яча головы — и вот каким боком вышла его милость.
Когда они ушли в поход против хазар, Ярослав зарекся вспоминать жену. Дурное дело. Лишь сердце понапрасну избередит. Князю о другом радеть надобно: о своей дружине, о людях, которых он увел за собой и посулил славную победу и богатства. Он же не малец неразумный, чтобы по мамке тосковать.
И слово, данное самому себе, князь, вестимо, сдержал. О Звениславе коли и думал, то мельком, в суете да спешке.
А когда они разбили хазарское войско, и закончилась битва, то впервые помыслил о том, как в терем вернется, и там его встретит улыбчивая, радостная княгиня. Встретит, как и провожала — на крыльце, вместе с дочерями. И глаза у нее будут сызнова блестеть, но уже не от сдерживаемых слез.
Еще князь подумал, что поспеет и поглядит, как появится на свет его сынишка.
Когда бросились в погоню за Святополком, то сызнова Ярослав запретил себе вспоминать жену. Как она там под приглядом лишь дядьки Крута… Он знал, что воевода скорее сам навстречу мечу шагнет, чем отдаст терем, и не сомневался, что ладожская дружина продержится столько, сколько сдюжит. И потому лишь подхлестывал коня и гнал своих людей все быстрее и быстрее.
Нынче же совладать с собой Ярослав не мог. Он снова мчался за своим младшим братом, снова загонял коня и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Сколько слез пролила Звенислава, вышивая ему рубахи в те седмицы, когда объявил он, что отправится в степь бить хазар. Как храбрилась и старалась не плакать, когда вышла провожать его на крыльцо. Как улыбалась, накрывая ладонями едва приметный живот… Как спала, с носом закутавшись в пушистые меха.
Не уберег. Не уберег.
Следом за первой женой, которую он толком не знал и не помнил, он не уберег и вторую. Ни жену, ни детей.
Они мчались вперед, и ветер свистел у него в ушах, и звучали громкие голоса людей, выкрикивавших имена женщин, но ничего из этого не могло заглушить внутреннего голоса Ярослава. Грудь разрывалась от сдавленной ярости и гнева. Он представлял для младшего брата тысячу смертей и казней, хоть и знал, что даже коли разрубит его на куски, это не поможет, случись что со Звениславой.
А потом они наткнулись на лодку на берегу и жавшихся друг к другу беглецов, и у Ярослава отчаянно закололо в груди, и сердце забилось в дюжину раз быстрее. Он себя не помнил, пока плыл в ледяной воде на другой берег, пока обнимал жену и дочерей — замерзших, грязных, перепуганных, но живых. Они льнули к нему, мокрому и холодному, и ревели каждая в три ручья, а он и не помнил, был ли когда-нибудь счастливее. Уж всяко не после ратных подвигов.
Несколько спокойных седмиц отмерили ему Боги. Несколько седмиц, пока совершали обряды над павшими, пока допытывались правды у пленных, пока славили выживших храбрецов. До вечера, когда в горнице Звенислава рухнула ему на руки, скорчившись от боли и вцепившись ладонями в тяжелое чрево.
Уже сутки минули с того мгновения. Вошло и зашло весеннее солнце, ночь сменилась днем и снова ночью, а его жена все еще томилась в бане, и его сын никак не хотел рождаться. Он даже велел разыскать знахарку и привести ее в терем, хотя и клялся раньше, что не допустит, чтобы она к Звениславе приблизилась, когда наступит ее срок. Еще и осерчал на жену, узнав, что да дозволила Зиме Ингваровне вернуться и остаться в тереме, пока он сражался с хазарами. Выбранил княгиню. Обидел.
Теперь же был готов в ноги кланяться, лишь бы знахарка Звениславе подсобила.
Верно говорят многомудрые старики: мужу не место подле жены, пока та рожает на свет новую жизнь. Баба все забудет, как прижмет к груди дитя: и крики свои, и боль, и мучения. Так пошто их мужу слушать напрасно?..
Но Ярослав от бани никуда не ушел. И слышал каждый крик, каждый стон своей жены. И, вестимо, князя никто не осмелился прогнать. А уж как не стало дядьки Крута да старого боярина Любши Путятовича, в тереме и вовсе никого не осталось, кто посмел бы ему указывать в такой час.
Под утро на вторую ночь, пошатываясь от усталости, из бани вышла знахарка Зима. Она улыбалась.
— Ступай, князь, — сказала она, и глубокие складки на переносице Ярослава медленно разгладились.
Он взял со скамьи меч в ножнах — воинский пояс он давно с себя снял, как развязал и ремешок, что стягивал волосы, и гашник на портках, и все узлы, чтобы облегчить роды княгини. Нетвердо ступая, словно пьяный, он пригнул голову и вошел в баню. Не заметив ни Любавы Судиславны, ни невестки ее, которые были со Звениславой все это время, он сразу же поглядел на жену.
Он еще никогда не видел ее красивее. Со спутанными, распущенными и мокрыми от пота волосами, в съехавшей на одно плечо рубахе, с алыми щеками и глазами, в которые от усталости и усилий бросилась кровь, Звенислава полулежала, опираясь спиной на стену, и держала в руках младенца, завернутого в старую рубаху Ярослава.
— У тебя сын, — она посмотрела на мужа с сияющей улыбкой. — Я родила тебе сына.
Он кивнул, не володея пока языком, и протянул знахарке свой меч, чтобы перерезать на нем пуповину. Чтобы мальчишка вырос добрым воином.
