— Порядочный человек должен верить другому. Мне себя не в чем упрекнуть!
В его глазах появился блеск. Растерявшись в первый момент, он быстро обрел уверенность. Но Поленька тихо сказала:
— Это все, Арсалан!
Суд вышел смешным.
Перед заседанием Арсалан с доброй грустью вспомнил, как началось их знакомство, твердил без конца, что на суде надо вести себя достойно, не наговаривать друг на друга.
— На суд, слушай, люди ходят, как на спектакль.
Поленька хотела сказать, что он сам добивался этого спектакля и, если бы не его увлечения, если бы не тот безобразный случай, когда он привел чужую женщину в свой дом, никакого спектакля бы не было. Но она подумала, что Арсалан все равно не поймет и не согласится с ней, как не согласился и не понял в последний раз.
«Ну и что такого? — спросил он тогда. — Ты ведь все равно знаешь, что я с ней встречаюсь».
Поэтому Поленька не стала возражать, а спросила устало, разогнувшись над кроваткой дочери, откинув локтем волосы со лба:
— Что ты хочешь?
Теперь ей нравилось изображать усталость и покорность. В такие минуты ей становилось жаль себя, и, кроме того, какое-то время казалось, что усталость и покорность больше всего действуют на Арсалана и заставляют его терзаться. Потом она поняла, что заблуждалась, но заблуждение это длилось долго, до самого суда, и она настолько вошла в роль, что лишь однажды закричала, схватившись за голову:
— Ты загубил мою жизнь!
Но почему роль? Не слишком ли строго судила она себя? Покорность ей была несвойственна, тем более кликушество. Но слова не выкинешь, было: и кричала она, и плакала, хотя не покидало чувство, что наблюдает она за фиглярством совершенно чужого человека и сам этот человек мало ее трогает. Больше волновалась и стыдилась она позора, огласки.
Перед судом у них состоялся еще один разговор. Арсалан, одетый с иголочки, в сером костюме, с красивым искрящимся галстуком, выбритый, надушенный, и она — простоволосая, в фартучке, мятые тапочки на босу ногу.
— Мы должны обсудить, — сказал Арсалан.
Поленька с готовностью кивнула. Она опять подумала, что настал наконец тот момент, когда они начнут думать о примирении. Но Арсалан, расхаживая по комнате, стал говорить о чести, порядочности людей, о вредности и липучести обывательских слухов.
— На суде мы должны вести себя достойно, слушай! — продолжал он, размахивая руками. — Не наговаривать друг на друга. Чтобы не было пересудов и толков! Мы люди разной национальности, у нас разные обычаи и привычки. В Турции, например… Ну ладно, об этом не надо говорить. Тебе, слушай, я хочу добра. Никто ничего не должен знать!
Поленька воспротивилась было, но потом согласилась. И когда судья, пожилая женщина с усталыми от бесконечных чужих передряг глазами спросила, в чем причина развода, Поленька встала и, почти не волнуясь, сказала, что они люди разной национальности, поэтому у них оказались несхожие характеры. Уговор с Арсаланом не пропал даром. Оглядев зал суда, окно, а за ним березу, все еще голую и только чуть приодетую в нежный зеленый туман, Поленька вспомнила, как в такую же весеннюю пору, много лет назад, Арсалан приходил к ней на свидания и каждый день дарил цветы. А вспомнив, сказала, что никаких претензий к нему не имеет.
Когда же Арсалану предоставили слово, пришлось удивляться всему суду. Арсалан начал горячиться и заявил, что не может жить с гулящей женщиной, которая каждую неделю меняет мужчин. Поленька почувствовала, что воздух в суде накалился, стало трудно дышать. Присяжные вместе с прокурором участливо слушали Арсалана и неприязненно поглядывали на Поленьку. Ей никто слова в оправдание не давал, да она и не просила.
Когда же в конце концов до нее дошел смысл вопроса, который задавала судья, Поленька едва могла говорить. Арсалан сидел сияющий и удовлетворенный. На него смотрели с сочувствием. Поленька же видела кругом лишь осуждающие взгляды и вдруг обнаружила, что не может справиться с голосом. Давясь слезами, произнесла с трудом, что не хочет оправдываться, но не может позволить, чтобы в ее дом, где маленькая дочь, приходили чужие женщины.
Судья, словно бы что-то поняв, пригнулась к столу, опираясь на тяжелую дубовую доску всеми пальцами, и спросила, почти повелительно крикнула Арсалану, чтобы тот объяснил, как смеет приводить в дом посторонних женщин.
Арсалан, уверенный в благоприятном исходе дела и заранее благодарный судье, сказал добродушно, распустив улыбку и пригнув по обыкновению голову:
— А мне можно.
Потом ей рассказывали, что в зале поднялся шум и смех, что Арсалан начал отбиваться и дерзить. Она же запомнила его сияющим и удовлетворенным.
Развели их сразу же, без оговорок.
12
Возвращаясь к себе на Первомайскую, Поленька издали услышала музыку. В доме Павлика праздновали ее беду, ее поражение, непоправимый крах. Когда уезжала на суд, праздник начинался. Приехав, она нашла его в разгаре. Вдоль улицы вереницей выстроились машины, какие-то солидные дяди вносили цветы.
