– Золотой? – прошептал я.
Вырвавшись изо рта, воздух застыл облачком. И голос был странным на вкус. Прежде я мог сказать что-нибудь так, чтобы это тотчас же стало правдой, – а теперь этот дар исчез.
– Я здесь.
Он навис надо мной огромной тенью. Ужас пробрал меня до костей – внезапный и не подвластный разуму. Золотой раскрыл ладони, и лучи желтого света ударили из них во тьму. Я старался унять бешено бьющееся сердце. Это мой учитель. Он не причинит мне зла. Мало-помалу я вспомнил всё – и поверил.
Я сел и начал изучать свой новый облик. Понюхал ладонь. Запах был слабый, но уже не мой. Человеческий. Пальцы стали длиннее, но на каждой руке их осталось всего по пять, и кончики у них теперь были квадратные, а не острые. Кожа потемнела, как у тех, кто ходит под верхним небом не только ночью.
Я потрогал себя за щеку, ощупал нос. Он увеличился. Лоб выступил вперед, а волосы вроде бы стали тоньше и реже.
– Как я выгляжу? – спросил я.
Даже язык теперь терся о зубы как-то по-другому.
Золотой очертил в воздухе круг, и тот заполнился серебром. Воздушное зеркало отразило мой новый облик.
Выглядел я примерно так же, как добрая половина парней с конюшни: человек как человек, ничего особенного. Я ощупал свои поредевшие волосы: теперь они были не черные, а какого-то оттенка каштанового… этими глазами трудно было различить, какого именно. А глаза стали темнее, шире и не такими раскосыми. И вдруг я как будто узнал это лицо. Словно бы я его уже где-то видел. Я закрыл глаза и ухватился за обрывок воспоминания. В нем был не только образ, но и вкус: вкус персика. Мать держала меня на руках; она была гораздо выше меня. А рядом с нею, плечом к плечу, бедром к бедру сидел мужчина вот с этим самым лицом, гладко выбритым. Все мы гнездились в голубом кресле из маминой спальни, большом и мягком, и человек этот сидел так близко, что я чуял его запах. Запах был странным, не таким как у всех остальных, но отвратительным не казался – по крайней мере, тогда. Мужчина наклонился надо мной, улыбнулся и дал мне ломтик персика, спелого и сладкого, и тот растаял у меня на языке. И вкус у него был как у лета и солнца верхней земли – которых я еще ни разу не видел.
Мужчина поцеловал меня в лоб и погладил по голове. Мать не возражала. Он поделился с нами остатками персика. Мы доели его втроем и облизали пальцы – сок был сладкий и липкий. Еще довольно долго мы просто сидели вместе, а потом кто-то пришел и сказал, что ему пора идти. Глаза у него стали печальные. Он коснулся моей руки и ушел.
– Как странно…
Я ощупал свое лицо и нахмурился, глядя в зеркало.
Отец. Значит, я все-таки с ним встречался. Из зеркала на меня глядело лицо отца.
Я отвернулся и стал разглядывать ночь. Куда бы я ни взглянул, везде были только пятна мрака на фоне совсем уж непроглядной темноты. Я поднял голову. Звезды в небе по-прежнему горели, но стали тусклее и мельче.
– Такое чувство, что я ослеп, оглох и лишился нюха.
Не без труда я поднялся на ноги. Человечье тело оказалось слабым и неуклюжим.
Во всех других известных мне превращениях я тоже что-то терял, но что-то и получал взамен. Сова наделяла меня крыльями, и ночным зрением – таким острым, что я видел все ясно, как днем, – и охотничьим талантом, и чутким слухом, которым я улавливал даже топоток мышей, пробегавших далеко внизу. Волк дарил мне стремительность и силу и превращал весь мир в сокровищницу запахов.
Но что хорошего в этом превращении? Форма тела почти не изменилась, а между тем я стал слабее во всем.
Лошади!
Теперь я мог подойти к лошадям.
Но, спрашивается, зачем я превратился здесь, так далеко от трактира «Перо»? Чтобы добраться туда в этом облике, спотыкаясь обо все, что я больше не вижу и не чую, уйдет целая вечность!
Впрочем, помочь этому горю нетрудно. Сейчас я стану совой или волком и просто долечу туда или добегу, а там, на месте, снова перекинусь в человека. Я вытянул правую руку и подумал: «Крыло».
И – ничего.
– Золотой! – прошептал я.
Неужели я изменился так глубоко, что никогда уже не смогу превратиться обратно? Что если я застряну в этой форме до конца своих дней? Да и сколько у меня осталось этих дней, если я сделался человеком? Неужто я обрек себя на короткую и трудную жизнь – и на раннюю смерть?
– Ох… – откликнулся он.
В этот миг я возненавидел отца всей душой.
– Погоди, – сказал Золотой. – Откройся своему наследию, Сова!
В человечьем облике я утратил тот навык мгновенного преображения, которым давно уже владел в своем истинном теле. Но, быть может…
Я снова лег, закрыл глаза и заглянул внутрь себя. Долгое время я не видел ничего, кроме тьмы, сквозь которую не мог пробиться своими нынешними чувствами. Но затем что-то вспыхнуло и засияло. Искры побежали вдоль позвоночника, под кожей разгорелся жар. Чем дольше я прислушивался к этим ощущениям, тем сильнее они становились. Я открылся им – и они поднялись волной, и унесли все то, чем я стал, и вернули мне прежнего меня.
