Теперь он появился, десять лет спустя, словно для того, чтобы напомнить, что жизнь с ним, о которой она мечтала, не сулила бы ей ничего, кроме одиночества или странствий без пользы и цели.
Он не замечал ее, и она была рада. Иначе пришлось бы долго говорить и выставляться, как положено старым приятелям, в более выгодном свете, чем есть на самом деле.
Собственно, ей скрывать нечего.
Да, был муж. И она ни о чем не жалеет. Сейчас она свободна. Ее руки добиваются многие. Среди них — человек, внимание которого сделает честь любой женщине, — блестящая будущность, элегантная внешность. И несомненно, Борис Кардапольцев когда-нибудь сам заявит о себе. Об этом давно говорят в ее доме. А она? Она колеблется, она раздумывает, боится, взвешивает, проверяет себя, старается быть на высоте…
И во всем этом ни одного слова правды.
2
Семейство Зюбиных было в поселке знаменито.
Отец Людмилы выстроил целлюлозный завод в пяти километрах, на реке Юзовке. И погиб случайно, в катастрофе, которую, как потом говорили, можно было предотвратить. Оказалось, это было ясно всем, кроме тех людей, которым судьба выкинула жребий пасть жертвами.
Мать сильно горевала, но неожиданно быстро вышла замуж за бухгалтера лесосклада Ивана Васильевича Бородковича. По всей видимости, они были знакомы недавно. Однако Иван Васильевич, придя в новую семью, тотчас начал налаживать жизнь по-своему, как будто готовился к этому заранее и основательно. Если бы не присутствие старухи, такой энтузиазм мог стать в жизни двух подраставших дочерей причиной второго несчастья.
Старуха Наталья Петровна Малахова была, пожалуй, человеком самым известным в этих местах. Много лет она депутатствовала, и все мало-мальски заметные перемены были так или иначе связаны с ее именем. Теперь фамилию Малаховых редко вспоминают в семье, но в поселке до сих пор место, которое она отвоевала под клуб, строившийся затем пять лет, называют Малахова горка.
Знакомые говорят, будто характер у нее был твердый и решительный. Но старуха в ответ лишь улыбается. На вопрос о возрасте, который ей любят задавать, она долго беззвучно шевелит губами, потом произносит:
— Семьдесят восьмой…
Теперь она с трудом подбирает слова. То, что произошло вчера, третьего дня, уже больше не задерживает ее память. А вот о том, что было сорок — пятьдесят лет назад, она помнит прекрасно, живо. Как будто то, что случилось и прошло, не исчезло вовсе, а осталось вместе с ней.
— Стреляли в меня, — говорит она с добрым выражением на лице. — Да… но осечка вышла. А потом они убили все-таки того, кого я в комитет выдвинула.
— Они убили? Кто «они»?
— Подкулачники из деревни Ясенки.
Старуха умолкает, губы ее дергаются. И видно, что она хочет сказать еще, но стесняется. Да, по правде говоря, ее уже давно никто не слушает. Даже больше — никто не воспринимает всерьез. Спрашивают так, от безделья, от недостатка других занятий. И что путного может сказать старуха с белыми редкими волосами, которые вроде и не волосы вовсе, а седой ковыль, ломкий и невесомый на ветру.
Гораздо интересней, что в магазин хорошую капусту привезли, а продавцы пьют, а из пятой квартиры муж ушел. Старуха же лопочет про какие-то комитеты, про стрельбу… А осень стоит сухая, спокойная. Деревья медленно сбрасывают листву, и багряный сухой ковер устилает тропинки, прикрывает жухлую ожестковевшую траву.
Кто-нибудь, не расслышав, отзовется:
— Да, милая. Теперь так. С колясками всё бабки да старики. А родители всё на работе да на работе. Вечером поужинают и — телевизор. А детишки расти как хочешь.
Ответа нет. На этот счет все говорено-переговорено. Вокруг — роща не роща, а маленький рыжий клочок, зажатый между домами. И все же небо здесь видно по-особому, кругом тишина да покой. Не слыхать шума машин, только треск листьев под ногами ребятишек.
Все молчат. Убаюканная этим покоем, замолкает и старуха Малахова. Куда-то смотрит в одну точку слезящимися глазами; выглядывает что-то свое, чужое для остальных. И какой мир виден ей за слезами, никто не знает. Слезы-то не от горя, а от старости.
Если кто-нибудь мимо пройдет — новый повод для разговоров. Протопал Степан Боков в сапогах и в шляпе, первый пьяница и дебошир, — это же благодать, сколько разговору.
За десять шагов снял шляпу перед старухой Малаховой. А ведь сколько раз грозил поквитаться, жалобы писал на поссовет, сына ему мешали воспитывать. Теперь утих. Пошел дальше и шляпу забыл надеть. До первой пивной… И сынок его Гошка по той же тропочке. Яблоко от яблони…
3
Так и вышло: приехал и узнал, что она замужем. Ради чего стремился? Куда спешил? Ведь уезжал с легким сердцем, думал — навсегда. Теперь, по возвращении, выдалось время подумать, с чего началось. С годами Гошка стал все больше походить на отца. Та же уверенность в движениях, многозначительность во взгляде. И за всем этим ничем не оправданное, но какое-то неистребимое и благостное ожидание перемен.
