— Пристыди его, — взмолилась Алька. — Скажи, ну кому ты, хромой, нужен? Алька будет тебе женой, позаботится о тебе. А уедет, обидится, всему придет конец, девки ведь разбегутся. Побалуют и бросят. А я нет…
Слушая, Поленька удивлялась, как точно и далеко продумала Алька свои отношения с хромым, как унизилась, смирилась. И, удивляясь себе, понимала это смирение и униженность. В мирные дни она бы не посмотрела на хромого, а теперь всегда замечала его присутствие, поправляла прическу, прихорашивалась, как могла. «Для кого, господи?» — укоряла себя потом. Но рассказы девок про хромого вызывали любопытство.
В конце концов это тайное любопытство сложилось в истовое и твердое намерение поговорить с хромым, наставить его на путь истинный. Все желания, вся бабья неутоленная тоска вдруг нашли выход в этом стремлении, показавшемся ей целомудренным и праведным.
Устройство встречи взяла на себя Алька, и вечером Поленька не успела сообразить, как осталась с хромым наедине. Сначала боялась, что кто-то войдет, или хромой заковыляет прочь, не знала, с чего начать. Но никто не входил, и хромой никуда не порывался, а следил за ней покорными бараньими глазами, в которых старательно прятал хитринку. И оттого, что он сидел на скамье прямой, ладный, с опрятным чистым лицом, она стала понимать Альку, и ее вдруг прорвало, понесло на разговор про любовь, про верность.
Хромой слушал внимательно, со всем соглашался. И Поленька впервые заметила, какие у него умные глаза. Она ходила по избе, поправляла занавеси с вышитыми петушками, наводя порядок, преображая комнату.
— Чистое, верное чувство дороже любых красот, — говорила она с воодушевлением. — Счастье зависит от душевного согласия с самим собой и с близким человеком, а вовсе не от успеха и всеобщего почитания. Часто, когда приходит успех, пропадает согласие и ровный душевный лад. И счастье не возвращается.
Она высказывала мысли, которые ей самой никогда раньше не приходили в голову. Теперь же, захваченная порывом, она впервые поняла, как интересно, прекрасно наставлять заблудших мужчин на путь истинный. Она открыла в себе призвание. С задумчивостью глядя в окно, чувствовала, что само наставление волнует и занимает ее не меньше, чем чье-то ухаживание.
Покинув скамью, хромой подкрался к ней. Она чуяла, но не верила, что после всех мудрых и справедливых слов он рискнет приблизиться.
И вдруг его руки будто в охлест ударили по ногам и груди. Она развернулась, хотела отпихнуть его, но хромой, видно, ждал — перехватил руку, прижал к себе. И откуда столько сил у него взялось. Как по деревне шел, душа от жалости выворачивалась. А тут стоял — не оторвешь.
Она боролась с ожесточением и, хоть он был ловчее, чувствовала, что не уступит. Борясь, они упали на кровать. Все она успела увидеть — и обнажившиеся свои ноги, и зеленые трусики с белой каемочкой, которые утром успела выстирать и прогладить и только перед приходом хромого переодела. Успела подумать об этом, пока падала на кровать, заметить вид свой, неловкий и нелепый. Она — принцесса на горошине — и в таком виде.
Силен был хромой, как клещ. Но и она недаром на окопах вкалывала. На ее бы хрупкие плечи до войны такую силищу — уломал бы ее хромой, сил бы не хватило. А помахав лопатой с месячишко, она стала не та хрупкая девочка, что была.
Заметила, у хромого азарт прошел, пропало желание, осталась разве что злость. Движения стали механически повторяться, причинять боль. По-кошачьи изогнувшись, Поленька вырвалась из его рук, вскочила с постели, споткнувшись, растянулась посреди комнаты, но в следующую секунду, не успел хромой свалиться на нее, была уже на ногах. Не оглянувшись, вышла в сени, притаилась в полутьме, тяжело дыша и приводя себя в порядок. И, только отдышавшись, вышла на крыльцо.
Девчата — Маруська с Ритой и третья, незнакомая, — сидели на бревнышках во дворе. Рита вернулась за день перед этим, догнала-таки беженцев, отдала хлеб. На вопросы подруг отвечала коротко: «Ужас чего рассказывают. Идут немцы!»
Стала хмурой, молчаливой. И теперь, едва взглянув на подходившую Поленьку, отвела взгляд. Зато Маруська затараторила как всегда, глянув на нее своими добрыми глазами, которые, казалось, не могли воспринимать ничего плохого.
— Ой, Поленька, до чего же ты красива. Румянец во все щеки, глаза полыхают. Мне бы половину твоей красоты, ну вот четвертушечку, я бы горюшка не знала. Правда, правда, бабы и то на тебя засматриваются. Вот, говорят, счастье…
— У тебя горе, — с досадой обронила Рита.
— Бывает, — уточнила Маруся. — Иногда просыпаешься, и белый свет не мил.
— Да… так с жиру и бесятся.
Маруся, как ни была добра, как ни привыкла к колкостям в необъятной своей беззащитности, вся вспыхнула.
— Ну уж! Я еще все платья старые ношу.
— Сейчас у всех одно горе, — сказала незнакомая девушка.
Рита окинула Поленьку хмурым, все понимающим взглядом:
— Чо у вас с хромым было?
— А что может быть? — в тон ей ответила Поленька.
