— У вас здесь что, в каждом доме красавицы? Это просто неприлично, так много красавиц в одном городе быть не должно.
— Почему? — сказала Поленька, проходя к столу, усаживаясь на предложенный стул и улыбаясь так, что ни одна душа не догадывалась о том, что и гости, и стол, и торжество для нее неожиданны, что она скорее согласилась бы исчезнуть, нежели присутствовать здесь. Но после первых слов смущение исчезло, через несколько минут она почувствовала себя так же привычно и уверенно, как дома. Лейтенанты смотрели на нее.
Поленька почему-то была убеждена, что сидевшая напротив артистка будет непременно хохотать, пожимать плечами и показывать манеры. Но артистка сидела грустная, бледная, куталась в платок и зябла, уткнув остренький носик в плечо. «Что же она умеет?» — вопрошала Поленька недоверчиво.
Артист попался жутко рыжий. Вначале показался старым и вроде бы много пережившим человеком, а вблизи был молодой, с пушистыми рыжими ресницами, крупным носом и плотно сжатыми губами. Скорее боксер, чем артист. Поленька представляла себе артистов совсем другими. Рыжий пил водку наравне с лейтенантами. Но те не хмелели, только румянец у одного становился гуще. Другой, долговязый, как будто нарзаном баловался. А рыжий на глазах веселел. Поленька то и дело замечала его летучий, устремленный к ней взгляд.
Завели пластинку, но никто не танцевал. Под конец рыжий артист вызвался изобразить сцену. Он представлял, как подвыпивший папаша возвращается домой и не может найти ключ. А чтобы не терять достоинства, спрашивает через дверь у сына уроки. Тут-то Поленька поняла, что артист он настоящий, без подмесу, необычный, талантливый. Поленьку никто бы под ружьем не заставил изображать что-нибудь. Один раз в самодеятельности ей поручили роль пионервожатой. Она ходила на негнущихся ногах, говорила деревянным голосом и чувствовала себя круглой идиоткой. Ей все казалось стыдным и неловким. А этот рыжий, ничуть не смущаясь, прижался головой к двери и переговаривался с воображаемым сыном, стараясь упереться неверными, подгибающимися ногами в землю, спрашивал про задачи, про географию. Кричал:
— А где Африка?
И это было по-настоящему смешно. Лейтенанты просто лежали на столах. Зинка хохотала, вытирая слезы. И артистка тоже смеялась, глядя на рыжего с добрым женским выражением. И видно было, что ей не просто смешно, а она больше всех понимает, что это по-настоящему талантливо.
А за домом была ночь, висели аэростаты и стояли врытые в землю зенитки. Была война. Девчонки смеялись, хотя окна были зашторены непроницаемой для света бумагой от бомбежек. Смеялись лейтенанты, которым предстоял бой. Может, первый, может, последний. Не смеялся только артист. Но он сейчас был главным событием. Поленька понимала, что завтра все изменится, на улице он, скорее всего, станет беспомощным, обыкновенным человеком, а главными будут эти молчаливые лейтенанты. Но сейчас время как будто сместилось.
«Нет, мы победим, мы точно победим, — думала Поленька, следя смеющимися глазами за артистом. — Если мы можем смеяться сейчас, значит, мы победим… Мы победим! Если бы не могли, не смеялись бы сейчас. Нет, остановим!.. — продолжала она свой лихорадочный монолог. — Остановим и победим! Мы остановим вас… остановим и победим!..»
— Радио включено? А вдруг тревога? — спросила артисточка. Спросила тихо, обращаясь к Зине, но все услышали.
— Как приказано, — ответила Зина так же тихо, но это опять все услышали. — Круглые сутки включено.
— Нас раньше вызовут, — улыбнувшись, сказал румяный лейтенант, глядя на Поленьку и обращаясь главным образом к ней, хотя она никаких вопросов не задавала. — Так что будьте спокойны.
В это время в дверь постучали. Неразговорчивый долговязый лейтенант поднялся, как раскрученная пружина. Поленька подивилась: сколько силы было в одном этом движении. Вернувшись, долговязый позвал товарища.
— Тревога?! — спросила Ленка, побледнев.
— Это для нас, — коротко обронил долговязый.
Румяный чернобровый лейтенант бросил на Поленьку отчаянный взгляд, который означал, что, если бы не служба, он свернул бы для нее целые горы и сожалеет, что нету гор, а есть война.
Ни улыбкой, ни единым движением Поленька не отозвалась на этот призывный взгляд. Лейтенант ей надоел порядком, больше импонировало спокойное внимание долговязого. Она каким-то чутьем угадывала, что за страстным призывом ничего не кроется. «Будь здоров, — подумала она, бросив на румяного лейтенанта безмятежный взгляд, потому что ничего другого не оставалось. — Ступай и успокойся. Все равно ничего не выйдет».
