— Знали бы вы… — говорил он, удивляясь тому, что приходят новые воспоминания. Это стало привычкой.
Прошло время, и он уже не мог вообразить Людмилу с другой прической, в другом платье. Ее возвращение стало событием.
— Ну как Георгиевск? — спросил он. — Как степь, дома из стекла и бетона?
— В порядке, — ответила она улыбаясь.
— И тушканчики прыгают?
— А что им сделается?
После перерыва встречи стали более тяжкими, чем он мог думать. Не находилось нужных слов, игра потеряла смысл. Людмила пробовала заговорить с ним обычным шутливым тоном, не допускающим никаких обязательств. Но он отклонил эту возможность. И получалось так, что говорила все время она, а он молчал.
Отчим, увидевший их вместе, устроил в тот же вечер сцену. Была мать, была Катя. И старуха, накрывшись пледом, сидела в углу.
— Я замечаю, Людмила, — сказал отчим скрипучим голосом, — что этот молодой человек преследует тебя. И тебе это нравится. Нам еще не хватало такого родственничка. Прошу тебя обдумать мои слова. Бери пример с Кати…
И в наступившей тишине вдруг отчетливо прозвучали слова старухи, не принимавшей участия в разговоре:
— В чем это, интересно?
Иван Васильевич увидел устремленный на него недремлющий взгляд и понял, что ни страхом, ни криками не сломить упрямство восьмидесятилетней старухи. Он нервно заходил по комнате и, остановившись перед женой, сказал, раздельно отчеканивая каждое слово и даже приподнимаясь на носках, что должно было свидетельствовать о высшей степени его самообладания:
— Прошу отныне, чтобы твоя мать не вмешивалась в подобные вопросы. Она в них никогда не разбиралась…
Марья Кирилловна, как обычно, подняла платок к глазам, и опять в наступившей тишине прозвучал голос старухи:
— В чем это, интересно?
Не встретив энергичной поддержки со стороны Марьи Кирилловны, отчим перестал колебаться. От его самообладания не осталось и следа.
— Я скажу! — крикнул он. — Чего бы это ни стоило. Уезжайте и командуйте там, где это любят. Здесь я командую! Вы не сумели свою жизнь устроить… да-да, не сумели! Так не мешайте другим!
Старуха откинулась, побелев еще больше, если это только было возможно. Людмила увидела отчаянное лицо Кати и услышала ее тонкий сверлящий вскрик:
— Как вы смеете!..
Марья Кирилловна сказала глухим голосом, в котором слышались рыдания:
— Иван!
Иван Васильевич взялся за сердце и поспешно вышел из комнаты.
Одной такой сцены было достаточно, чтобы встречи стали мучением. Людмила старалась избегать объяснения с Гошкой. Она видела, как он слоняется возле проходной с мятыми цветами, надеялась, что он исчезнет, и заранее об этом сожалела. Но то же самое повторялось вновь. В конце концов, когда она решилась раз и навсегда разрушить сомнения, случилось событие, от которого переполненный слухами подъезд гудел три дня.
Вернулся бывший муж.
Людмилу предупредили, и она не пришла домой. Разговаривала Наталья Петровна. Разговор, видно, вышел крутой. Во всяком случае, бывший не стал разыскивать Людмилу. Зато принимался с каждым встречным рассуждать об искренности отношений между людьми и сложности жизни. Чего приезжал — осталось тайной. Заметили только, что одет он был с иголочки. Соседей узнал, со всеми раскланялся. Когда уехал, все опять осудили Людмилу — шутка ли, упустить такого парня? Еще бы плакала-убивалась, другое дело, можно было и пожалеть. А она ходила как каменная.
Увидев ее через несколько дней, Гошка уже не засиял, как прежде. В его облике не осталось и следа той обычной бравады, без которой его было трудно вообразить и без которой он так проигрывал. Осталась отрешенность и какая-то отчаянная решимость.
Людмила встретила его шуткой по поводу своей вечной занятости.
Гошка рассыпал цветы и стал поднимать их по одному.
— Я все время притворяюсь, — сказал он, выпрямившись. — Улыбаюсь, будто меня собираются фотографировать. А мне не смешно. — Увидев, что Людмила молчит, сбился, заговорил торопливее: — Моего желания, конечно, мало, но я хочу, чтобы мы встретились. Не в проходной, не так! И кое-что обсудили. Или мы сделаем это? Или… что?
Она помогла ему, быстро коснувшись пальцами руки.
— Я уезжаю, — сказала она. — Надолго. Правда, к сожалению. А то, что ты говоришь, невозможно. И никогда не будет возможно.
10
«Это невозможно и никогда не будет возможно», — сказала она. А прошло два дня, и она осталась с ним на всю ночь. И была-то за это время одна случайная вечеринка, где они встретились снова и оба чувствовали себя лишними.
Теперь они были вместе. Она лежала рядом с ним. Не глядя на Людмилу, он видел ее обнаженную шею, скрытую черными кружевами грудь. И белую руку, которую она закинула за голову, разметав по подушке волосы и устремив неподвижный взгляд в потолок.
Все было обычно и страшно своей обычностью. Потому что рядом была она. У него было такое чувство, что если в следующий миг он не узнает, о чем она думает, то разразится катастрофа. Он курил беспрестанно, пока она не остановила.
