К тому времени, когда Гошка встретился и заговорил с Людмилой, он знал о ней многое. По крайней мере, все, что могла донести окрестная молва. И то, что он узнал, удивило его своей заурядностью.
Муж Людмилы, высокий чернявый парень, — Гошка смутно помнил его — избаловался с девчонками в первый же год после женитьбы, потом завербовался куда-то на три года. Но срок давно истек. Людмила будто бы ездила к нему, да уж, видно, ничего нельзя было склеить. Так и вернулась ни с чем. Ни жена, ни невеста.
До сих пор, вспоминая эту историю, соседи — делать им нечего — качают головами, хотя минуло дважды по три года.
Уже давно в женщине с темными прямыми волосами и усталыми глазами не разглядеть той бойкой своенравной девчонки, с которой приключилась беда. Да и впрямь, как говорят старухи соседки, уж беда ли это? Муж, какого она выбрала, не приведи господь — видный из себя, красивый. Сегодня на уме одна девка, завтра другая. Такой муж в доме хуже пожара.
А Людмила? Хоть и одна, а высшее образование имеет. Степень защитила. Денег куры не клюют. Что еще надо? Только вот мужа никак не найдет. Уж сегодня она в одном шарфе, завтра в другом, и сапожки и шапочки под стать. Только вот главного нету — задора, прежней уверенности. И ничем не прикрыть усталости, застывшей на лице, и печали в глазах.
— А… — встретила она его улыбкой, когда он все же подошел и поздоровался. И улыбка ясно выражала, что случайная встреча отнюдь не доставила ей радости. — Это ты? Когда вернулся? Как жил? Что поделываешь?
И Гошка, взволнованный ее видом, воспоминаниями, вдруг почувствовал пустоту и неодолимый дерзостный холодок.
— Да ничего, — сказал он. — Землю копаю, доски гружу. Между прочим, под руководством твоего отчима. Занятный он человек. Словом, вкалываю и ни о чем не жалею. Живопись? Какая, к черту, живопись! Думать о ней забыл. Время, потраченное на учебу, считаю потерянным.
Улыбка застыла на его лице. Людмила с удивлением и неприязнью наблюдала, как от злости стягивается, худеет его лицо, сухим блеском загораются глаза. Люди, проходившие мимо, обращали на них внимание, и Людмила чувствовала себя неловко.
Сзади подбежала и обняла Катя. Едва поздоровавшись, она начала по привычке очаровывать Гошку, сказала мельком несколько комплиментов, закончила насмешкой и исчезла. Людмила знала наизусть эту систему, но Гошка тут же пал жертвой, несколько минут обалдело хлопал глазами и смотрел ей вслед.
— Неужели, — произнес он наконец, — эта девушка и есть та самая сестренка, которую ты водила в первый класс? Будучи сама…
— Да, — сказала Людмила.
— Невероятно, — сказал Гошка. — А Наталья Петровна как? Держится?
— По-моему, она не меняется, сколько я знаю, — сказала Людмила.
— Передай поклон, — сказал он, — если помнит. Когда-то захаживал к вам, набирался уму-разуму. Да, видно, мало!.. Это к слову пришлось. Скажи, что всем доволен, представь в лучшем виде. Она меня как-то крепко выручила. А если подумать, наберется не один раз. Да мало ли было нас, таких…
— Что же, шалость какая-нибудь? — торопливо сказала Людмила, надеясь закончить разговор.
— Хуже! — ответил Гошка, не заметив торопливости и оживляясь. — Новую школу помнишь? На другой день после новоселья меня с Валькой Потаповым исключили за потасовку в классе. А мой отец, всем известно, тяжелым был на руку. Перед лицом общей опасности ушли мы с Потаповым из школы закадычными друзьями, но домой я неделю не заявлялся. Жил то на чужих сеновалах, то у приятелей. Отцу хоть и безразлична была моя учеба — сам только четыре класса имел и меня после пятого стал называть «ученым», — а спуску не давал. «Ну что, ученый, — обычно говорил он, — начнем разбираться?» Вот тогда Наталья Петровна и взялась уладить дело. Отец встретил пьяный, с топором. Думал, что я. Но Наталью Петровну не так легко запугать. У нее ведь жизнь… сама знаешь… И стреляли в нее, и угрожали. Недавно один вернулся, который стрелял. Говорили, будто подкулачник из деревни Ясенки.
Людмила с изумлением слушала Гошку и старалась понять, что он говорит. Она привыкла видеть дома только немощную старуху, которая с каждым годом все больше нуждалась в заботе и опекунстве. Отчим ее недолюбливал, и это было причиной постоянной и незримой тревоги, присутствовавшей в доме. Впрочем, возможно, что тревога возникла бы в любом случае, и причиной был сам отчим. Но все равно трудно было представить, что бабка, которая может целыми сутками молчать, откинувшись в кресле, была связана с какой-то кипучей деятельностью, тем более той, о которой говорил Гошка Боков.
Давно и как-то незаметно для себя Людмила привыкла думать, что важным и значительным может быть только то, что происходит в ее жизни. И тут старуха занимала совсем неприметный уголок. Теперь у Людмилы возникло ощущение, будто Гошка имеет в виду совсем другого человека, говорит о вещах неизвестных и непонятных ей. Он видел Наталью Петровну совсем другими глазами. Людмила никогда не подозревала, что со стороны это может выглядеть так.
