Через некоторое время она, что неудивительно, заснула. Бабуля всегда дремала по нескольку раз на дню. Местами она, кажется, даже на ходу засыпала, потому что потом не всегда помнила, куда шла и где вообще находится.
Когда она открыла глаза, косые лучи солнца, проникавшие сквозь глиняную черепицу, уже сдвинулись, линии их стали острее, а заплатки света на полу – диагональнее. Бабуля прищурилась и протерла глаза. Уж не кошка ли там пригрелась в одной из них? Нет, не может такого быть. Все домашние кошки уже давно сбежали и, говорят, утопились от ужаса. Даже мыши, и те спешно отчалили на каникулы.
Эта штука в пятне солнца тем временем вроде бы сделала реверанс. Или неприличный жест? Как бы там ни было, что мышки, что кошки редко стоят на задних ногах, вытянувшись во весь свой девятидюймовый рост. Если только зверинец в Лувене не разбомбило и обезьянник не разбрелся в полном составе по полям прекрасной Франции, она, не иначе, удостоилась визита одного из Малых.
Где же очки? Орудовать иголкой Бабуля бросила еще в семидесятых, и чем больше наливалась юностью ее внучка, тем меньше старой мадам Готье хотелось ее разглядывать.
– Никуда не уходи, – велела она существу и отправилась шарить в шифоньере.
Шифоньера, однако, на месте не оказалось. Какой все-таки кретин ее сынок! Кому еще могло прийти в голову бежать от вражеской армии с шифоньером в обнимку? И с ее очками в нем.
Когда Бабуля вернулась, ее все еще ждали. Она с трудом опустилась на колени, чтобы все-таки разглядеть визитера. Попутно она сначала помолилась о мире, потом – чтобы суметь встать обратно, а потом попыталась понять, какой пакости ждать от такого развития ситуации.
Судя по всему, перед ней был некий древесный дух – и в весьма прискорбном состоянии. Его срочно нужно было пожалеть, утешить, а возможно и спрятать – сразу не поймешь. С виду он представлял собой угловатый пук веточек – это с одной стороны; с другой там определенно присутствовали шипы и сбитые во вспененный клубок корни, похожие на волосы в паху или в подмышках. Жилистый такой дух, легкий и пахучий (растительный запах был настолько сильный, что даже Бабуля Готье со своим отсутствием обоняния смогла оценить), и весь во влажной грязи, которая постепенно подсыхала и комочками опадала на пол.
А главное, это создание – не то мужского пола, не то женского, не то никакого из них, а то и обоих сразу, кто его разберет – было, пользуясь языком тех, кто практикует искусство войны, явно контужено. Оно слегка подрагивало и (при условии, что у него были руки) неуютно потирало себе локти, а еще (при условии, что у него были ноги) стучало коленками. Или как это у них называется – путовый сустав? У него имелось и что-то наподобие подбородка, и провалец рта, но глазки были зажмурены, как у новорожденного младенца, а уши бессильно висели вниз, будто сдохли каждое своей смертью.
– А вот и компания для мадам Бабули Готье, – любезно поприветствовала его старушка. – Как мило с твоей стороны зайти, когда мой собственный род решил бросить меня тут одну.
Плечики – или высоко подвешенные бедрышки… или тоненькие ребра – создания задрожали – скорее всего, не от встречного чувства, а так, от звука голоса, столь явно адресованного ему.
– Тебе точно нужна забота, только вот какая? – продолжала Бабуля. – И вопрос еще в том, что тебя сюда привело?
Еще и часа не прошло с тех пор, как дом опустел, но корова уже давно померла, так что плескать на порог обычную кисломолочную защиту от незваных гостей было нечем.
– В общем, заходи, раз пришел, – подытожила хозяйка. – Да только мне некогда рассиживаться тут с тобой и резаться в карты. Еще пара дней может пройти, пока мои нерадивые родственнички дотумкают, что забыли дома маму, а там одному богу известно, сумеет ли кто-то прорваться ко мне назад… учитывая, как наступают боши[69]. Так что я тут одна-одинешенька – присутствующие, если что, исключаются – и заботиться о себе буду сама.
Давненько уже она не могла о себе такого сказать, и перспектива выглядела даже довольно приятно. Итак, с чего начнем? Запереть двери, припрятать ценности, разобраться со скотиной, полить огород, подмыть ребенка, натаскать угля?
Двери, как вскоре выяснилось, запирать было ни к чему, так как ни ценностей, ни скотины, ни детей, ни угля, ни даже, если на то пошло, огорода на ферме больше не водилось. Нет, пару морковок, некоторое количество капусты на стадии бурного отрочества и картошки в тайных могилках он еще мог предложить, и к ним вдобавок некие травы – для вкуса… хотя мало кто решился бы вкушать их самих по себе.
Бабуля наскребла по сусекам, что могла. Электричества на ферме отродясь не бывало, а масляные лампы семейство увезло. Ближе к вечеру коленки у нее стали ныть, так что лезть на стул и зажигать затейливую люстру в салоне она себе не доверила. Взамен Бабуля развела маленький огонек в камине – так оно завсегда уютнее, да и пальцы не так мерзнут, – а потом зарылась под одеяло и стала ждать серой зари.
