Белые песчаные отмели выдавались далеко в море и просвечивали сквозь толщу воды. Море так и называлось — Белым.
Рюмин отстегнул ремень и плотнее придвинулся к окну. Впереди час полета. Можно обдумать и трезво взвесить все, что осталось в прошлом, что ждет в будущем. Прыгающая тень самолета промчалась по крышам Олшеньги. Он должен быть доволен. Его планы сбылись неожиданно и бурно, когда он уже начинал терять надежду. Наблюдая себя со стороны, Рюмин видел этакого преуспевающего человечка в серой кепочке и в сером плаще, который пробыл год в заброшенном на край света рыбачьем поселке, занимался помимо работы как проклятый и сдал в аспирантуру.
Старый и колючий Гаврил Петрович Мезенцев, бывший инспектор, бывший завуч и под конец жизни едва тянувший в неделю двенадцать уроков географии, говорил иронически, поблескивая очками:
— Знаете, коллега, в ваши годы я тоже питал некоторые, э-э… иллюзии.
Рюмин почему-то считал, что Мезенцев не может его терпеть. А ведь расчувствовался старик на прощание. Долго, придирчиво перечитывал вызов, присланный Рюмину: искал изъян.
Рюмин оглянулся. Пассажиры дремали. Самолет трясло и болтало так, будто он не поднимался в воздух, а все время катил по булыжной мостовой.
Одной девушке стало плохо, и Рюмин протянул ей несколько конфет. Девушка попыталась улыбнуться с выражением благодарной безнадежности.
С облаков до самой воды свисали шлейфы снежных зарядов. Море и облака были неподвижны. «А все-таки хорошо, — подумал Рюмин, — хорошо, что подвернулся этот самолет. Меньше слов, меньше надежд, меньше переживаний». Анна Павловна провожала его на том самом аэродроме, где встретила год назад. Рюмин отчетливо помнил тот первый день и видел женщину с пепельными волосами, стоявшую на аэродроме. Она встречала мужа, который, как прояснилось потом, катил в то время в противоположном направлении. О, она умела великолепно владеть собой. Когда они познакомились, Анна Павловна ничем не выдала своих чувств. Она так и назвала себя:
— Анна Павловна.
Рюмин поставил чемодан на траву и поднял воротник от ветра.
— Вы из райкома? Из газеты? Из «Рыбакколхозсоюза»? — спрашивала она и каждый раз улыбалась и непонимающе хлопала ресницами. — А, теперь догадываюсь. Вы — новый физик!
Рюмин оглянулся. Кучка домов с побелевшими крышами была прижата к берегу лесом.
— Почему новый? — сказал он. — Просто физик. А это и есть Олшеньга?
Случайная встреча с Анной Павловной сыграла свою роль. На первых порах она помогла Рюмину устроиться и, выдумав себе заботу, все время наставляла, отчитывала его и переживала больше, чем он сам. Рюмин относился к своей работе с легким чувством недоумения, как к приключению, которое вскоре закончится. Он сразу объявил, что не думает задерживаться в Олшеньге и готовит себя исключительно к научной деятельности. Он любил рассказывать о чудачествах Резерфорда, читал отрывки из байроновского «Дон Жуана». Его считали чудаком и не воспринимали всерьез. Все, кроме Анны Павловны.
Учителем он был плохим, но дети его любили неизвестно за что. Может быть, за отсутствие системы?.. Находясь в настроении, он целыми уроками, никого не спрашивая, гнал программу. Забегая вперед, рассказывал о великих физиках. А будучи не в духе, медленно входил в класс, раскрывал журнал и вызывал самых отстающих, трудных учеников. К этим отстающим и трудным у него всегда было сложное отношение: они доставляли ему массу хлопот и в то же время он любил их по-особому. Самого трудного он называл по имени-отчеству: Анфим Петрович.
— Ну! — говорил Рюмин, растягивая слова. — Пожалуйте к доске, Анфим Петрович. Надеюсь, мы научимся когда-нибудь объяснять закон Джоуля — Ленца? Какова зависимость тепла от силы тока?
Если в редких случаях ответ проходил гладко, Рюмин расцветал. Вскакивал с места и готов был провожать ученика до парты. А если тот начинал путаться в определениях, Рюмин хватался за голову и либо мычал что-то неопределенное, либо вскрикивал высоким голосом, прислушиваясь к самому себе:
— Называйте вещи своими именами!
Рюмину захотелось еще раз увидеть Олшеньгу, но горизонт уже затянуло синей дымкой. «Где-то сейчас Анфим Петрович, — подумал Рюмин. — Наверное, помогает матери убирать картошку. А может быть, вышел в море на лодке… Он бедовый. А ведь выправился за год. Отличный стал парнишка. Просто великолепный».
Рюмин прижался к стеклу. Самолет летел вдоль побережья. Белое кружево прибоя застыло в неподвижности. Море было похоже на поблескивающий лист фольги, в середину которого был вклеен корабль.
«Нет, — подумал Рюмин, — сегодня в море нельзя. Сегодня шторм». Однажды он пробовал выйти в море, никого не спросясь, не зная проходов в каменной гряде. Об этой гряде знал понаслышке: белые буруны там вскипали при малейшем ветре. С берега они выглядели вполне безопасно. Но едва днище его лодки повисло над скрытыми водой каменными глыбами, как неведомо откуда взявшиеся силы закрутили его, и через несколько минут промокший и оглохший Рюмин вновь тихо и мирно покачивался в лодке, держась руками за обломок весла.
