Теперь, на склоне лет, она была ближе к безоглядному порыву молодости, лучше понимала молодых, оправдывала их и говорила, имея в виду Гошку Бокова, что искренние чувства приводят людей к красоте быстрее, чем забота о продвижении и престиже.
Старуха давно поняла, что ее дети и другие люди, связанные с ее детьми, в конечном итоге устраивают свою жизнь так, как это им заблагорассудится. И любые советы, любые добрые побуждения могут лишь в малой степени что-либо изменить, а часто вызывают совершенно обратные действия. И одному жизнь улыбается больше, чем другому, вовсе не потому, что кому-то когда-то не были даны правильные советы.
Так, по крайней мере, она говорила себе, думая о внучках, о дочери, о зяте, который считал себя преуспевающим человеком, о Гошке, которого она знала малышом, а теперь, по воле зятя, должна была считать неудачником.
Она никогда не могла объяснить себе, почему ее сын Кирилл при полном отсутствии условий всегда учился блестяще, окончил два института, стал ученым. И все у него получалось как будто легко, играючи. Наталья Петровна догадывалась, что не всегда было гладко и играючи, но лучшей доли она бы никому не пожелала.
Дочь Мария, по глубокому убеждению Натальи Петровны, имела гораздо больше способностей, чем Кирилл, а уж условия и сравнивать было нечего. Но училась она с трудом, и десять школьных лет запомнились как сплошная мука, терзания, слезы, как время несбывшихся надежд. И потом было не легче. Трудным оказалось первое замужество, ничуть не стало лучше и во втором. Иногда ей казалось, что дочь не изменилась со школьных лет: та же вечная неуверенность в себе, желание чего-то избежать, что-то сделать лучше и все та же полная подчиненность окружающей обстановке.
Войдя в их дом, Бородкович не принес ни счастья, ни покоя. Как и предсказывала Наталья Петровна. Но это ничего не изменило. Так же безрезультатно возражала она против Катиной свадьбы. Но время заставило смириться и с этой историей.
Одно было хорошо — молодые сразу переехали к Борису, и Катя первое время навещала родных одна. Людмилу отправили в Прибалтику, Наталья Петровна сама покупала путевку.
За время ее отсутствия несколько раз наведывался Гошка. Наталья Петровна глядела на него и радовалась тому, что, несмотря на семейные неурядицы, он вырос крепким и здоровым. Ей все молодые казались крепкими и здоровыми. Она только жалела, что способности его и таланты, в которых она раньше была убеждена, так же как в способностях своей дочери, пропали вместе с молодостью, с задорным блеском глаз, бесшабашностью. Трудолюбия не хватало? А может быть, — теперь она, старуха, могла думать об этом с большим правом и сожалением, — может быть, просто не сложилась его судьба.
Она говорила с Гошкой о погоде, о местных новостях, а мысли ее текли своим чередом, и она думала, что вот сыну Кириллу повезло. Оказался рядом настоящий большой человек, наставил на путь истинный. Кирилл и сам признавался ей в этом. Но разве кого-нибудь упрекнешь, разве наберешься этих больших и настоящих на каждого.
— Помнишь рыжую елку, которую вы притащили в детский сад? — спросила она. — Тогда я в первый раз тебя запомнила.
Нет, он представлял их знакомство иначе, а она совершенно отчетливо помнила тот случай двадцатилетней давности, морозы, навалившиеся на землю, и замерзшую стайку ребят с елкой. Они срубили ее в порядке шефства над малышами из детсада и выбрали самую близкую и самую рыжую, что стояла у дороги. Понять ребят было можно, от холода трещали деревья. Но, как всегда перед Новым годом, от елки ждали чуда, говорили, что надо послать за новой.
То же самое, увлекшись, говорила Наталья Петровна. А соглашался идти обратно в лес только один Гошка. Он бы так ушел и замерз, только Наталья Петровна вдруг заметила, что он едва ворочает побелевшими губами, а виноватый его взгляд сделался совсем отсутствующим. Когда она привела его в дом, заставила раздеться и разуться, оказалось, что сапоги его были надеты на босу ногу.
Никуда она его не пустила. А малыши в детском саду так и танцевали вокруг рыжей елки — было ничуть не хуже.
Эту историю Наталья Петровна помнила с отчетливостью и с первого появления Гошки много лет спустя заметила, что взгляд у него так и остался виноватый. Сам Гошка забыл, по какой причине очутился тогда в ее доме на новогоднем торжестве, но само это торжество вспоминал неоднократно.
Теперь, когда он начинал рассуждать с небрежностью о мудрой неторопливости провинциальной жизни, Наталья Петровна видела того же мальчишку, которому следует помочь. Это стремление было настолько заметно, что Иван Васильевич сказал однажды:
— Вы, мамаша, носитесь с ним, будто с ребенком. А это взрослый человек, которому пора взяться за ум. И он не может этого сделать точно так же, как не смог в свое время это сделать его отец. Он из семьи с очень плохой наследственностью. Не хотел бы я иметь такого своим родственничком. И вообще прошу вас, по мере возможности, сократить эти визиты.
