Теперь она говорит дочке:
— Его больше не будет.
Интересно, как она называла его в разговорах с дочерью. Проходивший мимо пилот тронул Рюмина за плечо, и Рюмин понял вопрос по движению губ.
— Вам плохо? — спросил пилот. — Нет? Ничего? Все в порядке?
Рюмин преувеличенно заулыбался и затряс головой:
— Ничего… ничего…
Самолет давно оставил берег моря и летел над болотами. Долгое время Рюмин видел скользившую по земле тень самолета. Но вот солнечный луч коснулся стекла, ослепил, и Рюмин понял, что самолет разворачивается. Внизу блеснула Двина. Самолет, теряя высоту, шел на посадку.
Последние минуты были заполнены суетой. Налетевший снежный заряд затянул все пространство белой мглой. Неожиданно близко показалась земля. Самолет ударился колесами и запрыгал по полю.
Пассажиры столпились у выхода. В наступившей тишине стал слышен свист ветра.
— Ничего не поделаешь, — громко сказал второй пилот. — Через час обратный вылет. Спецрейсовый.
Рюмин спрыгнул на землю и огляделся. «Теперь самое трудное позади, — сказал он себе. — Теперь надо все время идти вперед. Со всеми».
У выхода на летное поле среди потрепанных тюков расположились геологи: одна девушка и четыре бородатых парня. «Так вот почему спецрейс, — догадался Рюмин. — Для них это последний шанс улететь в Олшеньгу сегодня».
Пассажиры давно ушли. Рюмин остался в одиночестве.
— А что за Олшеньга? — спросила девушка. — Кто-нибудь знает?
Встретив ее взгляд, Рюмин пожал плечами. Потом решительно направился к деревянному зданию аэропорта.
— Куда? — будничным тоном спросила знакомая кассирша. С ней у Рюмина всегда было связано неприятное чувство: необходимость возвращения в Олшеньгу. Кассирша была не виновата. Теперь он смотрел на нее, боясь, что она откажется выдавать билет, скажет, что все места заняты, отменит рейс. Кассирша удивленно смотрела на него.
— Олшеньга! — хрипло сказал Рюмин, протягивая деньги.
— Приготовьтесь, — сказала кассирша. — Через пять минут посадка.
Рюмин скомкал билет, сунул в карман и вышел на крыльцо. Снежный заряд прошел. На зеленом, усыпанном кое-где кучами гравия поле стояли зеленые игрушечные самолеты. У трех крутились винты; гул моторов разрастался.
«Который же из трех? Через пять минут выяснится, — подумал Рюмин. — Неужели до счастья осталось пять минут?..»
ПЕРЕКРЕСТОК НА АРБАТЕ
1
Замужество было необходимо, и Соня назначила встречу у Арбата. Зимин не интересовал ее, но мог дать все, что требовалось: по меньшей мере — свободное распределение. Соня вовсе не собиралась возвращаться в места, подобные ее родному Заболотью, где она до пятнадцати лет гоняла хворостиной по оврагу корову и полоскала белье в студеной проруби. В шестнадцать она начала пудриться, потом румяниться, не отходила от зеркала и потихоньку выщипывала брови. Приехала в Москву, как иностранная кинозвезда, раскрасив ресницы на восточный манер.
Скорая любовь, а потом разрыв с Валентином Строковым сделали ее осторожнее. Вспоминая о Валентине, она повторяла, гордо вскинув голову: «Я ни о чем не жалею», но по-прежнему ненавидела и почитала это имя. Впрочем, воспоминания давно перестали огорчать Соню и со временем превратились даже в приятную привычку. Когда ей нужно было решиться на какой-нибудь поступок, она говорила себе: «Ах, если бы Валент…» — и это означало, что она никогда ни на что подобное не решилась, если бы Строков так жестоко, первый, не обманул ее.
«Ах, если бы Валент…» — подумала Соня и начала собираться на свидание. Времени оставалось мало. В сумерках она любила посидеть полчаса перед зеркалом и, раскрыв пальцы, ждать, пока высохнет лак. В эти минуты весь мир для нее наполнялся звуками, музыкой: думалось хорошо, вернее, не думалось ни о чем. Просто струились обрывки мыслей, светлые, праздничные.
