— Я выхожу замуж за Сережу, — настаивала Поленька.
— Это при живом муже?
— С Павликом мы разведемся, — Поленька все еще не теряла достоинства. — Это решено.
Мавра всплеснула руками:
— Разведется она! Гляди! А знаешь ты, где он теперь? Может, его убивают в эту минуту? Может, он в бой идет! А она «разведемся». Паскуда!
Обидней всего было, что это говорила Мавра, которая твердила перед войной, нельзя было мимо пройти: «Ах, голубонька! Ах, красавица! Ягодка наша!» Теперь никто не хотел Поленьку понять. Она чувствовала, как горячий туман ожег лицо, глаза наполнились слезами. Мавра Лукинична задрожала, стала еле видимой. Но последние слова старухи дали Поленьке новый повод для возражений, а вместе с ним силы.
— Если кто и был в бою, так это Сергей, между прочим. Он и немцев бил, и против танков сражался! За что вы его?
Уж какие слова подобрала Поленька, аж сама оделась росным холодом. Но лицо Мавры Лукиничны оставалось каменным.
— С Сереги другой спрос, он мужик. Но ты-то! Ты должна блюсти себя! Дом свой! Кто же, окромя женщины…
Поленька силилась понять, пробовала войти в положение Мавры Лукиничны, увидеть, откуда берется жестокость в ее словах. И не могла. Ей казалось, что, если бы Мавра или вместо нее любой другой человек узнал, как они с Сергеем любят друг друга, нападки прекратились, все бы расступились в благоговейном трепете, склонясь перед силой любви. Так, или примерно так, думала Поленька, дрожа от обиды, гнева, непонимания.
— Я люблю его, — сказала она, полагая, что доверяет Мавре Лукиничне самое сокровенное, хотя эта старуха с горящими глазами, в какой-то обтрепавшейся до лохмотьев поддевке не стоит доверия. Можно было в конце концов использовать и этот последний, самый главный аргумент. — Люблю! — повторила Поленька и даже задрожала от сознания собственного благородства. Глаза наполнились слезами, теперь их можно было не сдерживать.
Но старуха Свиридова, вместо того чтобы поклониться и тихо уйти, затрясла клюкой.
— Любишь? — прошамкала она. — Когда Павел был рядом, про всякое такое не думала? Тогда бы язык не повернулся сказать? У-у… бесстыжая!
Поленька отшатнулась, с удивлением ощущая: вот стоит она, маленькая женщина, на дороге под высоким небом, рядом старуха: обе они, пришибленные, придавленные небом, нестерпимой ясностью дня, кричат, не понимая друг друга.
Но эта растерянность длилась недолго. Поленька не знала себя. Ходила она тише воды, ниже травы, на самом же деле в ней жила дикая, буйная энергия, неостановимая решимость. Решимость возникала всегда неожиданно, внезапно, когда силы оказывались на исходе. А на деле этой решимости в хрупком девичьем теле хватило бы на десятерых мужиков. Решимость эта не помогала, а чаще мешала ей. Она пробилась наружу — и Поленька решила выйти замуж вопреки здравому смыслу и советам родственников. Никто не знал, что Павлик перед женитьбой заколебался в последние дни, встретив кругом несогласие. Она же такой концерт закатила ему за эти самые колебания, что он оказался кругом виноват. И в том, что колебался, и в том, что замуж взял.
Теперь эта решимость помогла удержать Вихляя. А уступать Сережу, мягкого, сильного, нежного, страстного, уступить его она не собиралась, пусть бы даже тысяча старух выстроилась вдоль улицы.
Решимость приходила к ней помимо воли и разума, в безвыходном положении, когда иные возможности оказывались исчерпанными. Это наступало как наваждение. Поняв, что с Маврой Лукиничной говорить бесполезно, Поленька ощутила внутренний толчок, выпрямилась, глаза ее заблистали гневом. Сдержав крик, она прошептала внятно:
— Пошла ты, старая…
Но пошла сама, а старуха Свиридова так и осталась стоять, опершись на клюку.
Это были самые тяжелые дни в ее жизни. Надо же, сколько можно наворочать за три дня. Все будто сговорились ее доконать. У Сергея тоже начались дома неприятности. Поленька избегала его родственников, представив однажды, как они, должно быть, воспринимают ее теперь: пришла, мол, скромненько справиться о Сереже, а потом увела.
Больше всего Поленька боялась прихода матери. Готовилась, обдумывала слова. Но как ни готовилась, как ни побеждала ее в мысленных спорах десятки раз на дню, как ни внушала себе сознание своей правоты — растерялась, увидев мать. Решила первой не заводить разговор и встретила радушно; затопила печь, накрыла чай. Мать помогала, ни словом не обмолвившись о цели прихода. И когда Поленька успокоилась, спросила ровным голосом, глядя на огонь в печи:
— Тебе нечего сказать мне, доченька?
С матерью Поленька не стала говорить про любовь. Мать с самого начала была против ее замужества, Павлика не любила. Поленька, не задумываясь и на два слова вперед, заговорила про грубость и невнимательность Павлика, про свои обиды, которые казались теперь больше и значительнее, чем раньше. Ей ничего не стоило переложить в свою пользу те ссоры, в которых она раньше винилась и признавалась сама.
