Но сколько уж седмиц минуло с той поры? И брат, и сестра были всячески на Ладоге обласканы. Ярослав дал им кров и приют, пообещал Желану отомстить за родню и слово свое сдержал много раньше, чем сам того хотел бы! И Рогнеда не жила жалкой приживалкой при сестре-княгине. Была у нее и горница своя, и чернавка, и наряды, и украшения, и рубахи тонко выпряженные, и теплая меховая накидка — Звенислава сама все отбирала, лучшего для сестры чаяла.
Много уже воды утекло, как убили князя Некраса, княгиню Доброгневу да старшего княжича Ждана. Со временем рубцуются даже самые страшные раны, и настала пора уже Рогнеде оттолкнуться от прошлого и сызнова начать жить. Но, верно, княжна этого не хотела. А хотела она вкладывать ядовитые свои речи в уши двух соплюшек, у которых умишко еще не дорос, чтобы ее словам не верить.
Обо всем этом думала Звенислава, стремительно шагая по терему к горнице Рогнеды. Взмахом руки она отогнала дернувшуюся ей навстречу чернавку и распахнула тяжелую дверь. К ней одновременно повернулось две головы: Желан нынче коротал вечер у сестрицы. Оно и к лучшему, подумала княгиня. Хоть и мальчишка безусый еще, а в роду старший.
— Пошто ты княжон против отца науськиваешь? — прямо с порога спросила Звенислава, остановившись в дверях.
В горнице горело несколько лучин и жировиков, отбрасывая причудливые тени на деревянный сруб. По лицу Рогнеды пробежала гримаса. Али то почудилось в неровном, тусклом свете?
— Сестра? О чем ты? — поднявшийся с лавки Желан удивленно посмотрел на нее и перевел взгляд на равнодушную ко всему Рогнеду.
— Не смей с ними больше заговаривать, — недрогнувшим голосом велела княгиня.
— А то что? — глаза Рогнеды дерзко сверкнули, и она подняла свое красивое, гордое лицо. Ее лоб перехватывал расшитый жемчугом да каменьями девичий венец, а в длинную, змеившуюся по спине косу были вплетены красивые, широкие ленты.
Носила она беленую, расшитую багряным узором рубаху и недавно выпряженную, цветастую поневу в три полотнища. А грелась она, кутаясь в отороченный мехом плащ — подарок двухродной сестрицы.
— Велю тебя в горнице запереть, — ни на миг не задумавшись, решительно произнесла Звенислава. — И шагу никуда не ступишь.
Рогнеда вскинула вверх густые, соболиные брови и скривила пухлые губы в усмешке. То ли не поверила угрозам, то ли просто храбрилась. Прищурившись, она скользила по княгине взглядом, пока не наткнулась на что-то и не вздрогнула, отшатнувшись к стене. Прикусив губу, она вновь посмотрела на Звениславу, и выражение ее лица изменилось.
«Она догадалась», — поняла княгиня и с трудом подавила желание прикрыть руками живот. Верно, в последние седмицы она и впрямь раздалась слегка в поясе, и рубаха с поневой уже едва скрывали ее растущее чрево. Незнающий человек, может, с первого раза и не углядел бы, но Рогнеда была женщиной да и смотрела на сестру снизу вверх.
— Сестра, ну это уж слишком! — опомнившись, заговорил Желан.
Рассеянный, он по очереди оборачивался то к одной, то к другой сестре, не разумея, что приключилось. Был он все же совсем еще мальчишкой.
— Где же тут беда, коли Рогнеда горницу покинула да с Любавой и Яромирой беседу вела?
— Твоя старшая сестра, князь, — она намеренно обратилась к брату так, — моим дочерям нашептывает, что, мол, напрасно их отец хазаров бить поехал. Меня в случившемся обвиняет!
Она помолчала недолго, собираясь с духом для следующих слов.
— Я — княгиня ладожская, — голос Звениславы меж тем обрел небывалую доселе твердость. — Коли я прикажу — кмети мне подчинятся, — она посмотрела на младшего брата, борясь с жалостью. — И станут ее подле этих дверей сторожить!
Скрестив на груди руки, Звенислава повела головой в сторону Рогнеды. На двухродную сестру она старалась не смотреть. А вот Желан же всем телом повернулся к княжне, громко ахнув. Каким же он еще был мальчишкой… Княгиня поспешно отогнала эту мысль и прикрыла на секунду глаза. Она говорила с ним не как сестра нынче. Она не должна его жалеть.
Но как же тяжело было ей произносить все эти строгие, суровые слова! Грозить сестре, пусть и двухродной; недобро говорить с братом, напоминать ему о разнице промеж ними: она в тереме — хозяйка, а он, милостью ее мужа, лишь гость. Но она знала, что должна. Кроме нее больше некому.
— Запомни: увижу подле княжон — запру в горнице, — напоследок она еще раз обратилась к Рогнеде и вышла из горницы прежде, чем сестра али брат с ней заговорил.
Она чувствовала, как внутри всколыхнулся гнев, стоило ей закрыть за собой дверь. Руки слегка подрагивали, а в горле стоял тяжелый комок. Почему-то казалось, что навсегда она отселка от себя младшего братишку Желана — под конец разговора он глядел на нее, как на чужую. Он ее не узнавал.
Да Звенислава и сама себя не узнавала. Куда токмо подевалась робкая, кроткая душонка?..