На берегу долго смеялись над ним. А от Анны Павловны Рюмин в тот же день получил крепкую взбучку. Искренность ее гнева изумила Рюмина.
— Там же разность течений! — говорила Анна Павловна, и было непонятно, что она готова скорее сделать: засмеяться или заплакать. — Ты видел, какие волны идут по ту сторону гряды?
Рюмин признался, что волны были кругом одинаковы, пока его не выбросило к берегу; там стало потише. Он пробовал отшутиться и сказал, что никто никогда не тонул у берегов Олшеньги. Но Анна Павловна ответила в сердцах, не принимая шутки:
— А ты что хочешь? Быть первым? Мореплаватель несчастный!..
С этого приключения у них все и началось. А зачем началось и к чему, никто не смог бы ответить. Тем более что о вызове в Москву было уже известно и Рюмин доживал в Олшеньге последние дни.
Обычно они уходили гулять до «трех скал», которые обнажались при отливе. Анна поднимала выброшенные на берег водоросли и говорила:
— Это знаешь что такое? Анфельция… ее собирают и продают. Из нее можно делать агар-агар.
Рюмин слушал молча. Анна словно светилась вся. Губы ее алели, а глаза сияли так, словно от них исходил невидимый и нестерпимый жар. Рюмин смотрел на нее и думал, как прекрасен человек по сравнению с черными, пусть вечными, скалами, с холодным, пусть вечным, морем. Он думал так, а сам спрашивал спокойным, чуть ироническим тоном, каким привык разговаривать обо всех делах, даже самых важных:
— А для чего нужен агар-агар?
Когда Олшеньга закрывалась лесом, а море билось о скалы, они чувствовали, что им принадлежит весь мир. Рюмин целовал Анну; губы у нее были чуточку соленые от морских брызг, а волосы пахли ветром. Он кутал ее в свой шарф и повторял одни и те же слова:
— Не простудись, пожалуйста.
В тихую погоду, когда с юго-запада дул ровный и устойчивый шелонник, море у горизонта становилось густо-синим, теплым. Анна показывала вдаль и говорила:
— Видишь? Вон там! У северных морей особая прелесть и краски особые. К этому надо привыкнуть.
Она старалась внушить ему любовь ко всему, что их окружало. Она, конечно, хотела, чтобы он остался, не уезжал. И в то же время, когда речь заходила о будущем, говорила с непреклонным видом, что никогда не сможет связать с ним свою судьбу: у нее ребенок и она старше его, Рюмина, на целый год. Она с самого начала не питала никаких иллюзий. А может быть, он ошибался, когда верил этому, и ошибается до сих пор? Просто ей нужны были сильные заверения с его стороны, сильная убежденность, которая помогла бы ей заново поверить в людей. Впрочем, в людей она верила; не верила ему.
— Знаешь, — говорила она, — обжегшись на молоке, дуешь на воду.
А он так и не понял. Отшучивался, как скотина, думая только о своих планах, и рассказывал про Резерфорда. Почему она не догадалась, что он пуст, как бочка, как рассохшийся пивной котел? Впрочем, ей простительно. Он и сам не догадывался раньше. Если самолет развалится в воздухе и сядет среди болот, он вернется в Олшеньгу и сам скажет Анне об этом…
Но нет. Мотор гудит ровно, крылья не полощутся, и прошлое уходит от него вместе с желтыми перелесками. Рано приходит осень на Север… А следующий рейс в Олшеньгу через два дня. К этому времени он будет далеко.
Рюмину вдруг сильно захотелось, чтобы самолет совершил вынужденную посадку. Тогда он вернулся бы в Олшеньгу безо всякого стыда, перевелся на заочное отделение, отыскал бы массу других возможностей. Чудес не бывает; но для чего-то ведь существует сам человек.
Когда он потерпел крушение на виду у всей Олшеньги, Анна пришла к нему в дом, натопила печь, согрела самовар. Они пили чай, смеялись, говорили о пустяках. Весь год он смотрел на Анну с равнодушием, произносил массу ненужных слов. А в последние дни не мог наглядеться на нее. Он знал, что Анна была три года замужем, но чувствовал себя на положении первого возлюбленного. Она казалась ему милой, доверчивой, иногда беспомощной; он так и не отделался вполне от чувства жалости к ней. И только теперь, все растеряв, он понял, что она была просто умной женщиной. А он оказался человеком, обманувшим самого себя. И вполне заслужил прощальную отповедь Анны.
— Я знаю, что ты не вернешься, — сказала она. — Не пиши! Я не буду ждать писем. Вот… и все.
Она стояла на аэродроме с непокрытой головой и в знак прощания подняла руку. Она умела владеть собой, и ему следовало поучиться у нее. На будущее.
Рюмин пытался угадать каждый шаг Анны там, в Олшеньге, пока здесь, рядом с ним, гудит мотор и разматывает над болотом вторую сотню километров. Он представил, что Анна ведет дочку по берегу моря и объясняет, как из водоросли анфельции получают агар-агар.
А что она говорит о нем?.. Когда Рюмин приносил для дочери конфеты или снисходительно читал детские книжки, Анна с волнением следила за ним. Рюмин всегда замечал это волнение; он замечал многое из того, что она старалась скрыть; почему-то ей непременно хотелось, чтобы он видел ее веселой, жизнерадостной, а главное, беспечной.