Рассказывая так, Поленька боялась, что мать скажет, как Лукинична: мол, был бы муж, и она не стала бы заводить шашни с Вихляем. Ей хотелось сказать о главном. Но мать возразила иначе.
— С Павликом вы жили плохо, знаю, — произнесла она, как бы раздумывая. — Но не время сейчас…
Молчание было долгим.
Тогда как матери казалось, что с дочерью происходят благотворные перемены, Поленька думала о другом.
Если бы обе знали, насколько бесполезен разговор, они бы тотчас его оставили и заговорили бы о дровах, о карточках, о хлебе, об эвакуации, сроки которой грозно приближались. Они должны были с упорством говорить именно об этом, как люди родные, связанные не только зовом крови, но и общей бедой. Однако ни мать, ни дочь не понимали бесполезности разговора и продолжали беседовать тихо, вполголоса, но внутренне охлаждаясь и ожесточаясь.
— Имею я право на счастье? — тихо спросила Поленька.
— А он?
— Мама…
На этот раз молчание было короче, а тон матери жестче.
— Об этом многие знают.
— Ну и пусть знают!
— Могут рассказать Павлику.
— Пусть! Я сама расскажу! — выкрикнула Поленька, ощутив толчок и чувствуя, как гнев заливает лицо, закипает в глазах и подступает та самая ее решимость. — Я напишу ему! — продолжала Поленька, не слушая мать.
Она не могла потом восстановить, как они дошли до того, что стали кричать друг на друга. Поленька помнила только спутанные волосы на лице матери и ее вопль:
— Не делай этого!!!
После ухода матери Поленька продержалась недолго, упала на диван, стукнувшись коленями о крашеные доски пола, и разрыдалась так, что за стенами было слышно, и проходившие мимо люди оборачивались, глядя на дом и замедляя шаг. Поленьке казалось, что весь мир топчет ее, гонит прочь, отрывает от любимого человека. Вспомнив о нем, Поленька очнулась так же внезапно, как начала рыдать, выпила воды, промыла чаем глаза и принялась ждать. Перед самым приходом Сергея успела подкрасить щеки и напудрить нос. И как повелось, кинулась к нему и застыла на крыльце, уткнув лицо в шинель.
Они с Сергеем совсем обезумели. Не было клятв, которых они не давали друг другу, не было нежностей, которыми он бы не одарил ее. И тем больше дарил, чем больше она заверяла, что он единственный… без него жить она не будет… либо все, либо ничего.
— Надо как-то решать, — говорила она в редкие спокойные минуты. — Надо что-то делать. Иначе меня погубят, меня здесь погубят. Уже меня ненавидят. Рассказывала я про соседку Свиридову? Если все останется по-прежнему, мне просто не выдержать.
Она сознавала, что в таком откровении было немного униженности, и вместе с тем не могла не говорить, так как видела, что рушится все вокруг. Ей казалось, что Сергей понимает. В нем, в любви его черпала она уверенность, счастье, силы, чтобы противостоять натиску отчаяния. Сергей, видно, в самом деле думал так же, потому что соглашался и был особенно нежен.
В этом угаре они пошли в загс с намерением расторгнуть брак с Павликом и зарегистрировать новый. Перед этим Поленька написала Павлику спокойное разумное письмо, в котором благодарила его, но сообщала, что любит другого, что дом она оставляет ему, а переберется жить к родителям Сережи Вихляева, заботу о которых считает отныне своим первейшим и кровным делом.
Вместе с Сергеем они опустили письмо. В последний момент Сергей заколебался, произнес: «Давай подумаем». Но Поленька, ощутив знакомый толчок в груди, решительно отвела его руку, задержавшую письмо.
— Может быть, ты меня уже не любишь?
Молчание было ответом. Но его глаза раскрылись от нежности. И это было красноречивее всяких слов.
Она бросила письмо в синий железный ящик.
Началось путешествие этого клочка бумаги, разделившего Поленькину жизнь на две части: одну маленькую, другую большую и долгую.
Через три дня Вихляй был убит. Убили его на марше, при ночной бомбежке. Судя по числам, Поленька видела этот налет. Жители Сосновки со страхом наблюдали всполохи зенитных разрывов в небе и ответное зловещее зарево земли. А всего за несколько часов до бомбежки она провожала Сергея, давясь слезами и с ужасом чувствуя, что какая-то темная мысль закрепилась в мозгу и объяснить ее невозможно, как невозможно вытолкнуть из сознания самыми горькими рыданиями. Приказ пришел внезапно, когда она забыла о войне, окончательно уверовав в счастливую Сережину звезду. Он примчался на военной машине, вызвал ее с завода. У них ничего не было оговорено, он не знал, куда посылать письма, если Поленька уедет. Поэтому, расставаясь с Вихляем, она твердила одно: «Нет!.. Нет!.. Нет!.. Я буду ждать здесь».
Эвакуация завода началась несколько дней назад сначала тихо, незаметно, потом все быстрей и быстрей. Поленька стояла и рыдала на плече у Сергея среди грохота отъезжавших и подъезжавших машин. Убеждая ее, он говорил одно слово, как будто оправдывался:
— Война… война…
Крепясь, всхлипывая, она пробовала искать утешения в будущем, говорила, что ко всему была готова.