Отношения с отцом у Гошки тяжелые. И жалеет он его, и любит. Но любовь эта сводится у него главным образом к попыткам доказать свою правоту и воззвать к родительской совести и долгу. А это, известно, занятие неблагодарное, коли дошло до него. Он и сам понял, когда пришлось уйти из дому и снять угол на другом краю поселка. Обошлось. Устроился. Теперь можно встретиться с отцом по-простому, не пускаться во все тяжкие выяснения, а, наоборот, спокойно обсудить за кружкой пива текущий момент.
Жизнь как заведенные часы — «от» и «до». Старые друзья поразъехались, знакомых лиц раз-два и обчелся; не узнаешь и тех, кто был моложе. Зато новых приятелей с каждым днем все больше. Один не захочет скинуться на бутылку, тотчас объявляются двое других. Теперь так и смотрят: если не хватает рубля, кого искать? Известное дело — Гошку.
Работал землекопом, пока ревматизм, подхваченный на Севере, не дал знать. Нанялся грузчиком на лесосклад. Во время работы самые приятные минуты — перекур в конторке Бородковича. Сиди и слушай наставления хозяина. Конторка хотя временная, сколочена из досок, а утеплена войлоком. Вытертые обои усеяны надписями и номерами телефонов, в которых никто не может разобраться. А смотреть все равно интересно.
У порога, сколько ни подметай, разбросаны семечки, пепельница полна окурков, хотя хозяин конторки Иван Васильевич сам не курит и неустанно доказывает вредность этого занятия.
— Курево, как и пьянство, грех, — говорит Бородкович. — Религия, между прочим, многим умным вещам научила человечество. Не убей, не укради и так далее…
— И убивали, и крали, и пытали, только богом прикрывались, — равнодушно роняет Гошка.
— Да… гк-хм, — неопределенно произносит Бородкович. — А вот в деревне мы до яблочного спаса яблок не ели. Поп не велел. И урожай сохранялся, и для здоровья выигрыш. А сейчас? У соседа третьего дня ребятишки сад обчистили. Для чего, спрашивается? Яблочки-то зеленые, отрава одна. А мо-ожно было…
Бородкович многозначительно поднимает палец, дабы подчеркнуть значение последних слов. Оттого и любят грузчики заходить сюда на дню по сто раз, с поручениями и без оных. Иной раз просто так, покурить и перекинуться словцом с бухгалтером. Умный человек. Всегда что-либо найдет сказать. Хоть молчи ты как пень, а все же какой-никакой, а собеседник.
Если говорить не о чем, Иван Васильевич вздыхает долго и тяжко и потом, не в силах справиться с потребностью что-нибудь сказать, произносит многозначительно:
— Да-а!..
Народ на складе не задерживается. Даже заведующие сменились: двое за один год. Старожилами были бухгалтер, кладовщик да учетчица Клава, которую ничто не интересовало, кроме танцев и мальчиков. (Она даже на работу, перед свиданиями, приходила в бигудях.) А мальчики, по свидетельству Ивана Васильевича, менялись каждые полгода.
Формально Клава подчиняется Ивану Васильевичу. Но задачи у них разные и взаимопонимания, в общем, нет. Временами между ними разгорается настоящая война, в которой нет, однако, ни победителей, ни побежденных. Клава вечно дерзит, называет старшего бухгалтера выжившим из ума стариком. А Иван Васильевич переживает и платит ей тем же. Во всяком случае, в ее отсутствие не упускает возможности сказать, сокрушенно качая головой:
— Вот она, молодежь нынешняя, пошла… Вертихвостка.
На лесоскладе известно какая работа: то нет ничего, а пришел эшелон — все трудятся до седьмого пота. Растут, как горы, бревна пахучего сосняка, осиновые горбыли, березовый тес.
Иван Васильевич обычно наблюдает за всей этой суетой из окна и с осуждающим видом покачивает головой:
— Вот-вот-вот… говорим о научной организации труда. А где она, эта организация?
— Вышли бы сами да покомандовали, коли все понимаете, — бросает Клава.
— А некоторым, между прочим, я советую помолчать, — величественно произносит Иван Васильевич, и чувствуется, он очень доволен, что последнее слово остается за ним, и он приложит все силы для того, чтобы так было и впредь.
Гошка слушает и старается представить, так ли важно Бородкович разговаривает дома в присутствии Натальи Петровны Малаховой, Людмилы, Катеньки. Мысли об этом семействе неотступно следуют за ним, с той далекой новогодней ночи, когда Наталья Петровна привела его, всеми забытого, в свой дом; он увидел елку в сиянии огней, праздновал праздник вместе со всеми детьми, а на другой день проснулся в чистой кровати и в чистой рубашке.
И он всю жизнь старается забыть тот случай, потому что воспоминания о нем щемящей болью отзываются в душе. Появляется желание забыться, выпить и, вновь очнувшись, с легкой прохладцей смотреть людям в глаза.
4
Всегда, во всяком случае часто, проходит незамеченным одно из удивительных явлений в жизни. Не успеешь оглянуться, а перед тобой — взрослый. Не мальчик, не юноша, глядящий с победоносным видом, не девочка, трепещущая в ожидании счастья, а совершенно другой, взрослый человек со сложившейся судьбой. Кажется, все было рядом, многое можно было бы подправить, помочь. Но уже поздно.