— Так в любой войне кто-то первым нападает, — проговорила она, удивляясь какой-то необъяснимой, неуправляемой досаде, которая возникла и расстраивала ее. Настроение упало после сводки, обкатанные формулировки, которыми сыпал Вихляй, вызывали одно лишь раздражение. — Уж четвертый месяц воюем. Сколько мы должны раскачиваться и настраиваться?
Впервые слова Поленьки задели, казалось, Вихляя за живое. Лицо его стало тверже, глаза сузились.
— Ты не знаешь, что мужчинам приходится выдерживать, — произнес он после некоторого молчания. — Я насмотрелся за войну и подумал: за одно то, что мужчинам приходится выносить, женщины должны всю жизнь их обхаживать, заботиться не покладая рук…
— Ах! Ах! — сказала Поленька. — Когда мы в Храмцеве хоронили Раечку Шамракулову, мать троих детей, и других женщин, убитых фашистским летчиком, я думала об обратном. Что же мы, как Кутузов, Москву сдадим? По-другому воевать не умеем?
— Никто Москву не думает сдавать, — сказал Вихляй. — А немца бьют! Гитлер хотел к этому времени войну уже закончить. А где он сейчас?
Поленька встала, сняла с плиты чайник. Она хоть понимала, что не только от Вихляя зависит, сдавать или не сдавать Москву, но его слова почему-то успокаивали.
Вихляй стал расспрашивать про Лену Широкову, про Лизку Мельникову, про других девчат и ребят. Поленька отвечала на его вопросы, стоя у плиты, рассказывала про школьного учителя физики Загогулю, который ушел на фронт, бросился в бою под танк и посмертно получил орден Красного Знамени.
— На самом деле у него была вполне нормальная фамилия, — сказала Поленька. — Но ребята его не любили и прозвали Загогулей.
— Сомов была его фамилия, — подсказал Вихляй. — Он страшно радовался, когда ученики отвечали правильно, и этим свой авторитет загубил навсегда.
Едва они заговорили о другом, не связанном с войной, тревоги и досады у Поленьки как не бывало. Вихляй слушал внимательно, щурил выгоревшие от дыма ресницы. Иногда наступали минуты, когда полное единение мыслей и чувств охватывало их, они судили обо всем одинаково, понимали друг друга с полуслова, и Поленька думала, что никто никогда так не понимал ее. Она сама, когда говорил Вихляй, поддерживала это понимание взглядом, улыбкой, наклоном головы. И взгляды и чувства вовсе не были связаны с тем, что Вихляй говорил. Иногда она не слышала его, а думала о своем, вспоминая давний приезд в Сосновку, первую встречу с Вихляем, представляла Павлика, стараясь добраться до самой сути тех событий, после которых с ней остался Павлик, а не Вихляй. Она удивлялась этому, потому что человек, сидевший перед ней, был ближе и говорил понятнее, чем Павлик. В его присутствии она могла расслабиться и отдыхать, не думая ни о чем. А при Павлике, который был ниже Вихляя по интеллекту, она всегда держалась начеку, в напряжении, точно боялась поступиться свободой, боролась за свою самостоятельность, на которую он в принципе не посягал. Она меньше была уверена в его любви — вот в чем дело.
Вихляй — другое; в его отношении, в его безоговорочном поклонении она не сомневалась. Она читала по глазам его мысли, приготовилась к неожиданностям, чувствуя временами восхитительный жуткий холодок: она была уверена в себе, и в то же время опасность манила и притягивала ее.
Страхи оказались не напрасны. Они проговорили до утра. Вихляй хотел остаться (все-таки война сделала его наглым и решительным). Она прогнала его и помчалась на завод, чувствуя, однако, удивительную бодрость и легкость. Встретив в литейном Валентину Сергеевну, впервые пожалела ее, заметив усталое лицо и поняв, как тяготилась она одиночеством, когда приходила к ним раньше. «За что же я на нее злилась? За что обиделась?» — думала Поленька. Теперь, когда у нее появился Вихляй, когда он просто пришел, она могла себе позволить великодушие. Про Вихляя она вначале думала с радостью, постепенно угасавшей, по мере того как наваливалась усталость.
Напарница, Соня Комарова, обучавшая Поленьку на первых порах, обронила, проходя рядом:
— Ты что, Вережникова, две нормы решила дать?
Поленька не ответила, да Соня и не ждала ответа.
Набивая одну форму и начиная укладывать новую, Поленька сознавала, как спасительно и прекрасно однообразие ее работы, не мешавшее думать и вспоминать. И сами воспоминания возвращали хорошее настроение, помогали в работе.
После смены — не двужильная же — едва доплелась домой, твердила про себя: «Лишь бы спать. Лишь бы спать. Только бы он не пришел». А среди ночи проснулась: «Неужели не пришел?»
И она до того часа, как отправляться на работу, пролежала, думая о Вихляе, о судьбе своей, о том, что же означало его внезапное появление и может ли оно повториться вновь. Война ведь не оставляла места для обыкновенной человеческой радости, удачи, не говоря уже о счастье.
То, что произошло потом, Вихляй, возможно, приписывал своим достоинствам, но все было решено именно в эти предутренние часы.
