— Да, — продолжал Вихляй. — Но тогда поразили меня глаза. Огромные, задумчивые, добрые, больше всего запомнилась доброта. Несколько дней ходил оглушенный этим впечатлением. Потом много раз убеждался в своей ошибке.
— Вот как?
Приготовясь слушать, Поленька бесхитростно, простодушно уставилась на Вихляя. Такого взгляда мужчины долго не выдерживали, сбивались на любовные признания. Она не возражала против того, как складывался разговор, хотя резкость и страстность Вихляя, его побледневшее лицо, раздутые ноздри говорили о давних непрощенных обидах и внушали опасение. Но она не прерывала, с дерзким любопытством глядя ему в глаза.
— Не знаю, кто ты, — говорил, расхаживая, Вихляй. — Все мужики в плену у женщин, которых они не знают. Ведь я смотрю на тебя, и оттого, что ты нравишься мне, кажется, что не может быть более чистого, радостного, приветливого существа. Но это не от чувств, не от характера твоего, а только лишь оттого, что лицо твое прекрасное выражает именно чистоту, радость, приветливость. На самом же деле, может быть, ты глядишь на меня и думаешь: «Ну что расселся, черт? Кто тебя звал? Когда ты сгинешь?»
Поленька смеялась, не стараясь слишком быстро рассеять его сомнения.
— Нравлюсь? — негодовала она с улыбкой. — Я думала, ты в меня влюблен.
Уютно устроившись на диване, забравшись с ногами, Поленька смотрела на Вихляя. Он возвышался над ней суровый, мужественный. Он судил, и она понимала, что должна выслушать его объяснение до конца.
— Так в чем ты ошибался? — спросила она.
— В том! — сощурился Вихляй. — Ошибался и понимал. Но ничего поделать не мог. Видел, что это просто-напросто обман, красота! Случайный дар природы. Красота и производит впечатление. А ведь доброй ты никогда не была. У нас не будет больше такого откровенного разговора. Через несколько часов я каску в зубы и привет. Увидимся ли… Поэтому слушай. Всегда и во всем с холодным расчетом ты отмеривала жизнь. Ты и Павлика навряд любила. Просто в тот момент он казался более надежным, не то что смешной неповоротливый Вихляй. А то, что этот Вихляй любил Поленьку больше жизни, ее не интересовало. Это не укладывалось в ее схему, где не было места доброте.
— Ну уж!.. — вздохнув, сказала Поленька. — Я добрый человек. Просто меня часто вдохновлял демон зла.
К тому, что произошло после, она вела сама и, может быть, в отличие от Вихляя, знала, что произойдет, едва он вошел. А еще верней, когда произошло, ей стало казаться, будто она знала об этом с самого начала. И счастье той ночи вполне вознаградило ее за терзания.
Никогда она не сознавала себя такой прекрасной, никогда с такой отчетливостью не думала, как красив человек. Вихляй не мешал ей чувствовать красоту, с ним было приятно ощущать себя совершенством.
— Сережа, — говорила она, перебирая пальцами его волосы, — Сережа, я боюсь.
— Чего? — спрашивал он.
— А вот ты уедешь, и я останусь одна.
— Не бойся! — говорил он.
— Я не хочу быть одна…
Он собирался ответить и, наверное, сказать о том, что он вернется и они будут вместе. Ей хотелось, чтобы он так думал, потому что так думала она.
— Мне надо уходить, — сказал он.
— Подожди!
— Твои уехали?
— Скоро… Но я не о том!
— Понимаю… Но что тут сказать?..
— Ты меня любишь?
— Да, — отвечал он.
— Нет, ты меня не любишь, — говорила она в темноте, склоняясь над ним. — Ах, если бы кто-нибудь меня понял. Скажи! Скажи!
Она вытягивала из него слова про любовь, и он в конце концов говорил их, но Поленька, к удивлению своему, чувствовала, что не имеет в его жизни того значения, которого хотела и на которое рассчитывала.
Среди ночи он поднялся, будто выброшенный с постели. Поленька провожала его при колеблющемся свете свечи. По стенам от свечи метались прыгающие тени, как будто в доме было четверо. Поленька глядела, как Вихляй привычным движением перекинул через плечо ремень, поправил пистолет. Выбежав, стоя на крыльце на пронизывающем ветру, следила, как он уходит в ночь. «Темень непроглядная», — думала она с бьющимся сердцем.
Скрипнула калитка. Угрожающий шум деревьев стал тише, постепенно глаза ее привыкли к темноте, и стала видна дорога. Поленька вернулась в дом. Укладываясь в теплую мягкую постель, уже без Сергея, Поленька вдруг уверила себя, что он вернется и все будет хорошо. Под утро, счастливая тем, что случилось, заснула. Последним чувством было удивление… Господи! Где были ее глаза раньше? Почему она предпочла бесшабашного, задиристого мальчишку этому человеку, медлительному, раздумчивому, человеку глубокой души, у которого, однако, оказалось больше мужества, чем у многих других… «Он должен вернуться! Без этого жить невозможно. Ни о чем думать не буду. Нельзя», — шептала она.
Вихляй появился через три дня.
Поленька услышала шаги на крыльце, кинулась к нему и стояла молча, прижавшись. Потом спросила, уже войдя в дом: «Что случилось?» — хотя ничего особенного в его отсутствии не видела и сделалась совершенно счастливой при его появлении.