— А мне повезло, — сказал Гошка. — Говорили, тебя нет, что ты где-то в Георгиевске…
Людмила с удивлением взглянула на него:
— А сведения точные. Там я постоянно бываю в командировках. Там наш объект. Может быть, со временем, если предложат, останусь.
— Что это? Поселок? — спросил он.
— О! — сказала она. — Поселок, который стоит миллионы. Мираж в степи. Среди бурой равнины ослепительные здания из стекла и бетона. Широкие тротуары, тенистые посадки. А за чертой улиц выжженная степь. Как тыщу лет назад. И тушканчики прыгают.
— Что же там? Заводы? Комплексы?
— Может быть. Я знаю только то, чем занимаюсь. Наша контора толкает энергоблоки.
— Мне повезло, — повторил Гошка.
Вечером Людмила попыталась заговорить с Натальей Петровной о прошлом. Но старуха отвечала односложно. К тому же скоро пришел отчим. Людмила взяла объемистый семейный альбом и разыскала фотографию деда. Это был старый выцветший снимок, позеленевший от времени. И он ни о чем не говорил ей. На снимке был изображен совсем незнакомый, чужой паренек в крестьянской рубахе с круглыми глазами, как будто смотревшими на что-то удивительное, и круглой шапкой волос, падавших на самые брови. Казалось, он пришел из сказки про Емелю, который мог получать по щучьему велению все, чего хотел. Людмила помнила немногое. У него и в самом деле судьба сложилась необычно. Только сказка вышла совсем другая.
5
Когда в мирных разговорах или семейных конфликтах речь заходила о принципах, нравственности и морали, Иван Васильевич Бородкович непременно старался подчеркнуть однажды полюбившуюся ему мысль.
— У меня нет недостатков, — говорил он.
И в самом деле, оглядываясь на свою жизнь, он не смог бы назвать ни одного своего поступка, который выглядел ошибкой.
Он женился в сорок лет, осмотревшись обстоятельно, выбрал женщину с двумя детьми вовсе не потому, что потерял голову от чувств, а исключительно из соображения разумности и прочности такого союза. Конечно, подрастающие падчерицы доставляли ему гораздо больше хлопот, чем он ожидал. Да и со старухой тещей он не нашел общего языка. Но и это со временем должно было уладиться. Старуха собиралась уехать к сыну, говорила об этом, а Иван Васильевич, со своей стороны, постоянно напоминал жене.
Старшая из дочерей, Людмила, несмотря на первый неудачный брак и наследственную замкнутость, готовилась вторично испытать судьбу. За младшую, Катерину, волноваться не приходилось. Эта устроит свою жизнь так, как захочет и когда захочет. Таким образом, в перспективе они могли остаться вдвоем с женой в трехкомнатной квартире. Жена не причиняла ему неудобств и не мешала устраивать жизнь по-своему. Если бы его спросили, в чем же конкретно заключается это «по-своему», он бы не ответил. Просто он всю жизнь ждал, что наступит лучшая пора, и был убежден, что заслужил это «лучшее».
— Работаешь как вол, — жаловался он дома. — И никакого покоя.
А на службе любил критикнуть тех начальников, от которых не зависел, и знал, что ему ничего не будет, если даже передадут.
— Говорим о научной организации труда, обязательства принимаем, — произносил он со значением, раздувая ноздри. — Головы друг другу морочим. А на деле что? Все по-старому? То-то и оно! Пришел эшелон — началась запарка, а нет его, родимого, хошь неделю загорай. Вон весь потолок закоптили. А зарплата иде-ет! Как будто нельзя потребовать и ввести строгий график поездов. Конечно, где уж тут. Ты кричи, а всем наплевать. А мо-о-жно было! — говорил он со значением, поднимая палец. — Отрядить делегацию в главк или к самому министру…
Грузчики согласно кивали. Забавно. А для чего возражать? В конторке тепло, уютно. И курево есть.
— Как будто у министра других дел нету, как заниматься нашим складом, — фыркала Клава.
Иван Васильевич поднимал палец перед собой и говорил, поощряемый одобрительными взглядами собеседников:
— Министр обязан знать все!
В конце концов за ним укрепилась репутация человека с критическим складом ума, не трусливого, способного при случае постоять за принцип. Его избрали в местком. Два года он ведал вопросами охраны труда, выступал на каждом собрании. И хотя условия труда не изменились, да Иван Васильевич и сам не знал, что делать, сложилось мнение, что руководимый им сектор весьма действен.
Но все это были детские забавы. Настоящую власть он ощутил с переменой заведующих и приходом Волкова. Худой, скуластый, с плоским лицом, глубоко запавшими глазами и тихим голосом, этот человек за короткое время успел перессорить всех. Каждый вдруг осознал, что слишком долго доверял окружающим и в результате оказался обиженным и обделенным.
Когда работникам склада дали несколько квартир, имевшийся список очередников внезапно, по настоянию Волкова, был перекроен. В начавшейся суматохе никто не заметил, что Волков продал тещин дом и сам стал на очередь. А кладовщика Самохина, который числился первым, обвинили в склоке, нарушении житейских норм. Потребовалось расследование. Кто его требовал — пойди докопайся, сам Бородкович, назначенный председателем проверочной комиссии, не сразу понял: так ведь Волков же… И хотя доказать ничего не удалось, всякие просьбы со стороны Самохина прекратились. А пока дело выяснялось, Волков успел оформить документы и врезать замок.