Все же от матери во мне было не меньше, чем от отца.
Я сел, ощупал уши и пересчитал пальцы на руке – просто на всякий случай. Впрочем, я и так уже знал, что все получилось: я снова видел все, как обычно. И видел, и слышал, и чуял. Я сам сотворил воздушное зеркало и призвал свет, чтобы лучше рассмотреть себя. Напоследок ощупал нос – убедиться, что он и впрямь такой же, как в зеркале.
И перекинулся в сову.
– Погоди, – остановил меня Золотой. – Куда ты собрался?
– В трактир.
– А не хватит ли с тебя на сегодня?
– Нет.
Я летел к трактиру «Перо» – сквозь ночь, блиставшую огнями. Как же я упивался всем, что подарил мне облик совы! По пути я подкреплял силы мышами: выслеживал их по еле слышным шорохам и убивал своими мощными когтями и клювом.
Наконец, я опустился на дерево за кругом света, который разливался от факелов на стенах трактира.
Теперь надо было преобразиться опять – и меня это пугало. Для начала я вернулся в свое родное обличье, в тело фэйри по имени Сова, и сказал себе: «Запомни». Затем окинул взглядом свои зеленые одежды. Встречал ли я хоть раз человека в такой тунике с разрезными рукавами? В таком изысканном плаще, расшитом колдовскими узорами и укрепленном чарами тепла? В таких чулках и башмаках? Нет. Пока мои дары и силы все еще были при мне, я переменил ткань своих одежд на более грубую, неприметного бурого цвета, а всю кожу тонкой выделки – на что-то попроще. Слез с дерева, прислонился к стволу, в последний раз окинул взглядом ночь, вдохнул ее запахи – и потянулся к своему второму «я».
Глаза я открыл уже в другом мире – приглушенном, скрытом от глаз и леденящем кровь в жилах. Я задрожал. Будет ли в конюшне хоть немного теплее?
– Погоди.
Я посмотрел вниз, откуда донесся голос. Рядом со мной стоял кто-то крупный, темный и мохнатый, на четырех лапах.
– Тебе понадобятся деньги, – сказал мой учитель. Сейчас он был волком и говорил по-волчьи, но даже теперь, очутившись в этом чужом теле, я его понимал. И на том спасибо. Он уронил к моим ногам мешочек, в котором что-то звякнуло. – Будь осторожен, Сова. Прежде, чем пойдешь к ним, достань несколько монет и отложи. Предлагай только по одной, когда нужно будет что-то купить или заплатить за еду или кров. Ни в коем случае не показывай им все деньги сразу: они убивают друг друга за серебро – даже за волшебное серебро, которое продержится всего день, как это. Они не поймут, что оно волшебное, но запомни: к тому времени, как оно исчезнет, ты уже должен быть далеко. Нож у тебя с собой?
Я похлопал по ножнам, в которых прятался кинжал, сработанный из стекла огненной горы.
– У них будет железо, – сказал мой учитель.
Я вздрогнул. Мне доводилось видеть, что способно сотворить с нами железо. Один мой знакомый просто дотронулся до железа – и у него усохла рука. А одна из моих теток укололась о железный шип, отравилась и умерла.
– Может, оно тебе и не повредит. Может, тебя защитит отцовская кровь, особенно в этом обличье. Если увидишь железо, проверь. Поднеси к нему руку и посмотри, что будет. Если вдруг выяснится, что ты можешь прикасаться к железу без опаски, это хорошо. Всегда полезно знать такое заранее. И не рассказывай им ничего лишнего! Не доверяй им. Я буду ждать здесь.
– Спасибо.
Я достал шесть серебряных монет из мешочка, переложил их в боковой карман, а мешочек заткнул за пояс на спине, под плащом.
Слегка пошатываясь, я вышел из-за деревьев, росших здесь не так густо, как в глубокой чаще, и ступил на двор – грязный, истоптанный вдоль и поперек и залитый светом факелов. Грязь, перепаханная сапогами, колесами и копытами, застыла неровной коркой и громко хрустела у меня под ногами. Я направился прямиком к конюшне и заглянул поверх двери – невысокой, вполовину ниже обычной. Петухи молчали. Мыши тоже. Но собака, привязанная у задней двери трактира, залаяла, как только я взялся за щеколду и задумался, как же она открывается.
Двое конюхов вышли из комнаты, где хранилась сбруя. Один что-то жевал (судя по запаху – хлеб с горячим мясом) и половину куска все еще держал в руке.
– Чего надо? – спросил другой, повыше первого, но такой же чумазый. У обоих торчала солома из волос.
Я улыбнулся, радуясь, что и этот язык все еще могу понимать, хотя и перекинулся в низшую форму. Человечий говор я выучил, подслушивая у дороги.
– Я хотел бы посмотреть на лошадей, – сказал я.
– Зачем?
Зачем? А что, для этого еще и повод нужен?
– Потому что это лошади.
– Полоумный, что ль?
– Нет.
Парни переглянулись.
– Просто посмотреть? – уточнил тот, который жевал.
– Ну и потрогать, если можно.
Он проглотил свою жвачку и пристально посмотрел на меня.
– Иди ужинай, Хэнк. Я разберусь.
– Как скажешь, Робин, – ответил тот, что повыше, и ушел обратно в сбруйную.
Робин открыл дверь и впустил меня.
– Ну и откуда же ты такой взялся?