— Тебя Алька дожидается за Анчихиной избой.
— А ну ее.
— Поди, поди!
Улица была пустынна, на дороге по щиколотку пыль. Деревня убегала под уклон, будто выутюженная поднимавшимися из-за горизонта облаками. И Поленька вдруг поняла причину снедавшей ее тоски. Дело было не в хромом и не в Альке, а в смысле слов, которые обронила Ритка, вернувшись от беженцев: «Идут немцы».
Алька поджидала, сидя на крыльце Анчихиной избы.
— Ну что? — бросилась к ней.
— Обещал подумать, — сказала Поленька.
Едва не задушив, Алька расцеловала ее.
— А ну тебя! — Поленька прямо разозлилась. — Другого, что ли, не можешь найти? На нем свет клином сошелся?
— На нем! На нем! — счастливо соглашалась Алька.
Мимо пробежала Маруся, ухватилась за поручень крыльца, словно не решаясь взойти. Поленька окликнула, чтобы отвязаться от Альки, уж больно тяжело было видеть ее доверчивые, светящиеся радостью глаза. Маруся оглянулась на крик, и Поленька впервые увидела, что на ней нет лица от горя. Маруся медленно, с потерянным видом подошла к ним.
— Вас всех собирают и увозят, — сказала она. — А мне что делать?
И все поблекло. Поленька почувствовала, что остывают в ней все чувства, цепенеет душа и вместе с ужасом где-то рядом гнездится удивление, как могла она чему-то огорчаться или радоваться, в сравнении с тем, что надвигалось и ни на миг не уходило из ее жизни, из общей жизни. Осталось только крыльцо, высокое небо с прозеленью и мрачный, клубящийся дождевыми тучами запад, откуда шел немец.
Беженцы, окопы… машины за лесом… тоскливая пустота над полями… мальчик, волочащий тачку… неужели здесь будет немец? Где ж его остановят? Уж Москву-то ему не сдадут? У Поленьки, как и у многих девчат, с которыми она говорила, было такое чувство, что беды могут продолжаться сколько угодно и немец может наступать, но уж Москву-то ему не сдадут.
По деревне вдоль палисадников, закидывая голову и плечи назад, едва не опрокидываясь на спину, шел хромой. Теперь можно было бежать домой. Домом была изба, где спали вповалку пятнадцать человек. Поленька беспомощно оглянулась, удивляясь про себя, как же вышло, что в ее жизни появилась эта деревня, изба, в которой она боролась с хромым, занавески с петушками, темные сени, где она приводила себя в порядок, даль с черным лесом и рыжими пучками кленов, тихий пруд за околицей, Маруся с добрыми смеющимися глазами, не такими, как сейчас.
В тот миг ей казалось, что это останется с ней всегда и это главное. А на следующий день главной стала дорога и грузовик, дребезжавший на ухабах, новый налет, тонкая травинка у глаз, когда она лежала, вжавшись в землю, очнулась и увидела дым, услышала голоса. А деревня растворилась в этом дыму и хромой пропал. И ведь не замкнулась цепь жизни. Никогда больше Поленька не была там. Не узнала, что с хромым стало, где Алька, она ведь осталась. Поженились ли они? Верней, уцелели? И что с Марусей, что осталось от той ее доброты, которой хватало на всех людей. Неужто она пережила оккупацию?
Неделю добиралась Поленька домой. Вернувшись, не узнала Сосновку. Весь городок был как будто нашпигован техникой и войсками. «Есть еще сила!» — обрадованно подумала Поленька. А то после бомбардировок, в которые она попала, после эшелонов с ранеными ей временами начинало казаться, что на западе уже некому сдерживать немца. Когда уезжала, было только две зенитных пушки — возле школы и у почты. Теперь орудия и счетверенные пулеметы были разбросаны по всему городку. В переулках дымили солдатские кухни, молодые лейтенанты с кубарями в петлицах и неустрашимым выражением, какое бывает у новичков, отдавали приказания, как будто не замечая местных жителей с их обычными заботами. Армия жила своей жизнью.
Запах гари стойко держался над уцелевшими домами, и с ним не могли справиться никакие ветры. Тихие улочки, прежде ухоженные, были теперь разворочены гусеничными машинами, тракторами, тягачами, а может, танками. Аккуратные заборчики — предмет изобретательства и гордости прежних хозяев — были во многих местах проломлены, точно здесь гулял ураган. Тихий мирок взорвала пришедшая сила. И Поленька не огорчалась, а, напротив, радовалась происшедшим переменам. Радовалась развороченным дорогам, поломанным заборам, сдавленным гусеницами кюветам. Потому что это было свидетельством силы, а ничто теперь Поленька так не ценила, как силу, которая должна была противостоять другой, надвигающейся с запада.
Дома было самое дорогое — мать. Не бросилась она, не закричала. А, как всегда, может быть только торопливей, вытерла ладони о фартук и пошла от плиты к дверям мелким шажком, старенькая и добрая. Но слово «доченька!», вернее, голос, каким оно было произнесено, и выражение счастья в глазах — это было ни на что не похоже.
Поленька со стуком опустила на пол рюкзак и обняла мать.
— Как же ты уцелела? Как уцелела? — удивилась мать. — Как вас увезли тогда, у меня руки-ноги тряслись. Ну, думаю… А ты здесь!.. Слава тебе, господи!