и сегодня на нас нападут. На улице грудами лежали булыжники. Их вытащили, потому что готовилось асфальтирование, и уже съехались высокие «катки» с могучими валами для укатки асфальта. Канавы, машины, грохот — все действительно создавало атмосферу боя, оставалось только его начать. Из чего он родился? Никто, я думаю, не сумел бы толком объяснить. Но все с тоской чувствовали, что он неизбежен — почему?! — и будет ужасен. Какой-то стратег (кто именно?) решил, что мы встретим противника, когда он войдет во двор, градом булыжников сверху. Градом булыжников! По головам! Никто, я думаю, до конца в это не верил. Тем не менее по чьему-то указанию мы носили и носили булыжники с улицы и складывали их на подоконнике лестницы, на втором этаже, чуть ниже двери в нашу квартиру. Больше одного булыжника было не втащить. Он сам был похож на чью-то лысую голову — могуч, лобаст. Неужели мы, дети культурных родителей, будем целиться ими в людей? Я несколько раз шумно и деловито поднялся по лестнице с булыжником, тщательно укладывал их в баррикаду на подоконнике (не дай бог, свалится раньше времени). Потом, озабоченно бормоча: «Сейчас, сейчас!», словно осененный гениальной стратегической идеей (идея действительно была гениальная), поднялся на один пролет к двери своей квартиры, открыл ее и вошел. Тщательно запер дверь и сел заниматься. Помню, с каким упоением, наслаждаясь тишиной и уютом, я читал. Изредка вспоминал дворовую ахинею, прислушивался… Тишина! Утром был тихий солнечный двор. Булыжники куда-то исчезли. Рассосется и тут!
Утром через стеклянную дверь любовались спящей Настей.
— Чистый ангел! — повторяли мы с Нонной умильно.
Морщилась, как от мух!
— Дайте поспать, а? — рявкнула. Но встала.
— В школу сегодня пойдешь? — поинтересовался.
— Совсем уже, батя? Майские дни!
Ах да! Совсем заработался. У писателя праздников нет. Точней — сплошной праздник.
— Между прочим, у меня день рождения завтра! — напомнила Настя.
— А ты думаешь, мы забыли? Ну и как мы его будем справлять?
— Я отмечаю с моими друзьями! — проговорила надменно.
— А мы тебе — не друзья? Может, в Елово поедем?
Это меткий удар! Дружба дружбой, а как же любовь? Заколебалась.
— А… Кузюшка с Алкой там?
Хотела, конечно, спросить другое.
— Вполне возможно. Давай позвоним! — потянулся к телефону.
— Не надо! — проговорила она.
— Так, что ли, не едем?
— Едем.
Где пахнет приятно? Только в Елово. Сразу, как с платформы сойдешь, все пропитано и пронизано воспоминаниями.
Дом творчества уже третий год не работал: шаги прогресса, успехи реформ.
Пошли на Кузину дачу.
— А Кузя с Алкою нас пустят? — снова заволновалась.
— Так Кузя отписал нам террасу! Забыла?
— А, да! — гордо Настя произнесла и даже приосанилась. Помещица!
— Тимчик, правда, в Оксфорд собирается, зубрит усиленно. Но, может, и здесь! — Теперь, когда мы уже приехали, можно было и сообщить часть правды.
С расстояния ели глазами. Открыта дверь! На даче они! То-то по домашнему телефону не откликались. Ускорили шаг.
Поначалу они обрадовались сдержанно, впрочем, мы с Нонной профессионально растрясли их в своих объятиях, расшевелили, разговорили, и вскоре вполне оживленный гул заполнил дом. Вот так-то!
Тим в угловой занимался, но крикнул, что скоро выйдет. Всегда я имею тайный план. Как же его не иметь, зачем впустую-то шастать? И тут имел: может, место встречи и начала их дружбы пробудит, так сказать? Выпить тоже хотел, но больше страдал за Настю: ведь достойна же она хорошей жизни! Надо лишь постараться. Это и есть главная подоплека всех моих действий последних лет.
— Рикки! — рявкнула Настя, спускаясь с крыльца.
Тот застонал: после всех ужасов купчинской жизни блаженствовал кверху брюхом у печи. Вздрогнул, приподнял башку и опять уронил. Мол, не имею больше сил на ваши глупости.
— Ладно! Пусть валяется! — я Насте сказал. Та, конечно, насупилась. Рикки — единственное существо, что подчиняется ей беспрекословно, и его лишают.
Вышли на воздух — мы втроем и Кузя с Аллой. Появился и Тим. Возмудел!
— Смотри, Настя! Вдыхай! — Я специально привлекал к ней внимание.
Такого не вдохнешь больше нигде. Ландыши вдоль дорог. Весь поселок благоухает ими. Острые глянцевые листья блестят, меж ними тугие белые шарики, порой уже колокольчики. Море их! Сдвинув сгнившую калитку, вошли на территорию Дома творчества. Ландыши любят сырость и запустение. Корпус облуплен и пуст, дверь заколочена. Последний директор, уходя, продал что можно. А вернее, что мог: сладкий воздух остался. И наши воспоминания. Может, с них удастся получить доход?
Кузя ловко подкинул в руке фомку, прихваченную с собой, вонзил. С протяжным треском отодрал доски, закрывающие вход, заскрипела дверка, и мы вошли.
Фойе (кого я только тут не встречал!) повеяло затхлостью. Зачем-то я щелкнул выключателем. Оптимист!
— Ну что? Подожжем? — мрачно пошутил Кузя.
Нет. Оставим. Надо «жать масло» из всего.
