енились. Раньше она, бывало, посмотрит, и словно солнышко одарило теплым лучом. Теперь же… Ее глаза обжигали. — Что говоришь ты! — Звенислава вскинула голову. — Одумайся! Добро, сестра лаяла ее. Украшения не нужны ей, милости не нужны, и ткать-вышивать она не желает. Добро. Свою обиду княгиня могла еще стерпеть. Жалела сестрицу и ее горькую судьбу. Сама ночами оплакивала и дядьку Некраса, и княгиню Доброгневу, и братика Ждана, и далекий степной терем. Сердце болело от тоски, и верила Звенислава, что не Рогнеда говорит с ней нынче, а ее горе. Потому и прощала, потому и на дерзость и неприветливость закрывала глаза. Но мужа она лаять не позволит! — Ярослав обещал вам кров и защиту! Он сказал Желану, что по весне пойдут они вместе быть хазар. Как можешь ты! — Твой муж и навлек на нас беду! — процедила Рогнеда, вскинув соболиные брови. — Коли б не заявился он в наш терем, не потребовал от батюшки союза, а меня в жены — ничего не случилось бы! Ненавижу! Чтоб ему пусто было! Рогнеда поднесла руку к горловине рубахи, словно та ее душила, и потянула в сторону расшитый воротник. — Он и Ладимира убил! Он! А ты соврала мне, любезная сестрица, когда пришла попрощаться! Ты уже все тогда ведала, но ничего мне не сказала. Что твой муж, будь он позабыт Перуном, убил моего любого! Рогнеда даже не кричала уже. Она верещала подбитой птицей, запинаясь и путаясь в словах. Горькие, горячие слезы брызнули у нее из глаз, и она свирепо смахивала их с алеющих румянцем щек. Звениславу обожгло исходящей от нее злобой, и она крепко зажмурилась. Так вот в чем дело. В воздухе все еще звенели отголоски проклятий в сторону Ярослава, и она знала, что принесет Богам великие дары, чтобы они и крохи внимания своего не обратили на слова глупой девки. — Замолчи сейчас же, слышишь? Замолчи! — Звенислава шагнула к Рогнеде, ловя за запястья и заставляя посмотреть на себя. — Ты собой не володеешь! Я не стану ничего говорить Ярославу, но коли ты хоть раз еще скажешь против него что-то дурное, что-то злое, клянусь тебе, я… — Ты меня не испужаешь! — Рогнеда оттолкнула ее, вырвала руки и скрестила их на груди. — Говори своему князю, что любо! Мне нет дела. Фыркнув напоследок, она резко развернулась, едва не хлестнув длинной косой Звениславу по лицу, и отошла в угол горницы, к лавке. Так и замерла там, стоя к княгине спиной — напряженная и взвинченная, словно тугая тетива. Между ней и сестрой на полу валялись обломки венца и височных колец. Кровь бросилась Звениславе в лицо. Отродясь она ни на кого не злилась и голоса не повышала. Воспитывали ее кроткой и послушной, таковой она и стала. Глядя же нынче на Рогнеду, впервые захотела она ударить другого человека. Отхлестать по щекам, встряхнуть хорошенько, заставить опустить в пол взгляд бесстыжих глаз. — Неблагодарная ты, — промолвила она горько. — Ты Ярослава осрамила тогда — он тебя и пальцем не тронул. А мог бы от дядьки Некраса виру потребовать! Тебя мог побить! За такое-то поношение и осмеяние. Меня вместо тебя как корову на торгу отдали, ему в откуп! Даже ни о чем не спросив! И я повиновалась. Молча и беспрекословно сделала так, как велел старший в роду! И я благодарю всех богов, что Ярослав был со мной добр. А мог бы и зло, на тебя затаенное, на мне вымещать… Уязвленная, Рогнеда резко крутанулась на месте, но Звенислава повелительно вскинула руку: молчи! — Сама с Ладимиром спуталась, меня во все это втянула. Я тоже, дура, хороша! Потакала тебе, подсобляла! И убил его не Ярослав, а наш воевода Храбр по приказу дядьки Некраса. А что еще с ним сделать им следовало? Наградить всячески за срам и бесчестье, вами учиненное? В отцовском тереме, в шаге от родительской горницы, в скрепленных женихом обручьях! Звенислава и сама не заметила, как зазвенел ее голос, и теперь уже ее черед был стискивать