По этому случаю Бабуля решила поспать – потому что поняла, что уснуть она сможет.
– Давай, слезай с него, ты, – проворчала она дубовику, который рожу скорчил (и, кажется, даже язык ей мельком показал), но слезть все равно слез.
Мадам Готье получше укрыла солдатика – облезлой конской попоной, которую нашла на конюшне, – и уселась в кресло. Спать лежа она, честно говоря, боялась: вдруг потом встать не сможет?
Ставни закрыть она не позаботилась. Бабуля всегда любила дневной свет, да и не так уж много его ей осталось. Дубовик приткнулся на подоконнике. Вскоре глаза ее привыкли к темноте, и она различила, что создание дрожит мелкой дрожью. Кто его знает, чем он там занят: может, спит, может вахту несет, а может, просто ждет, что она встанет и чем-нибудь займется. Ночью, в скудном свете, он совсем смахивал на гомункула – совсем как человечек выглядел, или фея какая. Бабуля закрыла глаза и погрузилась в свои мысли. Вряд ли ему свойственно видеть свою смерть так же, как я вижу мою, думала она. Так же ясно. Даже очки не нужны.
Спала она куда лучше обычного. Да уж, когда вчера столько сил на это молоко ушло… Молоко! Мысль эта так и вспыхнула у нее в голове. Она не дала молока дубовику! Небось, сам уже все нашел и выпил?
Теплый дождь барабанил в стекла и утихал, потом снова барабанил и снова утихал. Дубовик вернулся на спинку кровати, приглядывать за заложником. Солдатику было ни хуже, ни лучше. Спал он ровно, а пах скверно. Молоко, как оказалось, все еще пребывало в башмаках. Бабуля сунула в него палец, проверить: да, уже начало чуть-чуть подкисать.
– Если собираешься завтракать, иди и завтракай, – сказала она, готовясь перелить молоко в блюдце и ставить на пол. – Иди, иди сюда, тварюшка.
Но не успела она нагнуться – сложные движения, того и гляди переборщишь и опрокинешься, – сквозь дождь и ветер со двора донесся звук. Нормальный такой фермерский звук, она каждый день такие слышала – каждый день своей долгой жизни на этой самой ферме. Просто кто-то отворил калитку огорода и хрустит теперь к дому по засыпанной гравием дорожке. Бабуля схватилась за грудь и ахнула. Вот что творит с нами война: самые простые события превращаются в сущую невидаль, не успеешь и глазом моргнуть.
– Что? Кто? – прошипела она.
Наверняка это товарищи солдата за ним вернулись. Придется и их тоже убить, если только она сумеет первой добраться до комнаты и винтовки. Черт, ну почему она так и оставила ее валяться на полу у кровати?
– Тащи ружье, – бросила она дубовику, хотя и сомневалась, что он сможет понять слова – не говоря уже о том, чтобы поднять и принести тяжеленную штуковину.
А незваный гость тем временем неожиданно встал у порога. Словно почуяв вековые обычаи фермы, он вытер грязь с башмаков об кусок гранита, установленный у дверей с этой самой целью. Дальше дверь отворилась, и Бабуля Готье выпрямилась, откинув плечи назад, чтобы лицом к лицу встретить следующее последствие своего безрассудства.
– Ты! – вскрикнула она, чуть не плюясь от гнева и, вообще-то, облегчения. – Ты!
Это была ее внучка.
– Я же говорила им, что ты тут! – произнесла Доминика со своим обычным рассеянным видом, стаскивая шарф с головы и смахивая с волос капли дождя. – Старая ты псина, надо же их так провести.
– И они послали тебя назад, за мной? – Бабуля чуть не тряслась от ярости на сына и невестку.
– Никуда они меня не посылали, – возразила Доминика спокойно и даже, пожалуй, чуть гордо. – Они и не знают, что я сбежала. Если ты сумела их провести, то я и подавно.
– Девочка, да ты спятила! Хуже всех них, ей-богу. Если они обнаружат, что ты вернулась, им придется тащиться обратно через линию фронта, чтобы спасти тебя! По крайней мере, пока дело касалось одной меня, впору было пожать плечами и сказать, а, ладно, старуха рехнулась, бог с ней, со старой сукой. Но ты только что обрекла родителей на страшный риск!
– Я записку оставила, что отправляюсь в Париж, – преспокойно заявила девушка.
– Ого, – прокомментировала Бабуля; может, Доминика и не так тупа, как обычно выглядит. – Это было умно.
– И потом, прорваться сюда было не так уж трудно. Дороги полночи стояли сухие, и я держалась в тени. Если слышала топот или лошадей, уходила в поля и хоронилась. Вот когда в конце дождь пошел, тяжко пришлось, но зато от него поутру все операции отложили на попозже. Так что я дошла хорошо.
– Тебя могли изнасиловать, избить, убить, – сурово сказала Бабуля Готье. – Твои родители из сил выбивались, чтобы увезти тебя от опасности, а ты взяла и все им испортила. Зачем ты вообще вернулась, ma cherie?[70] И потом, ты еды хоть какой-то с собой взяла?
– Думаешь, у меня было время зайти на рынок? В городе сейчас продуктов не больше, чем здесь. Я вернулась, потому что решила, что одна ты тут не справишься, бабушка. Даже думать не хочу, как ты рыщешь по окрестным фермам и ищешь сухие корки по сараям. Да и зима уже близко.