— Хватит, — сказала она, приподнявшись на локте и мягким движением откинув волосы. — Пожалей себя… и меня. Договорились? Ведь и завтра будет день.
Когда рассвело, она заснула. Он встал, выпил холодного чаю, который остался с вечера, и закурил сигарету, глядя на светлеющий над крышами домов край неба. В воздухе чувствовалась полная неподвижность. Дым из котельной никак не хотел уходить вверх, нагромождался над трубой и все время срывался вниз. Постепенно тонкой тающей кисеей растекался над крышами. Сквозь эту кисею брызнули первые лучи солнца.
Ему хотелось, чтобы Людмила оставалась в постели: нравилась голова на подушке с темным венцом волос, тонкие руки, лежавшие поверх одеяла. Он попытался вообразить ее жизнь, подумал, что так же она встречала рассвет с кем-то другим. И слава богу, она умела обходиться без лишней нежности, без слез и клятв, которые надо потом нарушать.
— С добрым утром, — сказал он, когда понял, что она проснулась. Ему удалось заметить мгновенное удивление, мелькнувшее в ее глазах.
— Доброе утро, — ответила она.
— Хочешь кофе? по-турецки? по-европейски? по-американски?
— А как называется «обычно»? — сказала она.
Едва он вышел на кухню, она тотчас встала, и он не успел ее остановить. Когда вернулся, Людмила уже стояла одетая во вчерашнее платье, ногами нащупывая туфли.
— Когда у тебя самолет? — спросил он.
— Еще не скоро, — ответила она. — В семнадцать сорок.
— Это нелепо, — сказал он. — Неужели ничего нельзя изменить?
— Нет, — сказала она, расчесывая волосы перед осколком зеркала. — Я должна была ехать в понедельник. И задержалась, как видишь.
— Тогда это замечательно, — сказал он. — Тебя будут провожать?
— Нет. Я люблю уходить из дома одна. Ни к чему лишние слова, лишние сожаления. Правда?
Выражение ее глаз говорило о другом, и Гошка не мог понять, что оно означает. Людмила была вся напряженная и одновременно какая-то спокойная, как будто безразличная ко всему. Точно должна была держать ответ сама перед собой. А он был абсолютно ни при чем. Но ожидание ответа ее тревожило. Он вдруг подумал, что для нее минувшая ночь значит гораздо больше, чем для него, и она осталась вовсе не потому, что он встретился. Просто в ее жизни произошло что-то важное, скрытое от людей. Теперь она готова пожалеть об этом, она медлит и опасается, как бы не вышло потом длинной и пошлой истории.
«Успокоить ее, что не выйдет? — подумал Гошка. — А что это даст?..»
Даже теперь она не стала более доступной и понятной, и он не знал, что она скажет и как поведет себя в каждый следующий миг. Оставалось положиться на волю случая. Людмила ни одним словом не показала, что такая ночь может повториться.
Они вышли вместе. Он не мог смотреть на нее. И все же смотрел. Это было прекрасно, что она шла рядом. Вокруг спешили люди, сияло солнце. А они никуда не спешили, потому что до отлета оставалось много часов. Проблемы отошли на время, и то тайное, что было между ними, что связывало их, перестало наконец казаться тяжким, открыло надежду, сделало мир легким и праздничным.
С таким же легким чувством он поехал на аэродром. И хотя лететь ей предстояло не больше трех часов, добирались они до аэродрома вдвое дольше.
Потом шло обычное: регистрация билетов, сдача багажа. Обстановка вернула Гошку и Людмилу к действительности, оба поняли, что расстаются.
Мигали световые табло, кучились, собирались и таяли темные очереди. Людмила стояла молчалива, бледна, сдержанна, словно кого-то ждала, а может быть, заранее покорилась всевластию техники, которая должна была оторвать ее от всего привычного, близкого, дорогого и кинуть в бездну забот.
Гошка попробовал выразить эту мысль, но Людмила непонимающе улыбнулась.
— А вот и наши, — сказала она, стрельнув глазами в толпу.
Подошли трое. Солидные дяди с портфелями, напряженно-веселые, шумливые, разящие тройным одеколоном. Поговорили о чем-то непонятном для Гошки. Опять мир открылся в новом измерении. Он попытался представить, каково же место Людмилы в том мире. Она играла явно подчиненную роль, потому что не была шумна и величественна. Но уже то, что она была причастна к какой-то непонятной, таинственной деятельности, казалось ему замечательным.
— Летим, Людмила Николаевна? — сказал один из трех, самый высокий и представительный. — Когда шеф узнал, что вы еще здесь, то схватился за голову и стал кричать: «Что она себе думает? Что без нее будут делать остальные?» Это мы, значит! Чтобы спасти вас, мы дружно изобразили обиду. И шеф был вынужден сказать, что вполне и нам доверяет.
Посмеялись. Когда Людмила представила Гошку, все трое тотчас деликатно откланялись.
Минуты на световом табло бежали с удивительной быстротой.
Гошка приготовился к тому, что прощание будет многозначительным и радостным. Но когда Людмила в последний раз улыбнулась ему, выходя на пустынный бетон летного поля, в последний раз взмахнула рукой, он не нашел слов. Не было ни легкости, ни усп