У всхода ее поджидала чернавка. С поклоном девка передала, что внизу дожидается ее воевода Крут, и княгиня поспешно спустилась. Сердце у нее колотилось еще пуще, чем когда с Рогнедой разговаривала. Неспроста же дядька Крут позвал за ней в столь поздний вечер. Неужто дурное что-то приключилось? А, может, от Ярослава пришла хоть какая-то весточка?..
Запыхавшись, Звенислава едва не врезалась в воеводу, который измерял широкими шагами сени, коротая время. Она не успела спросить, пошто ее позвали, когда дядька Крут заговорил первым.
— Гонец в терем прискакал, государыня, — он улыбался, и у нее отлегло от сердца. — Все с князем ладно. Отдохнут у черноводского князя и дальше в путь отправятся. Тебе Ярослав велел кланяться.
Закрыв ладонью рот, чтобы подавить всхлип, Звенислава пошатнулась и прислонилась плечом к деревянному срубу. Воевода тут же подскочил к ней, взволнованный без меры.
— Что?.. Что такое? — спросил вполголоса, протянув к ней руку.
Чувствуя, как закипают в глазах слезы, княгиня покачала головой и улыбнулась. Облегчение затопило ее с ног до головы. Как уж она переживала, как тревожилась. А тут просто с чужих слов услыхала, что все с мужем ладно, и с сердца слово огромный булыжник упал. И будто ярче засветила в горнице лучина; словно теплее стало вдруг в тереме. Отогрелась замершая в томительном ожидании княгиня.
— Голова что-то закружилась, — сказала Звенислава голосом, звенящим от тихой радости. — Благодарю за добрые вести, воевода. Притомилась я что-то. Пойду в горницу, поздно уже.
— Конечно, государыня, — дядька Крут по-отечески поддержал ее за локоть, — отдыхай. Завтра еще людей тебе слушать.
Ночь она провела в тревожном полусне, а на утро, как и сказал дядька Крут, сразу после трапезы потянулись в терем люди, искавшие защиты али суда. От имени мужа Звенислава суд творить не могла, поскольку княжью Правду только Ярослав ведал. Но она могла выслушать и рассудить, коли незначительное что с людьми приключалось. С чем посложнее — разбирался уже дядька Крут; но многое до возвращения Ярослава откладывалось. Однако же простой ладожский люд видел свою княгиню; видел, что она о них радеет, и отвечал добротой на ее доброту.
Звенислава уже успела выслушать женщину, которой соседка испортила рубаху, пока те полоскали их в воде у ручья, и мальчишку, которого кожевник обещал взять в подмастерья, но обманул. Нынче людей было немного, чему княгиня радовалась. То и дело она бросала быстрый взгляд в сторону дверей: обычно к ней и дядьке Круту присоединялся еще братец Желан — послушать, понабраться мудрости. Но нынче он не пришел. Нетрудно было уразуметь, почему.
В горницу вошла еще одна женщина. Низко повязанный платок полностью скрывал ее волосы и часть лица, но у Звениславы по шее пробежал холодок. И когда женщина подняла голову, княгиня поняла, почему. На нее смотрели знакомые, холодные глаза. Льдистые, светлые.
— Здрава будь, государыня, — как ни в чем ни бывало сказала ей знахарка Зима.
Пока дядька Крут ошуюю хватал ртом воздух, силясь что-либо сказать, первым порывом Звениславы было кликнуть кметей да велеть им схватить знахарку, пока та ничего не учинила. Она натолкнулась на проницательный взгляд госпожи Зимы и поняла, что та ведает, о чем она думает.
— А ну, кто там… — справившись с собой, дядька Крут шагнул к дверям. Он прокашлялся, чтобы вернуть себе голос, и уже приготовился кликнуть кого-нибудь из дружины, когда Звенислава обернулась к нему и покачала головой.
— Не нужно, — сказала она, едва шевеля губами, и вновь посмотрела на знахарку. — Здравствуй, Зима Ингваровна.
Подойдя к княгине поближе, дядька Крут остановился, широко расставив ноги, и завел на спине пальцы за воинский пояс.
— И ты здрав будь, Крут Милонегович, — знахарка кивнула ему и улыбнулась, словно и не пропадала никуда. Словно ничего не учинила в княжьем тереме. Словно не лежала наверху в горнице княгиня Мальфрида — и не мертвая, и не живая.
Столько времени уж прошло, как в последний раз видали знахарку на Ладоге. Не раз все успело перемениться, но вот нынче ступила Зима Ингваровна в горницу, как будто покинула ее лишь накануне вечером.
Звенислава сжала зубы. Многое, ох, многое хотела бы сказать она знахарке! Бросить ей в лицо все то, что накопилось на душе: как она обманом заставила ее поспособствовать тому страшному, что приключилось со старой княгиней. Как бросила одну-одинешеньку в чужом, незнакомом тереме, неведомо куда запропастившись. Как ей пришлось держать ответ перед князем. Как по ее вине созвали вече, и только светлые Боги отвели от Ярослава беду. Как страшно ей было все это время, и обидно, и горько, ведь она доверилась знахарке, а та ее предала.
Но Звенислава сдержалась. Она больше не девчонка, которую увез из дядькиного терема жених, которого она совсем не знала и которого отчаянно боялась. Она мужняя жена и ладожская княгиня, и не надлежит ей жаловаться подобно малому дитяте.
— Зачем пожаловала к нам, госпожа? — спросила она, приподняв подбородок.
Она чувствовала, как на скулах вспыхнули маленькие алые пятна гневного румянца, и жалела, что их увидят и воевода Крут, и знахарка. Помыслят еще, что она испугалась, хотя на самом деле она разозлилась. И удивилась сама себе: давно ли она серчать на людей научилась?