– На дворе самая макушка лета! – воскликнула Бабуля.
До осени она дотягивать уж точно не собиралась, вот еще, смех какой!
– Да и вовремя я, смотрю, пришла, – заметила Доминика. – Ты никак уже совсем умом тронулась. Молоком вон разжилась, и хранишь теперь в башмаках, а?
– Это потому что кувшин на верхней полке стоит, – отбрила Бабуля, гордясь, что добыла то молоко. – Проявила бы лучше чуток уважения. Между прочим, тебе будет, чем завтракать.
– Позавтракаю, как соберусь. Сперва мне нужно час-другой полежать. Я всю ночь шла, путь был трудный, у меня никаких сил от беспокойства не осталось.
– Нет, в комнате тебе делать нечего! Вот, иди сюда и ложись на пол, составишь мне компанию…
– Если хочешь компании, приходи ко мне в комнату. Мне нужна кровать, – сказала Доминика и решительно зашагала через холл, а дальше ее голос начал подниматься по лестнице вверх… и вверх…
А раздался вопль. Наверняка и заложника разбудил.
– Ну, вот ты все и испортила, – свирепо процедила мадам Готье. – Он еще не готов убивать. Он даже вставать еще не готов.
Дубовик сидел на полу, держась обеими ручками за спусковой крючок винтовки. Непонятно, заметила его Доминика или нет. Возможно, со стороны он выглядел просто как обломок ветки. Кстати, при дневном свете он и самой Бабуле показался веткой.
– Ты захватила немецкую армию? – воскликнула Доминика вне себя от удивления. – Ничего себе! Правда было невежливо отдать ему мою постель. Могла бы и свою.
– Матрас он сам себе забрал, без приглашения, а моя постель вся уехала в город или в преисподнюю, или еще куда… Иди-ка ты отсюда, девочка.
– Он совсем слабый, – произнесла Доминика, привычная ходить за больными ярками и не желающими сосать мать ягнятами. – Кто-то из своих – вот ведь дурень какой! – ужасно некрасиво зашил ему рану, вот что я тебе скажу.
– Сама бы попробовала, без света, зато с артритом!
– Бабуля, так это ты сделала? Как я тобой горжусь!
Она шагнула вперед, почти наступив на дубовика, и дальше, через ружье. Солдат, кажется, не слишком удивился и даже не особенно заинтересовался, но был достаточно в сознании, чтобы проводить ее глазами. Доминика пересекла комнату и уселась рядом на постель.
– Его надо как следует помыть, а потом дать того молока.
– У меня пока не было сил накачать насос, – возразила Бабуля. – Я только что сама встала.
Она слегка подправила тон.
– Доминика, этот человек – солдат вражеской армии, которая выгнала нашу семью из дома. Нельзя вот так взять и вымыть его и выставить потом на солнышко, поправляться – у нас тут не санаторий для выздоравливающих. Нам придется его убить и избавиться от тела. Завтра или чуть позже товарищи вернутся его искать, сама понимать должна.
– У него славные глаза, – сказала Доминика. – Эй, ты, доброе утро. Ты меня слышишь? Понимаешь?
– Imbécile![71] – выругалась Бабуля.
У нее даже слов достаточно сочных не нашлось, чтобы выразить весь предел своего негодования.
– Доминика, отойди от него сей же час! Я тебе запрещаю! И разговаривать с ним не смей! Это помощь врагу, преступление против твоей собственной семьи, преступление против Франции!
– Это просто человек, который истекал кровью у меня в постели, – сказала девушка. – Я же не предлагаю его кардиналом сделать. Бабушка, ну, пожалуйста. Guten tag?[72]
При звуках немецкой речи солдатик заморгал. Голова дернулась на шее, словно его укололо болью и тем самым напомнило, что он еще жив.
– Guten tag? – пролепетал он в ответ.
– Дай мне молоко, – распорядилась девушка. – Неси его сюда, бабуля!
– Я надоила его для древесного духа, – безнадежно пробормотала мадам Готье.
– Какого еще древесного духа?
У Бабули Готье больше не осталось слов. Она просто показала на пол. Но внучка смотреть не стала. Дубовик лег вдоль ружейного ствола, вытянулся, прильнул всеми шиповатыми членами к долгой стали и исцарапанному, выглаженному руками деревянному прикладу.
– Ему молоко нужнее, чем нам, – прошептала Бабуля, зная, что голос у нее слишком слаб, а Доминика все равно не слушает.
Ферма умерла, сказала она дубовику.
И ты тоже, ответил он, уже почти. Но здесь у тебя ребенок, который найдет способ жить и продолжать жизнь, чего бы она ни стоила, а у меня ничего нет.
Я сама добуду тебе молока, сказала она.
Это не для меня. Молоко никогда не было для меня, ответил он. Это для жизни вокруг, а я жил всего лишь у нее на краю.
– Тут холодно, – твердо заявила Доминика. – От дождя все отсырело. Мы разведем огонь, бабушка, и перетащим парня в кухню, для тепла. Не волнуйся, – добавила она, глядя на горестное бабушкино лицо, – я головы не потеряю. И сердца ему тоже не отдам. Я буду держать ружье под рукой.
И она легко подхватила винтовку с пола. А другой – какой-то подвернувшийся древесный мусор, веточки, листья. Пойдет на растопку.