Что первую водимую жену незнамо откуда вытащил, что вторую…
Все же глуп робичич несказанно! Шибче всякого меча прокладывает ему, Святополку, путь к княжьему престолу на Ладоге.
Недолго осталось ждать. Вскоре привезет Ярослав молодую жену в княжий терем. Тогда-то Святополк с Багатур-тарханом и сговорится.
Еще Святополк мыслил, что надо бы проучить степного князька. Неча девок своих ладожскому князю подсовывать да союзы заключать…
PS. ваши лайки согревают автору сердечко!
Княжий отрок III
Слухи, что заместо Рогнеды их князь возьмет в жены Звениславу Вышатовну, расползлись по терему быстро. Горазд услыхал, как шептались о том девки, прислуживающие за столом. Разделить с кметями трапезу не пришел никто из семьи князя Некраса Володимировича. То не мудрено, размышлял Горазд. После такого-то позора. Говорили, что строгая княгиня заперла дочку в тесной, темной клети, а князь Некрас заперся в горнице с кувшинами хмельного меда.
Ярослав Мстиславич сидел с кметями бок о бок на лавке, и нельзя было сказать по его лицу, что накануне что-то приключилось.
— Уйдем подальше от степи, возьмем западнее, — заговорил князь, когда отложил ложку. — Гружеными ведь будем возвращаться, не хочу с хазарами дороги делить.
Вспомнив, как таскал накануне утренней трапезы тяжелые сундуки с добром, Горазд поежился. Пообещал Некрас Володимирович втрое больше приданого дать за Звениславу Вышатовну и слово свое держал. Немало богатых обозов увезут они с собой на Ладогу. Вот только маловато у них людей, да воевода Крут не оправился до конца.
Тот, к слову, сидел напротив Горазда и прожигал его пристальным взглядом, и отрок с трудом сдерживался, чтобы не начать ерзать на лавке. Что он, мальчишка какой!
— Княже, — позвал кто-то из кметей, — а не сыскали еще вымеска, который дядьку Крута отравить удумал?
— Не сыскали, — Ярослав Мстиславич покачал головой.
— Они и татя, что терем поджег, не сыщут, — насупившись, пробубнил воевода. — Дурное семя!
Кмети засмеялись, но Горазд приметил, что князь нахмурился.
Когда закончили трапезничать и потянулись из горницы в сени, к отроку подошел воевода и крепко схватил того за плечо.
— Ступай-ка со мной, — велел дядька Крут, и против воли Горазд поежился. Выходит, не просто так воевода его взглядом за столом буравил.
Дядька Крут дотащил его до заднего двора терема, куда ушел князь, чтобы поупражняться с мечами. Заслышав их шаги, Ярослав Мстиславич обернулся, и Горазд был готов поклясться Перуном, что увидел усталость во взгляде князя. Воевода шел на шаг впереди и тянул за собой отрока, который, знамо, не противился. Дядька Крут и так едва на ногах стоял.
Прежде чем князь заговорил с ними, воевода остановился и пихнул вперед себя Горазда.
— Он меня отравил, некому больше!
Отрока словно ударили обухом по голове. Тот аж пошатнулся, вскинул руки, чтобы не упасть, и принялся хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Он вскинул взгляд на князя, который в молчаливом удивлении смотрел на воеводу, и попытался обернуться, когда получил тычок в спину.
— Ты на князя, князя гляди, сосунок! Все сходится, Мстиславич. Окромя него про оберег никто не ведал. Да и не видал, куда я его спрятал. А раз его украли, стало быть, и меня травили с тем же. Чтоб ты никогда уже про находку мою не прознал. Кто-то из дружины отравил меня, свой, не пришлый, не чужой!
Дядька Крут говорил настойчиво и складно, и Горазд похолодел. Князь шагнул назад, скрестив на груди руки, и окинул отрока задумчивым взглядом.
— Я давно уж о том мыслю. Еще накануне сказать тебе чаял, да все пожар сбил!
Воевода, наконец, отпустил отрока, поразмыслив, что тот не сбежит, и обошел его, чтобы стать поближе к князю.
Горазд облизал враз пересохшие губы и отрешенно отметил, что на них издалека начали поглядывать уже слуги да кмети.
— Он, точно он! Еще и прибился на Ладогу незнамо откуда, неведомо, какого рода-племени. Не наш он, не наш!
Отрок зажмурился. Ему словно снился дурной, ужасно дурной сон, и вот-вот он должен проснуться. Ну не могло такое с ним и взаправду приключиться! Что стоит он перед князем, который пригрел его в дружине, дозволил остаться, дал приют его семье… что стоит он перед князем, и лучший княжий воевода обвиняет Горазда, что покушался он на его жизнь. Что предал своего князя.
— А ты что же молчишь? — хмурый пуще обычного Ярослав поглядел на отрока. Меж бровями у него залегла глубокая складка, и черная тень опустилась на лицо.
У Горазда задрожали губы, и потому он не сразу сдюжил отозваться. В глазах стояли злые, беспомощные слезы, и он страшился моргать. Токмо вот расплакаться не хватало ему ко всему прочему. Но обвинение — такое страшное, такое жуткое, и он не ведал, как оправдаться! Какие найти слова, чтобы князь ему поверил? Ведь и впрямь складно сказывал дядька Крут. По всему выходило, что отравил он…
— Не я это, княже… — кое-как выдавил из себя Горазд, уняв дрожь.
Он мыслил, что все вокруг слышат испуганный стук его сердца, но силился не отводить взгляда и смотреть князю прямо в глаза. Он стоял перед ним, вытянувшись тугой струной, и сжимал и разжимал кулаки.