— Помните, как вы тут носились? — одной рукой обнял я Тима, другой Настю. Может, воспоминания их объединят?
— Да, теперь в это трудно поверить! — процедил Тим, озирая убогость.
Я убрал с его плеча руку. Настька дулась как мышь на крупу. Не прокатило!
— Ладно, все! — Алла заторопила мужа. Знала, насколько тонка в нем грань между крупным ученым, изысканным интеллигентом, и простым мастеровым с грубой фомкой в мозолистой руке. И грань, похоже, растаяла… С треском отодрал отошедшую от стены доску. Хмуро глянул на нас. Все! Мастеровой. Теперь его отсюда не выташшыш.
— Мы теряем его, — тихо сказал я Алле.
— Ну и хрен с ним! — грубо проговорила она.
Действительно, кому он нужен теперь? Это раньше он был большой авторитет в бесконечно малых частицах. Помню, как, смеясь, рассказывал, что из ученых с мировыми именами в темпе — успеть бы к съезду! — сколачивали «бригаду коммунистического труда», заставляли выдвигать «встречный план» — «в текущем квартале обязуемся открыть не одну, как раньше планировалось, а минимум две новые частицы»! Над чем смеялись? Теперь ни одной частицы не нужно никому.
У Кузи, впрочем, всегда верная шабашка в руках его мозолистых.
— Интересно, что с кровлей? — пробормотал.
На крышу с ним полез только я. Спустились одухотворенные.
— Вскрытие показало: клиент жив! — пошутил Кузя.
И ключи тут же, на гвоздиках висят. Жильцы вышли. Навсегда. Вот наш, девятнадцатый. Холодный какой ключ: тепла человеческого не получал давно. Снял его, со скрипом повернул в дырке. На что-то еще надеялся. Нежилой дух. Уж какая тут теперь работа! Валялась красная варежка. Схватил радостно:
— Настя! Твоя?
Хотя, конечно, навряд ли. Сколько зим прошло!
— Дарю! — пытался как-то взбадривать эту мертвечину!
Не поддержала отца. Обиженно заморгала.
— На день рождения могли бы что-то получше подарить!
Но что можно было дарить в те годы, когда не было вообще ничего? Талоны на масло? Настька обижалась как бы на нас, а на самом деле, конечно же, не на нас. Тим бездействовал!
— Завтра подарок! — воскликнул я. Остальные не отреагировали: вопрос подарка и Настенькиного дня рождения их, похоже, не задевал.
— Что ж ты не предупредила-то! — минут десять спустя фальшиво воскликнула Алла. Как будто о дне рождения предупреждают! Настя расстроилась еще больше. А уж как завтра она расстроится! Такое ей выпало семнадцатилетие: нигде нету ни черта!
Мне тоже, кстати, расстроиться удалось: выдвинул кривой ящик стола — ссохшиеся листочки! Начало (и конец?) моего эпохального романа «Судьба Евлампия». О бессребренике, что тут, на Щучьем озере, живет, с берданкой охраняет природу… Охранил? Сомневаюсь.
Зато в шкапчике нашел пустую бутылку из-под водки, более выразительный, как сейчас называют, артефакт, вставленную почему-то в коробку от каши «Геркулес». Так сказать, форма и содержание. Задумчиво опрокинул бутыль, не вытекло ни капли. Нонна, что интересно, зарделась. И что самое скорбное — Настя тоже. А на самом деле это мы ее с Аллой распили, когда остались тут с детишками вдвоем. Кузя это как-то просек, набычился. Какая емкая бутыль! Но — высохшая!
В общем, каждому сыскалась вина. Только Тим презрительно морщился, нетерпеливо переминался: что теперь значит весь этот хлам?
— Ладно, пошли! — Я шагнул к двери с ключом наперевес. Ностальгировать надо в меру. Запер этот ящик Пандоры, наверное, уже навсегда.
За Аллой потянулись на воздух все. Только Кузю никак не вытащить: ходил по коридорам, прислушивался к скрипам.
— Все же на ходу, можно поправить, — бормотал, крепко завороженный здешними перспективами.
— Скажи, что ты тут собираешься строить? — Остался с ним только я, верный друг.
Кузя посмотрел на меня диковато:
— Новую жизнь!
Ночью спали так себе. Они в комнате, мы на террасе. Холодно, жестко. Но главное — мысли. От них не уйти. Что я подарю ей на семнадцатилетие? Важнейшая дата!
Вещь? К вещам она почему-то равнодушна. Как и Нонна. Но у той в пору молодости и красоты наряды были. А этой словно все равно. Странная девочка. Да и не на что покупать: все наши вклады закрылись и, кажется, навсегда!
Подарить ей к семнадатилетию идею? Уже дарил. Возможно, когда-то сработает, но пока не видать. Надо что-то особенное, лишь такое и помнится и может выстроить жизнь. Но нету ничего. Отсюда — страдания!
Как же ее спасти?! Всю ночь не темнело, только светлело, и, когда вовсе стало светло, бесшумно оделся. Дом обошел по росе, продребезжал стеклом. Кузя, видимо, тоже не спал — мгновенно явился. Рикашка, наш сторож, храпел.
Я приложил палец к губам: не разбудить бы! Повел Кузю в угол двора. Сперва он недоуменно таращился, после сообразил. Отвели сгнившую дверь сарая. Тут свалена наша жизнь! Спущенный футбольный мяч, что в детстве гоняли. Ракетки с лопнувшими струнами. Гамак. А вот посеребренный паутиной бредень — последний раз, наверное, «бредили» как раз в семнадцать.