У нее было несколько встреч, из которых не получилось ни одного стоящего романа. Мужчины попадались какие-то замотанные, задерганные. Поленька взяла себе за правило, оставаясь наедине с мужчиной, не показывать ему своего разочарования, находила утешительные слова, но от дальнейших свиданий отказывалась твердо, бесповоротно. И, отказав, становилась бесчувственной к любым просьбам и мольбам.
Неудачи расстраивали ее, но не надолго. Каждая новая встреча была тайной, каждый новый человек оказывался загадкой до поры до времени. Поэтому, едва она видела нарядную толпу, все сомнения и горести отлетали прочь. Мужские голоса, раскатистый, густой, уверенный смех вызывали трепет, хоть за этим смехом могло ничего и не быть. Неважно. Все оказывалось новым, незнакомым, как в первый раз. Поленька начинала волноваться, ждать, постепенно чувство восхитительной жути охватывало всю ее, от макушки до кончиков пальцев, и снова небо было бездонным, звезды яркими, она, как насторожившаяся лань, угадывала дуновение ветерка, шорох листвы, запах ночных цветов. Прохладной кожей тела, всем своим существом чувствовала, что древний мир создал ее для этих мгновений.
Ее благосклонности добивались, она словно выплыла из небытия. И когда дома встречали словами: «вас ждал», «вас спрашивал», Поленька, не слишком вникая, чувствовала, что долгожданный вихрь вновь захватил ее.
Пройдя вверх по Пушкинской до госпиталя, она затем спустилась вниз и дошла почти до Салара, бурной желтой реки, непохожей на северные реки. У тех тоже хватало буйства, от которого гнулись и проламывались мосты, но там было все знакомое, а здесь один вид желтых бурлящих потоков вызывал трепет. Вспоминались мальчишеские россказни о разбойниках, которые прячутся под мостом. Такое, может, и творилось по ночам, Поленька не могла утверждать, квартирные кражи случались часто. Но даже днем она не любила стоять на мосту.
Повернув налево, попала в Приусадебный тупик, узкую улочку, стесненную дувалами и акациями.
Дом был полон гостей. Впрочем, три лишних человека уже создавали такую тесноту, что можно было сказать «дом полон». Хозяин, Семен Михайлович, работал в газете вместе с Раечкой, и к ним иногда приходили журналисты, в основном женщины. Они бы не собирались, если бы душой компании не была Рая, маленькая, рыжая, в конопушках, с недрогнувшей веселостью встречавшая все невзгоды. Как немногие женщины, она любила не только бывать в гостях, но и принимать сама. Работала младшим корректором, а дома становилась вровень с лучшими умами провинциальной журналистики. Могла наравне с ними судить о спектаклях и концертах.
Ведь и театры работали, и концерты шли. Рекламы-то какие вывешивались: Русланова, Шульженко. Иногда Поленька посещала эстраду с кем-либо из поклонников. Но главные новости культурной жизни узнавала в основном от Раечки. Время стерло ее черты. А ведь она заслуживала иного. По крайней мере, маленького памятника. Лучше при жизни. Чтобы люди, проходившие мимо, могли воздать должное ее благородству. За один лишь случай, который четко и прочно врубился в память.
Семен Михайлович, увидев входящую Поленьку, закричал:
— Прекрасно! Вы редко приходите вовремя, но сегодня угадали, как никогда. Еще один прибор! Я именин-, ник и возраста своего не скрываю. Мне двадцать пять!
— Помноженные на два, — прыснула Раечка.
Одетая наряднее обычного, она раскраснелась так, что конопушки стали совсем не видны, и выглядела совершенно счастливой.
Поленька уселась на уголок, взяла свой бокал. «Отказалась от Светкиного предложения, так здесь попалась», — подумала с озорством она.
— Вас спрашивал молодой человек! — крикнул Семен Михайлович через стол, доверительно.
Он всегда извещал ее с таким снисходительным, стариковским и вместе с тем заговорщицким видом, точно готов был простить ошибки молодости и в то же время завидовал им и приобщался к ее тайнам, хотя она не приглашала.
— Высокий! — кричал Семен Михайлович, словно бы отвечая на безмолвный вопрос Поленьки. — Прямые, знаете, волосы соломенного цвета. Орлиный профиль, этакий кроманьонец.
— Да? — спросила Поленька, вспомнив почему-то Гурьянова, хотя откуда ему было взяться тут. — Назвался он?
— Нет. Тихо ушел, — ответил Семен Михайлович. — По-моему, с ним было еще несколько человек.
— А… — с облегчением подумала Поленька, поняв, что не Гурьянов. — Когда они приходили?
— Не волнуйтесь, придут еще.
Чокнулись.
Нина Петровна, сидевшая рядом, как обычно, не пила. Поленька убедилась, что спорить с ней совершенно бесполезно. Когда Семена Михайловича поздравили и начались песни, Нина Петровна незаметно выскользнула.
Спели прекрасную, но затасканную до неузнаваемости песню «Шумел камыш», потом, с большим чувством, про стальную эскадрилью. Семен Михайлович поднялся, дирижируя самому себе, и Поленька едва дождалась конца. Собрав посуду, вышла на кухню. Нина Петровна уже стояла, готовая к выходу.
— Куда? — спросила Поленька с изумлением и обидой, так как сразу поняла, что без Нины Петровны можно будет задохнуться от тоски.