Создание глаз так и не открыло, но Бабуля была уверена: оно чувствует ее передвижения. Когда она пошла за травами, оно тоже побрело в ту часть усадьбы; когда повернула к водяному насосу – отступило. Зато если она уходила дальше – до ворот, например, глянуть, не спешат ли за ней Эктор и Мари-Лора, – дубовик волновался и начинал метаться, как собака или напуганный ребенок. Завоевав дом, он явно не хотел его покидать – и чтобы она уходила, тоже.
Вот это самое оно и есть, решила Бабуля – дубовик. Эвакуировался из разбитого дерева, давшего ферме имя.
– Выпугали тебя из собственного дома, а? – сказала она ему. – Совсем как Эктора и Мари-Лору из ихнего. Все снимаются и на выход с вещами, все свое с собой, что твои черепахи. А я вот останусь на месте, и пусть ганс приходит, если ему так надо. Я слишком стара, чтобы интересовать молодых солдат, – сам понимаешь, в каком смысле, – и слишком скучна и незначительна, чтобы отвлечь армию от их важного дела. Еды здесь не украдешь, невинности – и подавно, так что терять мне нечего. А вот у тебя, милок, какие причины?
Дубовик осел, видимо, в положение сидя и спрятал то, что у него сходило за лицо, в то, что у него сходило за ладони.
– Если ты по дереву плачешь, – продолжала Бабуля, – по тому старому черному зонтику, в честь которого назвали ферму, так ты зря время тратишь. В свое время оно разослало по округе десять сотен тысяч собственных эмиссаров. А может, и больше. Каждую весну желуди сыплются, ветер дует, дождь идет, так что у твоего дуба десять тысяч кузенов по всей Нормандии и Фландрии – и это только у нас. И если ты лишился дупла, дереву до того дела нет – корни его всегда в будущем.
Она опустила взгляд на дубовика.
– Да, корни его в будущем. Как и мои. У Доминики чресла плодородные, что твой старый дуб по весне: она все будущее засеет своим потомством, которое будет и моим, если поглядеть на это под особым углом.
Но у дубовика, наверное, потомства не было.
Что же с ним делать, с болезным? Она и с собой-то мало что сделать могла, что и говорить об этом бродячем комке растительной материи? Сил-то откуда взять? Будь он младенцем или котенком, она бы дала ему молока.
– Да только кошки все кончились, – сообщила она ему.
И в этом-то отчасти и была проблема. Может, дубовик и жил в дереве, но дерево стояло близ фермы, а на всех фермах есть мыши. Значит, и кошки тоже. И кошки все пили молоко.
В такое гибельное лето даже мыши ушли на юг, и кошки передохли, и коровы были сухи или валялись мертвые, или их угнали, так что тощая фермерская экономика больше не могла себе позволить блюдечка молока под дверью, для кошки. И если кислое молоко отгоняло дубовика и его родню от дома подальше, то свежим, для кошки, они, скорее всего, в основном и питались.
Лучше она подумает об этом во сне. А то и решение проблемы себе наснит, чего доброго. Но той ночью Бабуля Готье так и не заснула. Рукотворный гром немецкого наступления и дробный дождик тщетного французского сопротивления проколачивали дырки в тонкой пелене ее сна. Когда в комнате просветлело достаточно, чтобы безопасно слезть с кровати, она так и сделала, сполоснула из насоса ночной горшок, причесала волосы и почистила зубы.
Дубовик, кажется, куда-то делся, и ей даже стало его чуточку жалко. Может, он окончательно пересох за ночь? Или вернулся в то, что осталось от дерева? Наверное, с ней ему не понравилось, и он ее тоже бросил. Неужто сейчас, когда вражеский потоп катится с северо-востока, затопляя поле за полем, у нее не найдется занятия поважнее, чем приглядывать за этим тощим пережитком аграрных предрассудков?
Видать нет, и это само по себе означает, что от ее собственного мира тоже осталось совсем немного.
Так что Бабуля правда обрадовалась, когда отыскала его под перевернутым ведром. Под молочным, естественно. Дубовик стал как будто даже меньше, осыпаясь ошметками коры и пятнами тонкой светлой пыли.
– Хочешь небось, чтобы я кошачьего молочка тебе нашла, – проворчала мадам Готье. – Будто мне делать больше нечего.
Правда, делать было действительно нечего. Так что Бабуля натянула резиновые сапоги, взяла зонтик – можно подумать, его утлые спицы и хлопковая покрышка (вполне, кстати, исправная) способны защитить от шрапнели! – вооружилась клюкой и двинулась вон с фермы.
Вдоль дороги располагалось четыре хозяйства, еще два в другую сторону, а через канаву и два поля стояла школа размером в одну большую комнату, где на дворе некогда паслась коза. Фермы были дальше, но канава представляла проблему: Бабуля не была уверена, что одолеет перекинутую через нее дощечку. Зато коза в этом сезоне окотилась, причем довольно поздно, и хотя козлят уже наверняка забили, украли, или распугали, или они сами умерли, но у козы наверняка еще осталось молоко – если она вообще жива. И Бабуля Готье не для того прожила всю жизнь на ферме, чтобы не суметь подоить козу, если у той было, чем доиться.