Худенькая артисточка осталась ночевать у Зины. А рыжий вызвался проводить молодых женщин. Ленка поторопилась уйти, так как чувствовала, что артист пошел ради Поленьки. Но все равно получилось не очень ловко. Впрочем, рыжий не обратил на это внимания и стал уже одной Поленьке рассказывать о знаменитом актере, с которым, как выяснилось, был дружен и даже посылал его за пивом. А Поленька шла и думала, что вот наконец идет рядом с ней мужчина, это могло бы случиться и раньше, бессчетное количество раз, но она запрещала себе, а сегодня вышло само собой. «Да что в нем? — говорила себе Поленька. — Толстые щеки, нос картошкой, маленькие глаза, сверлящие, как два бурава». Но она чувствовала, что сверлящий этот взгляд был взглядом мужчины, лицо, несмотря на рыхлость, имело твердое выражение, — словом, неизвестно почему ее тянуло к этому человеку, в котором она не могла найти ничего красивого. Она думала: теперь может позволить с ним все или не позволить ничего. И если она позволит, то рыжий обязательно расскажет об этом худенькой черноглазой спутнице, а если не ей, то уж непременно своим друзьям. И будет смаковать и рассуждать, как Поленька была неумела или, напротив, сколь опытна в свои девятнадцать лет.
«Боже мой! — с грустью подумала Поленька. — Как быстро течет время. В феврале мне исполнилось девятнадцать, а сейчас уже октябрь».
Рыжий обнял ее за плечи, осторожно, ненавязчиво, она даже с удивлением подумала, как он ловок и нежен, этот толстяк. И все же высвободилась. Рыжий смирился, взял ее за локоть. Она позволила и в этот самый момент решила больше ничего не допускать и разделаться с ним как можно скорее. Победив соблазн, почувствовала облегчение. Поленька не знала, как бы она поступила, окажись на месте рыжего чернобровый, по-мальчишески румяный лейтенант. Но что толку в этих красивых и румяных? Они скучны. Ее всегда тянуло к чему-нибудь грубому, некрасивому. Да разве Павлик красив? А Саша Гурьянов? В нем было все, не было только красоты и аккуратности. А страстность, с которой оглядывал ее румяный лейтенант, была неприятна. Она вспомнила Митьку Почивалова из Павликовой деревни. Волчий, исполненный силы взгляд. Это было по ней. Но как все оказалось далеко.
— Сойти с ума, — сказал молчавший до этого рыжий. — В феврале я планировал свой отпуск и думал в это время находиться у Черного моря. А сейчас на Черном море падают бомбы, и нас судьба несет неизвестно куда.
— В феврале? — переспросила Поленька, вспомнив про свой день рождения.
Рыжий, сбитый с толку нелепым вопросом, замолчал. Но так как молчала женщина, шедшая рядом с ним, он снова заговорил, уже о трудностях, потому что в его кругу принято было говорить о трудностях. Иначе у людей неосведомленных могло возникнуть впечатление, что в лихую годину народного горя артисты поют и веселятся.
— На прошлой неделе группа наших попала под артобстрел, — сказал он. — И все погибли.
— Да? — механически ответила Поленька. Рыжий почувствовал происшедшую в ней перемену. Вот где она ощутила его опытность. И тут же, остановившись за пять домов от своего, стала прощаться.
Артист сказал:
— Хотелось бы вас навестить. Мы здесь два дня… А потом буду ждать вас в Москве.
— Зачем? — сказала Поленька, смеясь, возражая и в то же время всем своим видом показывая, что ей приятно это предложение, что она сама немножко жалеет о его невозможности, но в то же время если он будет настаивать, то почему бы нет…
Артист замолчал, опять сбитый с толку, а Поленька, видя, что он не настаивает, добавила:
— Я ведь замужем.
Изумление, отразившееся на толстом лице артиста, было заметно даже в темноте.
— Не может быть! — воскликнул он. — Разыгрываете! Лично я берусь провести вас в театр по детскому билету.
— Театр! — вздохнула она, понимая, что он уже ни на чем не настаивает, а лишь состязается в остроумии сам с собой.
Ветер сыпал водяной пылью, и дышалось легко. Из-за темноты нельзя было увидеть аэростаты. С укрепившейся за войну привычкой применяться к обстановке Поленька сразу определила, что налетов не будет и ночь предстоит спокойная. Чувствовалось, что облака мчатся низко, почти задевая сосны и крыши.
— Тихо как, — сказала Поленька. — Что там наши лейтенанты убежали?
— Может, они вообще убежали? — сказал рыжий.
Шутка показалась Поленьке оскорбительной, оттого что касалась не только ушедших лейтенантов, но чего-то очень сокровенного и важного, на чем держалась вся ее жизнь, вернее, представление о жизни. Она с решительностью высвободила руку из руки артиста и молча пошла рядом.
— В самом деле тихо, — примирительно сказал он.
— Постойте! — сказала Поленька.
Она первая услышала со стороны Каменки непонятный гул. Он был неровным, с перерывами. Не переставая улыбаться, Поленька поддерживала разговор с артистом, прислушиваясь в то же время к непонятному далекому гулу, потому что опять-таки война научила тревожиться по поводу непонятного шума. Поленька поглядывала на артиста, стараясь заглушить тревогу, не думать о ней. Рядом был взрослый человек, они шли по улице, которая была привычна с детства, хоть и разворочена войной. Вдруг она заметила то, что искала подсознательно. И, осознав, испугалась. В поселке не осталось войск. Тогда она сказала, с трудом владея собой:
— Постойте!.. Слышите?
Рыжий встревожился.
— Что это такое? — пробормотал он. — Ничего нет…