— Еще б он сознался! — проворчал дядька Крут. — Сам поразмысли, Мстиславич. Никому я про оберег не говорил — даже тебе! Никто прознать не мог, токмо вымесок этот.
— Погоди обзываться, воевода, — велел князь. — Не решил я еще ничего. Как бы прощения просить не пришлось потом.
Выругавшись сквозь зубы, воевода сплюнул себе под ноги. На мальчишку подле себя он не глядел.
— Что хочешь вели мне, господине, все исполню! Хоть железо возьму, хоть режь меня, — забормотал Горазд и судорожно принялся нашаривать завязки рубахи у шеи, чтобы ослабить их, отодвинуть в сторону душивший его ворот.
— Не трогал я воеводу, и помыслить о таком не мог! Не я это!
Он замолчал, оборвав себя на полуслове, понимая, как жалко звучит его лепет. Заладил одно, не я да не я! Этим он князя не убедит. А что еще сказать — Горазд не ведал. Как тут оправдаться-то?
— Железо, говоришь, возьмешь? — сощурившись, спросил Ярослав Мстиславич, который слушал отрока не перебивая.
— Возьму, господине, — кивнул Горазд, опустив голову.
— А кровью и Перуном поклянешься?
— Поклянусь, господине.
Над его головой князь обменялся взглядами с воеводой.
— Скажи-ка мне, дядька Крут, когда ты оберег спрятал?
— Да сразу, как в крепость мы возвратились! — горячась, воскликнул тот. — Потому и толкую, что некому было о нем проведать, окромя щенка твоего!
— Хватит, — оборвал его князь. — Прям сразу, как с коня спустился, посреди двора?
— Знамо, нет! В сумку я его убрал еще в поле, когда нашел! А после уж сумку в клеть отнес.
Ярослав Мстиславич огладил короткую светлую бороду. Он хмурился, размышляя. История у дядьки Крута и впрямь выходила славной. Токмо и оставалось, что схватить отрока да убить за то, что посягнул на жизнь воеводы.
Но потому и хмурился князь, что чуял нутром: не был мальчишка отравителем. Не был. Припомнил, как зимой Горазд пришел на княжеский двор проситься в дружину. Старшие кмети да и он сам токмо рассмеялись тогда. Щуплый, худющий мальчишка в обносках с чужого плеча с огромными глазищами на скуластом лице. Кому там отроком становиться? Силенок хоть хватит ножичек для ребятишек удержать?
Но Горазд вытащил из поношенных старых ножен добрый меч, а после вытерпел, пока валяли его по снегу и грязи княжьи гридни. У кого-то из десятников дрогнуло сердце, и он вступился за мальчишку, сказал, мол, добрый отрок из него выйдет, коли взять в дружину. Того десятника убили весной, когда ходили они за данью, а Горазд потихоньку обжился на княжьем дворе.
И вот нынче Ярослав смотрел отроку в глаза — когда у того хватало сил поднять голову, и не верил, что мог он замыслить лихое. Уж сколько вымесков повидал за свои зимы Ярослав! Мыслил, может он судить, кто повинен, а кто — нет.
— И больше ты из сумки оберег не доставал?
Дядька Крут насупился, припоминая.
По правде сказать, хоть и оправился он чутка после отравления, а вот былая память к нему не до конца возвратилась. Порой мысли туманились, когда он силился что-то вспомнить, и крепко начинала болеть голова. Вот и нынче. Не мог он поклясться, что не доставал из седельной сумки оберег. И князю солгать тоже не мог.
— Может, и доставал, — буркнул дядька Крут.
Ярослав подавил вздох, пристегнул к воинскому поясу ножны с мечом и кинжалом, которые он снял, намереваясь поупражняться, и велел стоявшим в стороне воеводе и отроку:
— Ступайте за мной.
Они шли на капище Перуна, на котором пару седмиц назад Ярослав проливал свою кровь, благодаря за удачу в битве. Было оно здесь совсем скромным — не чета ладожскому — да небольшим. Они прошли через теремной двор да все городище, провожаемые взглядами многочисленных зевак, прошли стоявшую в отдалении избу знахарки и вышли за частокол. Вдалеке на небольшом холме возвышался деревянный идол, и Ярослав повернул к нему. Позади него тяжело дышал дядька Крут. Столь долгий путь дался ему нелегко. В какой-то момент, когда они поднимались на холм, воевода оступился, запутавшись в ногах, и едва не упал. Горазд кинулся его подхватить, и то не укрылось от взгляда князя.
В ногах у идола с грозным ликом Бога-Громовержца лежал огромный камень с темно-бурыми потеками. Степные ветра и дожди не смогли вымыть с него яркие потеки крови, часто и обильно проливаемой войнами. Пока воевода, согнувшись и упираясь ладонями в колени, пытался отдышаться, Ярослав вытащил из ножен кинжал и протянул его замершему в нерешительности Горазду.
— Клянешься, что не ты воеводу отравил?
— Клянусь, княже, — отозвался отрок и взял из рук князя кинжал.
Он закатал рукав рубахи и прочертил лезвием длинную глубокую полосу на левой руке: от запястья и до локтя. Из раны тотчас хлынула кровь, и Горазд шагнул поближе к идолу Перуна, покрепче сжал кулак и склонился так, чтобы погуще окропить камень. Князь и воевода молча наблюдали за ним. Коли и хотел дядька Крут сказать что против, но, поразмыслив, промолчал.