— В ясли! За Наташкой, — сказала Нина Петровна.
— Я с тобой! — выпалила Поленька, тотчас сообразив, что может и не доехать до яслей, а сдержать слово и явиться к Пересветовой или позвонить одному потомку Богдана Хмельницкого, который сперва рассказывал про храбрость запорожских казаков и потом сильно добивался ее. Хорошо начавшийся вечер должен был и завершиться соответствующе.
На Нине Петровне была новая кофточка, купленная на толкучке, губы слегка подкрашены. Это все, что она себе позволяла. Жизнь Нины Петровны вошла в колею, по крайней мере внешне, после того, как она уступила советам ясельных нянечек и воспитательниц и перестала таскать Наташку каждый день. Уж слишком сильно кроха кричала по утрам. Теперь она неделю отбыла в яслях, и Нине Петровне не терпелось забрать ее.
В трамвае Поленька заметила, какой отдохнувший взгляд стал у Нины Петровны, с каким интересом и задумчивостью следила она за мелькавшей в окнах трамвая жизнью.
— Приснился счастливый сон, — сказала Нина Петровна. — Будто взяли Киев. Хотя в Киеве никогда не была. А просто приснилась карта, и красный флажок добежал до Киева. Проснулась и боюсь шевельнуться, думаю, счастье-то какое!
Проехали несколько остановок, и Поленька начала рассказывать о том, что было на уме: про Пересветову, ее странный, самостоятельный и вместе с тем уступчивый характер. Надо же, выбрала старичка профессора и довольна. Поленька не могла понять, где тут искренность и сколько во всем этом притворства.
Слушала Нина Петровна внимательно, но, видно, мысли ее приняли другое направление, потому что она вдруг произнесла, наклонившись к Поленьке, безо всякой связи с тем, что та говорила:
— Слушай! А замечаешь, как интересен Восток? Откуда необыкновенное волнение, когда вижу эти побелевшие на солнце дувалы, эту пыль с колючками… зелень ореховых деревьев, которая укрывает дворы от палящего солнца. Волнуюсь, как будто сама или предки мои жили здесь давным-давно. Вот копаюсь в памяти и ничего не могу вспомнить. Всю жизнь прожила на Псковщине, на Синей речке.
Поленька глядела на Нину Петровну, радуясь наступившему пробуждению. Она второй раз проехала мимо Пересветовой и, как ни собиралась развлечься, добралась до самых яслей.
Долго стучались в дверь, сперва Нина Петровна, затем Поленька. Наконец открыла пожилая няня.
— Наташа моя… — выговорила Нина Петровна, задержав дыхание, чтобы не шуметь. — Наташа…
Пожилая няня оглядела сперва Поленьку, потом мать и сказала негромким глуховатым голосом:
— Да она у тебя помирает. В боксе лежит. В больницу не взяли, безнадежная. На завод звонили, какой-то начальник сказал, что у вас детей много и для работы вы сейчас нужны, извещать не надо.
Нина Петровна оттолкнула няню и побежала в бокс. Поленька бросилась за ней. В маленькой комнате увидели ребенка, вытянувшегося, с белым синеватым личиком.
Остаток ночи, до рассвета, Нина Петровна провела у Наташкиной кровати. Поленька утром предупредила мастера. На заводе всполошились. Вот где она насмотрелась добра, настоящей участливости. С завода ее не то чтобы отпустили, прогнали, наказав помочь Нине Петровне. Девочка по-прежнему была без сознания. Завернув ее в полотенце, они обошли несколько больниц и везде получили отказ. Говорили примерно одно и то же: «Больница забита, а ребенок безнадежен» — и диагноз установили сразу — двухстороннее воспаление легких и дизентерия.
Во время этих бесконечных хождений Поленька иногда брала девочку, и та казалась совсем невесомой. Идти домой к хозяйке с больным заразным ребенком Нина Петровна не решалась. У Раечки самой был мальчик, над которым она тряслась. Понимала это и Поленька.
Остаток дня они провели вместе, бесцельно слоняясь по парку.
С чувством безнадежности Поленька искала выход и не находила его. В последней больнице им тоже отказали, но снабдили пеленками. Да если бы даже взяли в больницу и положили умирать на проходе, в углу или в коридоре, разве это было бы милосерднее? Здесь, на руках у матери, малышка проживет на пять минут дольше. Вот и все милосердие, какое ему, маленькому человечку, можно оказать.
Они обе потеряли счет времени. Нина Петровна уже не выпускала дочку из рук. Поленька, сославшись на головную боль, удалялась в своих бесцельных скитаниях все дальше. Возвращаясь, она видела один и тот же скорбный силуэт женщины, достигшей последних пределов горя, которых возможно достичь человеку. Поленька с болью думала о судьбе этой псковитянки, выросшей на Синей речке, загнанной, вернее, спасенной от нашествия в этом далеком краю и теперь терявшей ребенка. Голова раскалывалась под лучами солнца. Пытаясь унять смятение и боль, пробуя найти точку опоры, Поленька говорила себе, что идет война, где гибнут миллионы людей. И все равно смерть ребенка здесь, в тылу, выглядела, воспринималась страшнее солдатской смерти, непрощенней как-то.
Поленька возвращалась к скамье и уходила вновь. Жизнь и душевное состояние людей, которых