На возражения Марьи Кирилловны, которая пробовала смягчить разговор и стала говорить, что в ошибках детей чаще всего виноваты непутевые родители, Бородкович ответил назидательно:
— Никто не мешает человеку повышать свою квалификацию.
Потом, заметив, что эта фраза произвела впечатление на домашних, повторил ее несколько раз.
Наталья Петровна отмалчивалась, и визиты продолжались. Узнав, что Наталья Петровна стала плохо видеть, Гошка забеспокоился всерьез. Домашние долго суетились, даже Бородкович выразил готовность помочь. По дело с новыми очками не сдвинулось с места. А Гошка, один раз услышав, поехал и купил. И хотя эта услуга ему ничего не стоила, как говорил Бородкович, а все равно вышло так, что никто не смог, а он сделал.
Но когда вернулась Людмила, он перестал у них бывать. Встретив его однажды, Людмила попробовала в шутливом тоне упрекнуть его от имени Натальи Петровны, но Гошка ответил совершенно серьезно:
— Не хочу стать таким другом дома, которого перестают замечать. Как мебель.
Она не поняла, потом удивленно оглянулась.
9
Прошло полгода. Прошла зима.
С метелями, со снежными заносами, когда всякий путь тянется долго и тягостно. А когда истек февраль и почернели дороги, оказалось, что зима пролетела, как один день, даже вспомнить нечего, и жаль морозов, пушистых сугробов, ранних уличных огней и прочей суеты.
Для Гошки среди серой будничной вереницы дней остались событиями первая встреча с Людмилой, свадьба Кати и разговор с Натальей Петровной, остро напомнивший ему о бесцельности прожитых лет. Старуха не раз с беспощадной прямотой возвращала его к этой мысли. Он загорался надеждами, строил планы, а на другой день чувствовал себя как человек, отставший от поезда за тысячу верст от жилья: только что стучали колеса, жизнь привычно катилась по рельсам, все совершалось само собой; и вдруг — одиночество, сознание того, что пришла пора действовать, и беспомощность перед обстоятельствами.
Он был лишним в этой удивительной семье. Даже на положении гостя. И Бородкович, и красавица Катя неоднократно давали ему возможность понять это. Прекратив визиты, Гошка испытал облегчение и ожесточенность, а начавшиеся встречи с друзьями укрепили в нем это чувство.
Несколько раз он видел Катю с мужем. Но она узнавала его в самый последний момент, если не было выхода. «Наталья Петровна чувствует себя отлично, Людмила уехала в командировку» — все, что он мог узнать. А большего и не требовалось. Восстанавливая в памяти взгляд Людмилы, движение руки, убирающей волосы с лица, легкий наклон головы во время разговора — вспоминая все это, Гошка подумал однажды, что голос ее никогда не был таким надменным и злым, как у красавицы сестры. Впрочем, Катю он никогда не воспринимал всерьез. А Людмила была всегда личностью, даже когда шагала с портфелем, похожая на галчонка, в распутицу, ведя за руку белокурое пушистое создание — младшую сестренку.
Любопытные вещи хранила память. Пришло время, и галчонок подрос. Странное чувство зависимости, подчиненности возникало в нем при взгляде на спокойную, выдержанную, рассудительную девочку, которая всегда знала, что такое хорошо и что такое плохо. Это было смешно. Но одно ее присутствие заставляло взвешивать каждое сказанное слово, рассчитывать каждый шаг.
Часто ее летучий, как бы случайный взгляд заставал его врасплох. Он чувствовал, что она следила за ним, даже когда отворачивалась. Но разница в три года по тем временам равнялась целой эпохе. Она была его забава, его маленький праздник.
Челка над глазами, задорный независимый поворот головы. И тут же, через мгновение, вздрагивающие ресницы, испуганный взгляд, стоило ему заговорить с ней. Он жалел ее бедненький, робкий девичий мир и только потом, много лет спустя, влюбившись, понял, как она была богата.
Так и осталось в памяти: тонкая повзрослевшая девчонка с большими беспокойными глазами.
Теперь при встрече он с сожалением увидел, как поработало время, обронив морщинки на лбу, в уголках глаз.
И платье казалось просторным, и прическа длинновата. Ожидание увидеть модную женщину, каковой она обещала стать, потерпело крах. А что ему, собственно?
Качества, которыми он наделял ту девочку, ничуть не помешали ей устроиться самым обычным образом. Бесцветная, тривиальная история с замужеством только подчеркивала, что на месте идеала оказалась пустота. Надо было добраться до Полярного круга, чтобы понять свою ошибку.
Он был доволен, что так произошло. А выдумка все же осталась. И когда в кабаках начинали говорить о женщинах так, как о женщинах говорят в кабаках, Гошка иногда перебивал:
— Знали бы, какая однажды мне встретилась женщина!
И никто не догадывался, о чем идет речь.
Теперь он был свободен. Никто на его свободу не покушался. Людмила улетела в свой Георгиевск, где были дома из стекла и бетона. Были другие люди и ее работа — частица чего-то огромного, что она сама скрывала. А чего скрывать, когда весь поселок знал, что там какой-то не то химический, не то космический… во всяком случае «центр».