Предстоящая встреча была для Сони знаменательной не только потому, что Зимин готовился сделать предложение (он готовился давно и не мог решиться окончательно). Радость Сони возникла оттого, что наряд, который она давно продумывала, наконец удался. Она надела костюм из тончайшей английской шерсти, который берегла для особого торжества, повязала новый шарфик, подаренный Гариком Меликяном, и примерила меховую, под норку, шапочку. Она любила менять наряды, но сама себя ограничивала, чтобы не прослыть легкомысленной. Сегодня представился как раз тот случай, когда Соня могла себе все разрешить.
Погода выдалась холодной. Арбат уже горел. У освещенной афиши кинотеатра сновала толпа. Билетов не было. Несколько раз к Соне подбегали прохожие с напряженными лицами, справлялись насчет «лишних билетиков» и устремлялись дальше. Соня пожимала плечами, пряча улыбку. Картина, по ее мнению, совсем не стоила этих хлопот. Благодаря Зимину она посмотрела фильм до выхода на широкий экран и гордилась этим.
Вспомнив о нем, Соня посмотрела на часы, но ничем не выдала своих чувств. Одна и та же пара молодых людей долго мозолила ей глаза, пока один из них не сделал попытку познакомиться. Но Соня была не в настроении; ее ответ прозвучал с такой решительностью, что парни шарахнулись и с удивлением посмотрели на нее.
Соня прошлась, хрустя сапожками по снегу. Зимин опаздывал. Соня решила твердо выдержать характер и ждать последние пять минут. Людей кругом становилось все больше; они куда-то спешили мимо нее. Мерцающие вспышки электросварки сыпались на тротуар с крыши почтамта, и серый почтамт в сгущающихся сумерках становился синим.
В синем свете появился Зимин. Соня узнала издали его небрежную походку: одно плечо выше другого, сутуловат, худощав, — он шел так, словно был уверен, что его ждут и будут ждать столько, сколько необходимо. Опоздав на сорок минут, он приблизился с улыбкой и произнес таким тоном, будто увидел знакомый троллейбус: «Какая удача!»
Соня промолчала. Только глаза ее сверкнули, и весь Арбат снова озарился синим пламенем. Но она притушила блеск ресницами и ответила едва слышно, потупив взор:
— Что случилось?
— Прошу прощения, — сказал он. — Я все объясню!..
Слушая уверенный рассказ Зимина о причинах опоздания, Соня несколько раз задавалась вопросом, какие силы удержали их друг возле друга и какое случайное совпадение стало началом долгих и странных отношений. Невзрачный Зимин не мог идти ни в какое сравнение с ее многочисленными знакомыми. Взять хотя бы того же Гарика Меликяна с его великолепной мускулатурой и непробиваемым бахвальством. Впрочем, Соня считала, что бахвальство свойственно всем мужчинам, особенно влюбленным, и Гарика нельзя было судить слишком строго. Гораздо труднее привыкнуть к его слащавой улыбке, изображавшей вечную готовность. В отличие от Гарика и прочих Зимин не бравировал ничем, не заискивал перед ней, не бодрился понапрасну.
— Я все понимаю, — тихо сказала Соня, выслушав объяснение. — Ты примерный и неутомимый деятель, которого разрывают на части, а я капризная, глупая женщина, которая требует к себе капельку внимания. Пожалуйста, прости!
— Зачем же так сразу? — сказал Зимин.
— Да! — продолжала Соня. — Мы можем и вовсе не встречаться. Пока я ждала тут, ко мне раз двадцать подходили какие-то типы, пытались познакомиться. Ты все-таки должен понимать, что я — женщина.
— Притом самая красивая! — произнес Зимин торжественно и тут же добавил: — С моей точки зрения…
— Ах, так? — Соня даже остановилась. — Видимо, как все мужчины, ты станешь чуточку объективным, когда мы расстанемся.
— А почему мы должны расстаться? — спросил Зимин.
Соня отвернулась, привлеченная вспыхнувшей рекламой. Потом, будто вспомнив про Зимина, взглянула на него.