Когда с этим было покончено, он опустился рядом с женой на колени и крепко обнял их обоих, поцеловав Звениславу в затылок. Его сын недовольно заворчал, слишком тесно прижатый к матери, и та сразу же что-то ему зашептала, погладила пальцем крошечные щеки.
— У него твои глаза, — Звенислава подняла на него сияющий взгляд и, устало вздохнув, прижалась виском к его плечу. — Как мы его назовем?
— Крутояром, — прошептал Ярослав и подивился тому, как хрипло прозвучал его голос. Он дал сыну указательный палец, и тот крепко обхватил его двумя ладошками.
— Совсем ты измаялась, — сказал князь, когда Звенислава еще раз вздохнула, усаживаясь поудобнее.
— Коли б не госпожа Зима, мы бы с тобой уже не говорили, — княгиня поежилась и теснее прильнула мужу, пряча лицо у него на груди. — Она меня спасла.
— Ну что ты, что ты, — он снова поцеловал ее в макушку и указал на сына. — Погляди, какого крепыша ты мне родила. Станет княжить на Ладоге! А может, и не токмо на Ладоге.
Младенец, который ни о чем таком еще не ведал, недовольно завозился и закряхтел. Звенислава поднесла его к груди, и тот сразу же успокоился.
— Отдохни, — Ярослав откинул с лица жены растрепанные волосы и завел ей за ухо. — Отдохни, моя ласточка.
Он вышел из бани, одуревший от счастья, и встретился взглядом со знахаркой. Сгорбившись, та стояла чуть поодаль и опиралась плечом на деревянный сруб. За одну ночь она показалась ему постаревшей на много, много зим. Ярослав хотел заговорить с ней, но Зима Ингваровна едва заметно качнула головой, и, повинуясь ее жесту, он промолчал. Он, князь, повиновался безвестной знахарке…
— Жизнь на жизнь, князь, — сказала она ему, слегка улыбнувшись тонкими губами. Две косы, что лежали ее плечах, поседели до самого последнего волоска, хотя еще накануне в них виднелись и темные пряди.
— Теперь я отдохну. Твоему сыну больше ничего не грозит, — знахарка медленно выпрямилась и столь же медленно зашагала прочь, а Ярослав в странном оцепенении стоял и смотрел ей вслед.
Даже поблагодарить он ее не окликнул. Потом на подворье выскочил Будимир, а за ним подтянулись и другие кмети, хоть толком еще даже не расцвело. Разглядев их радостные, взволнованные лица, князь невольно улыбнулся.
— Княжич! — громко крикнул он и пошел навстречу своей дружине. — Сын! У меня сын!
Толпа заревела ему в ответ, и из уст в уста кмети передавали добрую весть: у ладожского князя родился сын! Ярослав засмеялся, когда возглавляемые Будимиром кмети подхватили его на руки и понесли через все подворье в сторону ворот. Отовсюду доносились радостные крики; кто-то загремел, зазвенел оружием; холопам да чернавкам велели выкатить из подклетей бочонки с хмельным медом.
— На кого похож, Мстиславич? — спросил кто-то, снедаемый любопытством.
— Да ты что, обалдуй, младенцев никогда не видал? Ни на кого они не похожи!
— Дак коли сын, стало быть, на батьку похож, на кого еще!
Подворье гудело радостным роем, и впервые с того дня, как отбила дружина ладожский терем у святополковских прихвостней, вокруг звучали смех и громкие голоса людей, прославлявших своего князя.
Слуги выкатили бочонки прямо на подворье, там же снаружи все наполнили чарки, и прохладный хмельной мед пролился через края на землю.
— Как назовешь, князь?!
— Крутояром! — сказал Ярослав, и ответом ему послужил еще один довольный, радостный крик.
Разбуженные учиненном кметями шумом, на крыльце тереме показались две княжны, сопровождаемые недовольной теткой Бережаной. Она пыталась заставить их остаться в горнице, но девчонки уперлись и ни в какую!
— Батюшка! — требовательно позвала Любава, пытаясь перекричать громких мужей. — Батюшка, у нас родился младший брат?
Ярослав сунул кому-то свою чарку и, подойдя к крыльцу, поднял дочерей, усадив каждую на руку.
— Да, матушка родила вам брата.
— Хочу на него поглядеть! — губы Любавы капризно изогнулись, но отец лишь засмеялся.
— После поглядишь, стрекоза, — он поцеловал обеих в лоб: спокойную Яромиру и недовольную Любаву, и опустил на землю.
Все же полученные в походе против хазар раны напоминали о себе тянущей, постылой болью. Когда Ярослав выпрямился, то увидал, что на крыльцо следом за братом, князем Желаном, вышла и Рогнеда. Он привычно нахмурился, завидев княжну, но тотчас совладал с собой. Она помогала Звениславе и детям уйти от Святополка. Жена расхваливала сестру, не переставая, три седмицы кряду, и даже его зачерствевшее сердце не выдержало. Он решил отпустить строптивую княжну с миром. Особливо теперь, как разбили они хазар… У Рогнеды есть брат, пусть он и решает.
Князь поймал себя на том, что по старой привычке оглядывает подворье, ищет старого пестуна. Он еще не свыкся до конца с тем, что дядька Крут умер, и они сложили ему погребальный костер. Постоянно то совета у него хотел испросить, то взглядом сыскать, а то и в избу к нему шагал, в которой нынче поселился Будимир с семьей. Все повидать чаял.