Однако вечером фартук Надюшки оказался зачинен по всем правилам, с высокой степенью мастерства, в котором угадывалась ненавистная Фросина рука. И Поленька опять разбушевалась.
— Отца родного не любила! — кричала она Надюшке, разглядывая зашитый, выстиранный и выглаженный фартучек. — А к соседям шастаешь каждый день! Без стыда и совести! Что они тебе? Кормят слаще?
— Они добрые! — отвечала Надюшка.
— А я что, злая? — кричала Поленька. — Иди к ним жить! Сразу поймешь, почем фунт лиха. Добренькими на расстоянии все умеют быть. Вон твой отец, как уехал, тоже стал добреньким, куклу в два метра прислал! Обалдел вовсе!
Надюшка несогласно молчала, зыркала черными глазами, прикрывшись, как вороненым крылом, прядкой растрепавшихся волос. И это несогласие больше всего выводило из себя Поленьку.
— Ишь ты, паршивка! Добрых нашла! Приживалка несчастная! Попрошайка! Нищенка! — кричала она, удивляясь бессилию своих слов, не находя нужных выражений, которые сломили бы молчаливое сопротивление дочери, заставили раскаяться. Она только чувствовала, как расширяется пропасть, разделяющая ее с Надюшкой, и самое удивительное заключалось в том, что не хотелось перешагивать пропасть, пока можно было перешагнуть. Только когда внушила себе, что напуганная дочь шагу не ступит к ненавистным соседям, успокоилась и почувствовала себя удовлетворенной.
Несколько дней все шло так, как ей хотелось. Но однажды, развешивая на стуле школьную форму дочери, Поленька обнаружила, что фартук новый. Купили Вережниковы! Ее старания оказались напрасны! Возмущению Поленьки не было предела. Она разбудила дочь и стала требовать ответа.
— Почему взяла? Как посмела?
Надюшка дрожала спросонья или от волнения. Поленька опять увидела, как ширится пропасть, разделявшая ее с дочерью, и вновь испытала странное нежелание что-либо изменить.
Утром, заметив через окно Фросю, Поленька выскочила на крыльцо и, словно продолжая ссору с Надюшкой, закричала:
— Не нищие мы! Без подачек обойдемся. Если мы одиноки и брошены, то у нас гордость есть!
Оказывается, она могла кричать и такое. Вернувшись в дом, почувствовала, как стыд и раскаяние стали подбираться к сердцу, но мысль о новом фартуке придала ей уверенности в этот и последующие дни. Она перестала здороваться с Павликом и Фросей. Потрясая веревкой, запретила Надюшке бывать у них и устраивала лютую выволочку, если подозревала, что дочка нарушает запрет.
Довоенная Поленька не могла бы себе представить, что будет способна устраивать подобные выволочки и драться с собственной дочерью. Однако теперь она находила этому оправдание, точно так же как до войны считала каждый свой поступок объяснимым и правым.
Прошло немного времени, и Поленька обнаружила, что нет в жизни ничего важнее борьбы за справедливость — как она это понимала.
Придя на работу, сказала однажды:
— Жизни не стало! Соседи замучили.
Сослуживцы подняли головы. Едва слышным голоском Поленька рассказала, что перед ее окнами построили сарай. Начали ставить забор и отхватили целый метр территории. Да все с шумом, криком, скандалами.
Это произвело впечатление. Люди, слушавшие ее, вначале вздыхали, качали головами, сочувствовали. Что они при этом думали, оставалось неизвестным. Но Поленька надеялась, что они думают, как ей хочется, и жалеют бедную женщину, которая страдает от наглости соседей. Одна сослуживица, Маргарита Львовна, даже сказала, что наглость оттого и распускается пышным цветом, что порядочные люди не умеют дать ей отпор, что доброта и мягкость плохое оружие против хамства и лицемерия.
От нее стали ждать новостей. Обсуждение Поленькиных проблем скоро вошло в привычку. А она выработала особую манеру повествования — тихую, скорбную и вместе с тем шутливую, словно у нее не осталось другого выхода, кроме смирения.
— Вчера мои изобретатели (Павлика и Фросю она стала называть изобретателями) притащили моторчик, взгромоздили на какую-то ржавую раму и пустили ездить по огороду, — говорила она с веселостью. — Причем моторчик стреляет так, как стреляли до войны мотоциклетки. В самые уши бьет, по барабанным перепонкам. Я закрылась подушкой и пролежала до утра с головной болью. Ничего особенного. Сегодня они выдумают что-нибудь другое.
— Но есть же управа на них! — негодовала Лариса Карповна. — Есть же советская власть.
Ответом Поленьки была усталая, обреченная улыбка.
— Ах, что вы! — говорила она. — Не пойду же я, в самом деле, жаловаться на них в горсовет.
Постепенно разговор о «соседях» стал излюбленной темой сослуживцев. Теперь встречали Поленьку не вопросами о погоде или самочувствии, спрашивали хором одно и то же:
— Ну что «они»?
Поленька начинала говорить то, что обдумывала по пути на работу. Но сначала отнекивалась и сокрушенно вздыхала.
— Нет, нет! Ничего особенного, — говорила она. — Я уже ко всему привыкла. Вчера вырыли прямо перед окнами яму для отбросов. Едва заставила зарыть.