После смены она снова ждала его. Угар, снедавший ее, какое-то чувство вины, растерянность толкали на поступки, объяснить которые она бы не смогла в спокойном состоянии. Ожидание было бесполезным.
На следующий день она зашла к родителям Вихляя, представляя, насколько рискованным может оказаться такой шаг. Когда она вышла замуж, родственники Сергея перестали с ней здороваться. Это лишний раз доказывало, что он любил ее всерьез. Теперь же Поленька правильно рассудила, что война перевернула вверх тормашками прежние отношения. И действительно, была встречена хорошо. Мать Вихляя, и отец, и маленькие ребятишки были полны радости от внезапного появления Сережи, а Поленька, выразив удивление, подсчитала сразу же, что из восьми часов, которые Вихляю просто-таки подарила судьба, он отдал родным лишь час. Остальные ей. Скрыв его визит, она подробно расспросила, какой он из себя, удивляясь, как много замечательных качеств обнаружили в нем родственники.
Самый младший из Вихляевых, трехлетний Витек, крутился вокруг Поленьки, терся головой об ее колени, соображая, что бы такое выдать про старшего брата.
— У него лемень, — объявил он как бы между прочим, уткнувшись русой головой в угол стола, не глядя на Поленьку, но явно ей адресуя эти слова.
— Будет тебе, — с добрым выражением на лице, изображая, однако, досаду, сказала мать Вихляя. Ей никак не удавалось казаться строгой, как она хотела. Вместо этого чувствовалось, что она гордится сыном, безмерно рада за старшего. И этой радостью готова поделиться с Поленькой, с соседями, со всем миром. — Расспрашивал, про всех расспрашивал! — обратилась она к Поленьке. — И вашим привет послал.
Поленьке показалось, что мать Вихляя, замолкнув, как будто дыхание перехватило, подумала, что Поленька едва не пришла к ним в дом и все бы тогда в их жизни повернулось по-другому. По крайней мере, сама-то Поленька именно об этом и подумала.
— У него ливорвер, — сказал Витек.
— Это надо же! — в сердцах отмахнулась мать, но видно было, что она радуется вниманию и сообразительности младшего. — Вот так, — продолжала она. — Все замечает! Как Сережа. Тот в пять лет буквы знал.
Чего только не наслушалась Поленька про Вихляя, хоть визит ее был коротким, стремительным, насколько позволяли приличия. Не помня себя, очутилась она на улице, а в памяти продолжали звучать слова, сказанные про Сергея: уж он чуткий, внимательный, честный, заботливый. И буквы знал, оказывается. Поленька под конец совсем расстроилась и шла вдоль улицы с нежным, гнетущим ощущением, что упустила нечто значительное в своей жизни.
Она вновь и вновь вспоминала о внезапном появлении Вихляя, и что-то подсказывало ей, что чудо чудом, однако должно же быть и какое-то объяснение. Для нее оно заключалось в том, что Вихляй должен находиться где-то рядом по делам службы. Потому как не станут же его посылать на несколько часов в родные места без всякой связи с делами. Уверившись в этом, Поленька внушила себе, что он так же внезапно может появиться вновь.
Иногда она спрашивала себя: зачем это бессмысленное ожидание, зачем эта вспыхнувшая жажда видеть человека, которого она отвергла. И тут же отвечала себе, что не ждет ничего от встреч и, не будь войны, она бы и глаз не подняла на Вихляя. Да и сам он разве прибежал бы к ней за полночь, не добравшись до родных. Но война все переменила, сблизила людей. И ей просто нужно увидеть еще раз не того, прежнего ухажера, а совершенно нового человека, который пришел с войны, вернее, вернулся на миг и уйдет туда опять. Она верила почему-то, что он так же хорошо будет воевать дальше, что превратности войны его минуют, что ему на роду написано, счастливой звездой указано дружить с удачей. Он оказался исключительно везучим человеком. И это везение сопутствовало ему давно, просто не проявлялось раньше так ярко и не замечалось.
«Мужчина должен быть везучим!» — думала Поленька с беспощадностью и неизвестно откуда взявшейся решимостью, принимая решимость и беспощадность за ту мудрость, которой жизнь оделяет не многих, а лишь самых умных, самых проницательных.
Когда ее одолевали сомнения и вспоминались похоронки, пришедшие в дома соседей, она опять думала об удачливости Сергея, молилась за эту удачливость и вспоминала отца, который отвоевал первую мировую, гражданскую и теперь «ломал», как он однажды выразился, третью войну.
Размышляя таким образом, Поленька стала с опаской относиться к приходу матери, потому что боялась, как бы в это время не появился Вихляй. Ее напряжение было настолько велико, что она совсем не чувствовала себя усталой после смены, шутила, смеялась, когда приходила мать.
— Эх, жизнь наша!.. — говорила она весело.
— Что это ты больно прихорашиваешься? — с подозрительностью спрашивала мать.
— Может, наголо мне постричься? — говорила Поленька, расчесывая волосы, любуясь ими и раздражаясь на мать. — А то возьми вон ножницы, остриги, как овцу у Кутаховых.
Она смеялась, мать отмалчивалась, но мира не было.
Во время таких визитов Поленька становилась дерганой, нервной, грубой и ничего не могла с собой поделать, хотя видела, что мать несколько раз уходила в слезах.