— Чуть не попал под трибунал, — произнес он без улыбки. — Сказал, что ночевал у жены. Это спасло.
Она промолчала, задохнувшись от волнения, едва справившись с собой. Потому что это было то, о чем она думала дни и ночи, глядя на дождь и на снег, на воющее пламя вагранки, думала, предъявляя пропуск в проходной, и после смены, растапливая печь. И все же, когда он сказал, помолчала, подумав, приглядываясь к нему.
— Женой назвал? Ну и правильно. А кто же я тебе.
Так и произошло объяснение. Она почувствовала себя уверенной и счастливой оттого, что так ответила, ничуть не потеряв себя и не поторопившись, а это было важно для будущего. После объяснения они поняли, что не могут жить друг без друга, что им на роду написано, по звездам выверено найти и сохранить друг друга. Поленька окончательно уверилась, что он принадлежит ей, и старалась всеми способами поддержать в нем такую же уверенность.
— Много я думала о том, на что имела право и на что не имела, — сказала она, перебирая светлую пшеничную прядку волос, упавшую ему на лоб. — Ты тут ни при чем, за все отвечаю я. В таких делах за все отвечает женщина. Ты меня слышишь? Так вот, за то, что мы сейчас вместе, я готова отдать жизнь. Должен ведь человек быть счастливым… хоть несколько часов, несколько минут…
Молча, рывком он притянул ее к себе. Она даже слегка посопротивлялась, чтобы он не причинил ей боль. Это был другой человек. Видно, он тоже истосковался, перестал, как было в прошлый раз, насмешничать и подсматривать за ней из-под прищуренных ресниц. От насмешки не осталось и следа, он ласкал ее ненасытно, молча.
Хоть и напугал ее трибуналом, а везучесть ему не изменила. Он еще три раза приходил ночевать.
С тревожным и победным чувством ждала его Поленька каждый вечер. Больше всего она теперь боялась писем. Стараясь забыть Павлика, а вернее, меньше чувствовать себя виноватой, она беспрерывно сравнивала его с Вихляем. И все-таки, чувствуя вину, с особой остротой наслаждалась близостью Сергея, его взглядами, для которых не пропадало ни одного жеста, ни одного движения. Обнаженная коленка, расстегнутая кофточка — все приобретало особый, полный тайны смысл. И она ласкалась к нему до тех пор, пока ощущение вины не проходило само собой.
— До чего прекрасна женщина! — говорил Вихляй, любуясь Поленькой.
А она, чувствуя его взгляд, надевала рубашку, нарочно разорванную на боку, чтобы видно было красивое бедро и талию. Или вдруг забывала одернуть наспех надетую юбку и, заголив ногу с черной полоской трусиков, бежала, будто бы второпях, заваривать утренний чай.
Перед Павликом такие штуки оказывались бесполезными. Мир его был прост и прям, как свежевыструганная доска. У Поленьки сохранилось чувство, что она разонравилась ему в последнее время из-за своих выдумок и приставаний. А суть заключалась в том, что она не выносила безразличия. Зато Вихляй делал то, что она хотела, будто знал все наперед: стоило ей взглянуть, и он уже подходил к ней, целовал, с силой приближая к себе, хоть ближе было некуда.
Теперь, когда между ними все было решено, потеряло смысл таиться и скрывать свои отношения. Один раз они даже появились на почте вместе. Поленька получила посылку для матери. И как ни были люди озабочены, как ни были потрясены войной, заметили и осудили. Сперва было видно по взглядам, по недоумению. Поленька выдержала. Она и не подозревала в себе такой твердости духа. Ей — нежной, прекрасной, милой, привыкшей лишь к добрым пожеланиям и добрым словам посторонних, скрытой и явной зависти, которая опять-таки говорила о том, как она прекрасна и мила, ей пришлось переносить косые, осуждающие взгляды.
Она была покороблена. Чувство обиды быстро возникло и разрослось как снежный ком. Откуда было знать людям, увидевшим их вместе один лишь раз, каковы их отношения, случайны ли встречи? А может, это любовь вечная и единственная, ради которой люди живут на свете? Никто, к возмущению Поленьки, не пожелал вникать и думать так, как хотелось ей. Вокруг образовалась пустота. Однако в характере ее оказалось больше твердости, чем Поленька предполагала. Она живо нашлась что ответить соседке Свиридовой. Встретившись на другой день после их появления на почте, та закричала, шамкая беззубым ртом:
— Паршивка! Твой солдат воюет, а ты чем занимаисси?.. Знаем, он давно ходит к тебе…
Поленька с достоинством произнесла:
— Не помню, чтобы мы с вами состояли в родстве, Мавра Лукинична. Какое вам дело?
Сказала и сама удивилась своей находчивости, а главное, спокойствию, с которым стала говорить. Может, оттого, что она ждала, или так вышло, что первым человеком, заговорившим с ней об этом, была старуха Лукинична, на которую Поленька с детских лет смотрела с чувством превосходства, но факт оставался фактом, ровное, почти цепенящее спокойствие овладело ею.
— Зачем родство? — закричала Мавра Лукинична. Запрятанные в морщинках глаза ее горели нешуточным гневом. — Бесстыдство это, вот о чем говори. Родство! Твой солдат воюет, а ты?