— Да что же такое! — воскликнула Лариса Карповна. — Что ж это делается?
На самом деле Павлик вырыл яму для яблони, и она накричала не разобравшись. Но истина в данном случае перестала иметь значение. Поленька давно начала прибавлять к фактам свою собственную выдумку, чтобы поддерживать тему. Скоро и фактов стало не хватать, тогда она понемногу начала их сочинять, с удивлением обнаружив, что эффект и волнение окружающих делаются ничуть не меньше прежнего. Увидев на заборе в дальнем углу участка вывешенный половичок, Поленька сказала на работе:
— Удивляюсь людям! Прямо перед моими окнами понавешали тряпки, полотенца, простыни, и все вперемешку. Я много могу понять, но должна же быть какая-то личная гигиена.
Весной она вскопала у себя несколько грядок, очистила территорию, собрав груду камней. Хотела взять тачку или носилки и с чьей-нибудь помощью выбросить в овраг. Но так и не собралась. Осенью, наткнувшись в сумерках на поросшие редкой травой камни, перекидала булыжники на соседскую территорию. «У вас есть кому убирать», — мысленно приговаривала она. А через несколько недель весело пересказала эту историю сослуживцам, все в ней переиначив.
— У вас ангельский характер, Поленька, — звучали кругом голоса. — Любой гражданин живо нашел бы управу. А вы? Как вы можете терпеть?
— Но ведь не докажешь? — улыбалась Поленька.
Незаметно она прониклась новым ощущением: сочувствие оказалось приятным. Выставлять себя угнетенной и обиженной было не так уж плохо. Постепенно она начала верить в выдуманные обиды, и ей в самом деле стало казаться, что жизнь невыносима. Она не могла уже прожить дня, чтобы не пожаловаться. Надо было только дождаться, когда начальство утихомирится, а Маргарита Львовна, учетчица писем Зосенька, курьер Лариса Карповна справятся с утренними делами и накинутся с вопросами:
— Ну что они опять?
16
Чем хуже складывалась ее личная жизнь, тем лучше и прочнее обстояли дела на работе. Она уже пережила двух начальников, и каждый новый больше ее ценил. Не было вещей, которых она не знала, телефонов, которых не помнила, бумаг, которые не могла отыскать. Главки, заводы, соединяясь с ней, кричали:
— Поленька!
Теперь она не любила выходных и праздничных дней и, уходя накануне вечером с работы, с сожалением прибирала на столе теплые от ее прикосновений предметы, которые, она знала, встретят ее в понедельник тупым канцелярским холодом.
Иногда рождалось ощущение, что вот остается сделать последнее усилие, поставить точку, и дальше жизнь помчится по накатанной колее, как по рельсам. И куда бы этот путь ни привел, он обязательно будет ровным и безболезненным, потому что должен в бытие человеческом настать наконец период покоя, лада с собой и окружающими. Она убедилась на чужом и собственном опыте, что женщина воспринимает радость и счастье в тысячу раз острее, богаче, чем мужчина. Но и к несчастью она умеет приноравливаться лучше и жить так, словно бы по-другому не может быть. Ей удавалось некоторое время выдерживать спокойный жизненный ритм. Страдание будто вошло в привычку, чувства притупились.
К одному она не могла привыкнуть — к одиночеству. У нее закрутился роман со Спиридоном Васильевичем из управления горючих материалов, а потом с Петровым, начальником отдела бетонных работ. С Петровым был короткий, но бурный роман. Поленька едва не увела его из семьи. Может быть, это случилось, если бы не ее торопливость и настойчивость. Оценивая трезво обстановку в одиночестве, она не могла, однако, при встречах совладать с собой и постоянно твердила: «Боишься? Боишься?»
Разрыв с Петровым переживала чрезвычайно тяжело. Вся жизнь у нее поделилась на совершенно четко различимые доли: на «видела она Петрова» и «не видела она Петрова». Остальное исчезало временами, теряло всякий смысл.
Надюшка, брошенная, некормленная, схватив кусок хлеба, мчалась на улицу. А чаще напротив — к Павлику и Фросе. Поленька давно обдумывала, как положить конец этой дружбе, но, пока не выяснилось с Петровым, у нее недоставало сил на остальное.
Однажды, когда Поленька готовилась сделать очередной выпад против своих соседей, в приемную вошел Петров. Как в тумане увидела она знакомый облик, невысокую, крепко сбитую фигуру, черные сросшиеся над переносьем брови, черные угольные глаза. Она встала, произнесла заученное: «С добрым утром!», увидела взгляд, показавшийся ей напряженным, и поняла, что не справляется с собой. Едва Петров прошел к начальству и за ним закрылась двойная дверь, Поленька села, опершись на спинку стула, и услышала взволнованный голос Ларисы Карповны:
— Что с вами, дорогая?
Она ответила не сразу, потому что не могла сообразить, а когда пришла в себя, получилось просто и естественно.
— Сердце! — произнесла она. — А что? Уже и сердце…
Вспоминая черную сросшуюся переносицу, антрацитовые блестящие глаза, Поленька шептала: «Мартышка, ну мартышка, ну чего тут переживать, что любить?» — однако и переживала, и любила.