кулаки до побелевших костяшек. Она говорила, и вся затаенная боль, свернувшаяся внутри в тугой комок, выплескивалась через слова. Впервые посмела она обвинить в чем-то Рогнеду. Впервые роптала о своей судьбе. Но злость поднималась в ней всякий раз, как смотрела она на сестру. Строгий батюшка не отрезал бесчестной девке косы, не заставил повязать на голову позорный платок! Простил единственную дочку дядька Некрас. А коли был жив, еще и бы и замуж выдал с прибытком! Рогнеда выслушала ее и — диво-дивное! — промолчала. Лишь сверкнула взглядом да искривила в кровь искусанные губы. Звенислава тоже замолчала. Видно, говорить им больше было не о чем. Княгиня бесшумно открыла дверь и вышла из горницы прочь. Оказавшись по ту сторону, она прислонилась лопатками к теплому, деревянному срубу и поднесла ладони к горящим щекам. Обидные, злые слова сестры так и стояли в ушах. Перед глазами застыло ее искаженное гневом и злобой лицо. Казалось, несправедливые обвинения все еще звучали в воздухе и медленно оседали на землю, тысячей осколков вонзаясь в сердце Звениславы. И хоть выговорилась она в ответ, душа все равно болела. Она обессиленно покачала головой, мечтая сползти прямо на дощатый пол, и закрыла ладонью рот, чтобы заглушить всхлип. Что ей теперь делать?.. Взгляд Рогнеды прожигал даже через стену, и княгиня с усилием оторвала себя от стены, и медленно побрела подальше от горницы. Коли расскажет она обо всем мужу, еще пуще разгневается Ярослав. Он и так был мрачнее тучи последнюю седмицу. Прознает про Рогнеду — во стократ сильнее осерчает. А как смолчать-то? Однажды она уже не доверилась ему, и какое зло с ними приключилось! Неприкрытая, неистовая злоба сестры испужала Звениславу. Многое можно было простить. Сказать, что, мол, Рогнеда разумом помутилась после смерти родителей и брата да разорения терема хазарами. Не она те злые слова произнесла; говорило в ней горе. Но ведь не токмо на горькую судьбу и жестокую долю жаловалась гордая княжна. Кричала она о ненависти к Ярославу. Затаила она на него лютую злобу и считала повинным во всех своих горестях. Смолчит Звенислава — вновь предаст мужа. А расскажет — повесит на него еще одну тяжелую ношу. А ему и нынешних с избытком хватает. Придется ведь решать, как быть с Рогнедой. Не у кого ей даже совета испросить! Ни одной живой душе не могла больше довериться Звенислава. Раньше хоть со знахаркой могла поговорить о том, что на сердце лежало. Теперь же нет и знахарки. Так ничего и не решив, с сумятицей на сердце, Звенислава вошла в горницу, где рукодельничали. По левую руку на длинной лавке вдоль стены теремные девушки пряли на веретенах, крепя кудель к расписных, узорчатым прялкам. В ногах у каждой стояла мисочка с кислой ягодой, чтобы смачивать рот. Напротив них под присмотром тетки Бережаны маленькие княжны вышивали простенькие узоры — пока еще не умело, кладя кривые стежки. Увидев княгиню, обе подскочили с лавок: при старших в тереме не сидели. — Не пошла княжна? — тетка Бережана окинула Звениславу цепким, колючим взглядом. Вроде бы и говорили, что не болтливы у Ярослава дружинники, однако ж о рогнедином бесчестии в ладожском тереме ведали все от мала до велика. Как, откуда, кто проболтался? — Занемогла, — коротко пояснила Звенислава, усаживаясь на лавку, и Любава с Яромирой тотчас устроились по обе стороны от нее. — Княгинюшка, погляди, погляди, — девочки наперебой принялись показывать ей свои вышивки, и она нашла, за что похвалить каждую. Звенислава взяла в руки рубаху, которую не могла докончить уж седмицу, но и нынче работа валилась у нее из рук. Ох, в былые времена Доброгнева Желановна за такое по головке не погладила бы. Она закусила изнутри щеки. Вспоминать было больно. «Может, слишком круто я обошлась с Рогнедой? — невидящими глазами она посмотрела на