Судя по мелодии, гремящей, бешеной, Поленька поняла, что весь этот праздник делался чужими людьми, которые праздновали и веселились и навязывали хозяевам свое веселье, свой вкус, свою музыку. Павлик встречал гостей у ворот. Заметив Поленьку, он задержался, приветственно взмахнул рукой:
— Как живешь?
Обычно при встречах он вопросов не задавал. Поленька задумалась на мгновение, соображая, знает ли он про суд, и ответила:
— Прекрасно.
Он улыбнулся:
— Как тебе это удается?
В улыбке она не обнаружила подвоха. Известие об ее разводе с Арсаланом еще не распространилось. Улыбка была доброй. В торжестве своем он мог позволить себе такое великодушие.
Новый темный костюм на этот раз был скроен хорошо, не зря жена портниха. Два ряда медалей и орденов располагались удачно и слитно, будто костюм шили специально для них. Издали Павлик сиял, но, вблизи разглядев, Поленька вновь отметила про себя, что годы не пошли ему на пользу, не прибавили солидности. Только чуб по-прежнему курчавился, уже обильно поседевший, и глаза темные казались больше на худом бледном лице. Надвигающуюся старость выдавали брови, кустистые, разросшиеся. Седые нити в бровях поражали больше всего.
— Поздравляю, — сказала она, вложив в улыбку всю простоту, на какую еще была способна.
Ей хотелось быстрее уйти, увидеть дочь, единственного человечка, который принадлежал ей. Никогда еще в ее душе не было так тоскливо. Но именно потому, что боязно было обнаружить тоску перед Павликом, она стояла и разговаривала. Разговаривал и он, пока это казалось обоим приличным.
— Много шума, — сказал он. — Ни к чему.
Поленька энергично возразила, хотя в душе считала, что Павлик прав. Она знала, по какому случаю праздник. Еще до того, как появилась заметка в областной газете, половина улицы поговаривала, что Павлик отличился, получил премию за какую-то новую машину. Получил не он один, а человек десять, которые ее создавали, делали, доводили до ума. Фамилия Павлика была набрана мелкими буковками. И Поленька вздрогнула не оттого, что порадовалась за бывшего мужа или оценила по достоинству событие. Машину она видела на участке за изгородью: четыре палки поперек острых стрельчатых лап. Значит, не случайно они торчали там. Но Поленька много об этом не думала. Она вздрогнула потому, что увидела набранную мелкими буковками свою собственную фамилию.
Еще был Арсалан, но она несколько дней не могла прийти в себя от воспоминаний. И вот Арсалана нет, а к Павлику приезжают с поздравлениями, такой шум… Вообще он неплохо построил свою жизнь, мать оказалась права, руки у него были золотые. Хоть ничего, думала Поленька, никогда не давалось ему легко, а все он вытягивал своим горбом, как ломовик. И все же празднество, развернувшееся в несчастный для нее день, она считала чрезмерным. Но промолчала об этом. Глядя в глаза, в знакомое до мельчайших подробностей лицо, сказала с доверительностью, которая, знала, так ей шла:
— Ну что ты! Это прекрасно. Это событие для всей нашей улицы. Не разорили еще тебя праздники? Смотри береги себя, а то с одним тост, с другим тоже…
— А я ведь не пью, — сказал Павлик простодушно. — Сердце. Вчера вручили вот эти значки. Завтра банкет, но сегодня друзья, понимаешь.
Он отогнул лацкан пиджака, будто сам еще не видел маленькую желтую медальку.
— Много же у тебя друзей, — сказала Поленька, боясь, что он спросит про Арсалана, про семью, и не зная, что ответить.
Но мысли Павлика катились, видно, по другой колее, которая нигде не пересекалась с ее собственной.
— Работа такая, — ответил он с улыбкой на вопрос о друзьях. — Фрося устала.
— Ну, мне Фросю не жаль, — сказала Поленька. — Ради такого события…
Она была рада, что Павлик понял ее как надо, по-простому и засмеялся. И она, смеясь вместе с ним, отдохнула несколько мгновений.
Когда они расстались, ее охватило слепое отчаяние, и она подумала о бездне впустую промелькнувших лет. Вдобавок дома Надюшки не было. Ключ лежал на месте под половиком. Она опрометью вынеслась на веранду с тревогой за дочь, желанием отыскать, прижать, убедиться в ее безопасности. И увидела Надюшку, бегущую ей навстречу. Успела полюбоваться на девочку. «И в шесть лет хороша!» Раньше она придерживалась мнения, что дети забавны до трех лет, а потом вытягиваются, становятся голенастыми, Надюшка же очаровывала ее в любом возрасте. Она побежала навстречу дочке, захотелось расцеловать ее, выплакаться. Но Надюшка вытерпела только первый поцелуй, откинулась крепким тельцем, уперлась в маму ручонками, чтобы сказать самое важное, ради чего прибежала:
— Мам, я у Светы на день рождении.
— С которой вечно ссоритесь?
— Да. Но сегодня мы дружим!
— Кругом праздники, — сказала Поленька. — Сначала поешь.
— Нет!
Надюшка выкарабкалась из ее рук, как паучок, и уже стояла на дороге, сдерживая нетерпение, поставив обе ножки рядом, чтобы они сами не побежали.