Шли они вдоль берега реки Смородины во владения богини: в темную-темную Навь, царство ее лютого мужа. Воздух здесь показался Круту мертвым. Ни запахов, ни ветерка. Ничего не нарушало покоя места, где заканчивался мир живых и начинался мир мертвых.
Морена цепко держала воеводу за запястье: не получалось у него вырваться, уж как он ни старался. Все впустую. Он и пошевелить рукой-то не сумел. Тело было мягким-мягким, словно кисель, словно тесто для каравая.
— Тише, воевода, — Морена обернулась к нему, и на ее бледном лице появилась улыбка. — Уж скоро дойдем.
Текла мимо них огненная раскаленная река. Поднимался над ее берегом пар да разлетались в сторону искры, как из-под кузнечного молота.
«Я знавал когда-то кузнеца», — подумал вдруг воевода. Когда-то очень давно. Он не помнил ни его имени, ни лица. Он не помнил ничего. Ведал лишь, что служил он воеводой, да зовут его Крут.
— Куда ты ведешь меня? — спросил воевода, хотя знал ответ.
— Домой, — с довольной улыбкой отозвалась Морена. — Теперь ты принадлежишь мне.
Несмотря на кипящую реку по левую руку, Круту сделалось зябко. В воздухе повеяло лютой зимней стужей, когда мороз пробирает аж до самых костей, и замерзает пар изо рта, и лютый ветер выдувает из тела всю жизнь.
На другом берегу за Калиновым мостом Крут увидел черную луну. По лезвию серпа Морены пробежала искра от Смородины-реки, ослепив воеводу.
Крут мыслил, что после смерти его встретит Громовержец Перун — покровитель воинов и князей. Ведь он был добрым, умелым витязем. Служил в княжеской дружине — не помнил нынче, как звали того князя…
— Ты умер дурной смертью, воевода. Нечистой, — для Морены его мысли были как на ладони. Она заговорила с ним, даже не обернувшись. — Потому тебя и встречаю я.
В голосе богини ему послышалось недовольство.
Дальнейший путь до Калинова моста они проделали в молчании, и, лишь ступив на него одной ногой, воевода засомневался. Ему вдруг почудилось, что он не должен туда идти. Не должен переходить реку Смородину.
Но Морена держала цепко. Она потянула его за собой, словно он ничего не весил. Словно был легче перышка. Нехотя Крут пошел за ней, потому что не было мочи сопротивляться. Он сделал еще один шаг, когда полы длинного белого платья богини подхватил налетевший ветер. Плотная ткань затрепетала, обвилась вокруг ног Морены, и та впервые споткнулась. Оступилась на Калиновом мосту.
Ветер усиливался, и богине пришлось остановиться, вскинуть к лицу руки. Длинные черные волосы развивались у нее за спиной подобно плащу. Громко каркал круживший над мостом черный ворон богини. Тоскливо выл на противоположном берегу одинокий волк.
Воевода никак не мог взять в толк, что приключилось. Он разумел лишь одно: что-то заставило Морену остановиться и разжать ладонь, отпустить его. Могущественная, неведомая сила.
Он медленно пятился к поручням Калинова моста, не смея отвести от богини взгляда. Он вздрогнул, когда Морена тонко вскрикнула и прижала к груди обе руки. Два небольших шага отделяли Крута от берега, когда богиня обернулась к нему, и он увидел ее черные-черные глаза. Алые губы были прокушены, и по подбородку медленно стекала капля такой же алой крови. А после воевода увидел ожог на ее тонких, хрупких запястьях. Такой, словно кто-то схватил их раскаленными ладонями и долго сжимал, опаляя нежную кожу. Лицо Морены искажала мука, и воевода едва не шагнул к ней, чая утешить. Видя ее терзания, Крут разом позабыл, что мыслил сбежать.
— Нет! — Морена вскинула обожженные руки в оберегающем жесте, ладонями к нему. — Уходи, воевода. Уходи прочь! Ты мне не нужен.
Богиня будто бы толкнула Крута в грудь: он почувствовал удар, пошатнулся и провалился в темную пропасть, в нескончаемый вихрь из образов, мелькавших перед глазами. Он не запомнил ни один из них, сколько ни силился. Он все падал и падал, беззвучно крича, пока не открыл глаза, жадно втягивая воздух.
Воевода Крут увидел лицо знахарки, склонившейся над ним. Уставшее, изнеможенное лицо в тусклом свете лучин. Плясали по нему черные тени — такие же темные, как волосы Морены. Двумя яркими искрами выделялись глаза: льдистые, светлые. На груди женщины привычно поблескивал тяжелый торквес. Воеводе помстилось, что украшение отливает красным, словно сильно накалено. Он моргнул, и видение рассеялось.
Знахарка утерла со лба испарину и тяжело опустилась на лавку напротив. Крут, хоть и видел Зиму Ингваровну лишь пару раз, все же приметил, что у нее в волосах заметно прибавилось седины.
— Ну, здравствуй, воевода, — знахарка, прислонившись затылком к деревянному срубу, улыбнулась ему.
— Как… — Крут хотел заговорить, но из горла вырвался лишь сухой хрип. — Как…я…
— Да обожди ты, — госпожа Зима поднялась с лавки и поднесла ему ковш с теплой водой. — Экой нетерпеливый. Попей сперва!
Воевода послушно сделал несколько глотков, отозвавшихся болью в горле. Словно что-то разодрало его изнутри.