вышитый узор. — Напрасно я осерчала. Она разом потеряла и родню, и терем, и вольготную прежнюю жизнь. Знамо дело, печалится и сердится. Лучше бы я промолчала и ушла. Верно, еще пуще загрустит». Она вздохнула, и чуткая Яромира, уловив ее тревогу, подлезла под локоть, ласкаясь. Любава же, высунув от усердия кончик языка, увлеченно сражалась со стежками. Как бы она ни ерепенилась, а с вышивкой возиться любила, и получалось у нее лучше, чем у младшей сестры, коли она не спешила да делала все вдумчиво. «Но Рогнеда не просто печалилась, — заговорил в голове у Звениславы другой голос. — Она на Ярослава наговаривала. Грозила ему. Проклятиями сыпала, к Богам взывала! Коли кто другой такие речи услыхал, сидела бы уже княжна взаперти в самой темной, холодной клети, коли не в порубе». «А не тебе Рогнеду судить, — вновь одернула Звенислава себя. — Сама-то хороша! Все о муже радеешь, а такое сотворила, что до сих пор Ярослав расхлёбывает. О послушании каком-то говоришь, но князя не слушаешь. Одна морока ему с тобой». Как же она себя винила! А уж со дня, как явился рано утром на княжье подворье боярин Гостивит да потребовал с князя ответа, куда пропала старая княгиня, и вовсе поедом съела. Накануне ночью Ярослав и пары часов в горнице не провел, допоздна засиделся с воеводой Крутом, толкуя, как теперь быть. — … мне мамка сказывала, его мальцом она в тереме всяко шпыняла. Ну, из-за того, что он… — Да что говоришь ты, дура! Тише! Звенислава отвлеклась от своих невеселых дум, услыхав, как сидевшие за пряхами девушки зашикали на одну из них, заставляя замолчать. Она подняла голову от вышивки, и провинившаяся девка, покраснев до корней волос, видневшихся из-под очелья, бросилась ей в ноги. — Княгинюшка, не губи дуру непутевую! — заголосила та, и Звенислава опешила. Она ведь даже не ведала, о чем они говорили за работой. — Встань, встань же, — она потянула валявшуюся у нее в ногах девку за плечо, заставляя подняться. Немало седмиц прошло, как взял ее Ярослав в жены, а все никак не привыкла она, что теперь ей в ноги бросаются, ища защиты али прощения. Раньше-то она поклоны до земли клала. — О чем ты говорила? — Звенислава нахмурила светлые брови, стараясь глядеть грозно. Надо же было разобраться, отчего заголосила глупая девка. — Княгинюшка, не губи, — вновь повторила та, поправляя растрепавшиеся волосы да хлопая испуганно глазами. Тетка Бережана сурово поджала губы и покосилась на княгиню. Пошто разбираться, оттаскала бы непутёвую за косы, вот и ладно! — Отвечай мне! — Звенислава нетерпеливо притопнула каблучком. Может, внутри и не скоро она свыкнется с тем, кем теперь стала, но уж внешне не позволит ни себя, ни князя бесчестить! — Да говорили мы о старой княгине, — девка понизила голос до шепота. — Люто она нашего князя невзлюбила, когда был тот мальцом. — И что?.. — И немудрено, что он порешил ее так наказать… Чернавка не договорила. Ее слова прервала звонкая пощёчина от разгневанной, побелевшей Звениславы. — Как смеешь ты! — она взвилась на ноги, возвышаясь над сидящей на полу девкой. — Как смеешь ты лаять князя! Ее трясло от гнева, от горькой несправедливости произнесенных слов — уж второй раз за одно утро. Не сдержавшись, она ударила чернавку, посмевшую наговорить таких дерзостей. — Две седмицы самой черной работы научат тебя молчать, — свысока Звениславка окинула ревущую белугой девку строгим взглядом. — И коли хоть единожды я еще подобное услышу, сразу в поруб отправишься! Все вы! А теперь поди прочь с глаз. Провинившаяся чернавка сочла за лучшее повиноваться, не став вымаливать прощение. Видела, что ее не простят. Оставшиеся в горнице девушки притихли под разгневанным взглядом княгини, склонились над веретенами. А тетка Бережана посмотрела на нее с одобрением и согласно покивала. С веча вернулись, уже когда давно