— Заживет через седмицу, — сказала проницательная знахарка. — Пришлось тебя помучить, уж не взыщи.
— Как я тут… — со второй попытки получилось лучше, и воевода почти сумел задать вопрос.
Почувствовав усталость, он откинулся обратно на лавку и заскользил взглядом по сторонам. Выходило, что лежал он в горнице князя, а вот его самого было нигде не видать.
— Где князь? — Крут приподнял голову, чтобы посмотреть на знахарку.
— В клети с кметями. Отдал тебе горницу, чтоб никто не мешал ворожбе.
Госпожа Зима говорила столь обыденно, столь спокойно, и воевода сперва опешил. Ворожеи хоть и почитались всяко, но в народе их побаивались, относились с опаской. Потому и селились они, подобно кузнецам, на отшибе, подальше от прочих изб. Потому и редко когда признавались открыто в своем даре.
— Что смотришь так? — весело спросила знахарка. — Мыслишь, богиню Смерти можно одолеть травами да мазями?
Она покачала головой, словно мать, которая удивляется несмышлености малого ребенка, и подошла к двери.
— Нужно князя твоего разбудить. Велел сказать ему, как только ты очнешься, — сказала она и вышла из горницы прежде, чем воевода нашелся с ответом.
По правде, он и не нашелся бы. В голове стоял густой туман, бревенчатый высокий потолок время от времени плыл перед глазами. Крут чувствовал слабость, которой допрежь не помнил. Приходилось прикладывать усилия, чтобы просто пошевелить рукой, чтобы повернуть в сторону голову! Не зря знахарка глядела на него как на дитя. Он им и был нынче! Слабый и ни на что не годный.
Когда в горницу следом за Зимой Ингваровной вошел его князь, воевода сжал края лавки ладонями и попытался приподняться, хотя бы сесть, чтоб не лежать пред князем размазанной квашней!
Куда там! Все пустое! Разом на него зашикала знахарка, да подвели ослабшие руки, и он без сил опустился обратно. Сумел он приподняться, самое большое, на полпальца. Ярослав Мстиславич махнул рукой. Знахарка и впрямь подняла его прямо с лавки в клети, разбудив среди ночи. Токмо и успел, что рубаху поверх порток набросить.
— Лежи, воевода! — велел князь.
Он стремительно пересек горницу и подошел к нему, опустился на край лавки, с беспокойством заглянул в глаза.
— Мстиславич… — начал Крут, но голос вновь подвел его, и он закашлялся.
Ковш с водой на сей раз подал ему сам князь.
— Он окрепнет? — спросил Ярослав у госпожи Зимы, пока воевода медленно пил.
— А то куда ему деться, — фыркнула знахарка. — Коли открыл глаза, стало быть, окрепнет.
— Мстиславич, сказать хочу… — хоть и туманились его мысли, а все же помнил воевода о самом главном. Что не поспел сказать тогда, а нынче может быть уж поздно. — Сколько я здесь? — спросил он, похолодев.
Коли провалялся он нынче больше пары дней…
— С седмицу уже, — отозвалась Зима Ингваровна. — Отравили тебя.
— Что сказать хочешь? — спросил князь, наблюдая, как от и без того белого лица воеводы еще пуще отлила кровь. — Про оберег ништо? — проницательно усмехнулся он.
— Ведаешь уже? Отрок разболтал…
Ярослав свел на переносице брови, нахмурившись. Закатал повыше рукава рубахи, как делал всегда, когда размышлял о чем-то. Потер старый, витой шрам на предплечье.
— Отрок оказался мудрее тебя, воевода, — князь заговорил тихо, тщательно подбирая слова. — Но и он сказал, уж когда было поздно. А коли б ты сразу ко мне пошел…
Он разочарованно покачал головой. Воевода слушал князя, поджав губы. Сил спорить не было; он мог лишь жестами показывать, что не согласен.
— Тебя отравили, а перунов оберег пропал. Мыслю, что один человек сделал и то, и другое. Не промедлил бы ты — может, и не было бы ничего!
Лишь под конец князь не сдержался. Зазвенел его рассерженный, недовольный голос.
— Как — пропал? Он в сумке у меня запрятан. — Да вот так, — Ярослав дернул плечом. — Что я теперь вечу покажу, воевода? — спросил он, медленно разжимая стиснутые кулаки.
— Нашто тебе вече, князь? — кое-как выговорил Крут. — И без него…
— А без него я родную кровь проливать не намерен. Первым — не намерен, — сквозь зубы процедил Ярослав. — Смолчавшего, солгавшего своему князю отрока я выдрал. А с тобой что мне делать велишь, дядька Крут?..
Воевода поправлялся хоть и медленно, но верно. Сперва сумел сесть на лавку, после — спустить на деревянный пол ноги. Нынче же сызнова привыкал стоять на них, не шатаясь. Ведя ладонью по стене, с превеликой осторожностью ступал по горнице. Тело слушалось плохо, неохотно. По-прежнему временами было, как чужое.
Знахарка говорила ему, что так и надо. Мол, а как ты хотел, воевода? Запросто так от Морены вернуться, сразу же на коня взлететь да взять в руку меч?
Крут бурчал, что да, так и хотел. Женщина лишь тихо смеялась в ответ. Смех у нее был, как у молодой девчонки, и порой воевода забывал о водимой жене, с которой прожил полжизни, которая терпеливо дожидалась его из каждого похода. Ругал себя потом нещадно!
— Ты не из этих мест, госпожа, — сказал как-то воевода.