— Меня посылают на Камчатку, — сказала она с беспечностью. — Вчера было распределение. Я согласилась.
Ей хотелось взрыва: она ждала восторгов и слез. Зимин через паузу сказал:
— Прекрасно. Поедем туда вместе.
Это было похоже на объяснение. Все совершилось просто и обыкновенно. Но именно эта обыкновенность и простота вдруг придали Соне радостное чувство уверенности, которое она постаралась скрыть.
— Прямо сейчас? — спросила она.
— Нет, — сказал Зимин, — прямо сейчас ехать на Камчатку не могу. Связан службой. Что-то надо придумать. В конце концов, мы можем и пожениться.
Они смешались в толпе, а когда соединились через несколько секунд, Соня взглянула на Зимина с благодарностью и быстрым, незаметным движением прижалась к нему.
Домой она вернулась в третьем часу утра. Зимин подвез ее на такси, оставил машину у шоссе и проводил до общежития. Сквозь окно было видно, как рыжая вахтерша что-то внушала стоявшему перед ней с чемоданом маленькому человечку. Вахтерша разговаривала строго. У нее всегда люди были виноваты. Огромные корпуса общежитий спали, погруженные в синеву мартовской ночи. Возле фонарей тихо кружился снег.
Во избежание долгих разговоров с вахтершей Соня запретила Зимину провожать себя, но долго стояла с ним у дверей, пока не исчез маленький человечек. Соня с ясностью представляла будущую свою жизнь на долгие годы; не могла только представить следующий миг.
Войдя в свою комнату, она расстелила постель, но не стала ложиться, а села на кровать и сжала ладонями лицо. Свет от уличного фонаря проникал сквозь пушистые узоры на стекле.
Соня оглядела подруг, радуясь и одновременно сожалея, что все спят и она вынуждена вольно или невольно хранить свою тайну. Спала ее лучшая подруга Женя, раскинув по подушке волосы. Но скоро, приглядевшись, Соня поняла, что это обман. Женька не спала, а, сдерживая дыхание, следила за ней. Потом голова на подушке зашевелилась. Женя приподнялась на локте, встретилась глазами с Соней, которая сидела на кровати не раздеваясь, и прошептала:
— А знаешь, приехал Валент…
2
Остановить события в последующие дни Соня не смогла, да потом, поразмыслив на досуге, не захотела. Но восторженность, едва наметившаяся в ее душе, улетучилась.
В первую ночь она попыталась привести в порядок свои чувства и пришла к выводу, что приезд Валента ничего не означал. Их отношения определились давно, в тот долгий миг, когда Соня была ослеплена и унижена обманом. И все же по прошествии стольких лет, услышав о появлении Валента, она затрепетала, стала прислушиваться к шагам, ждала его и пугалась, заметив в толпе знакомый облик. Он чудился ей всюду.
Иногда сомнения пропадали; Соне казалось, что Валент появится с минуты на минуту, рассеет все обиды, как это умел делать только он один, и она скажет те слова, которые все эти годы берегла для него. Она готова была разрушить все, просить прощения у Зимина или гордо и молча исчезнуть из его жизни. Соня уверила себя, что он поймет ее и простит, узнав, какое огромное событие в ее жизни — Валент. Не называя его имени, она пробовала объяснить Зимину невозможность замужества: придумала версию о больной матери, стала говорить о необходимости бросить учебу и зарабатывать себе на жизнь. Самая мысль о замужестве казалась ей невыносимой. Иногда она готовилась порвать отношения с Зиминым, чтобы не видеть его, и в действительности порвала бы со всем миром, пожелай того Валент.
Но его не было, а появлялся Зимин. Все словно переменилось; он стал неузнаваем. Его настойчивость иногда вызывала у Сони сочувствие, она жалела Зимина и старалась быть внимательной.
— Ты делаешь большую ошибку, — говорила она и улыбалась. — Учти! Я никогда сама не была счастлива и не умею делать счастливыми других.
Ее улыбка была кроткой и печальной.
Часто, устав от бесполезных ожиданий, Соня сама звонила Зимину. Они бродили по улицам. Падал снег, и Зимин читал стихи:
Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда…
— Это Пушкин, — объявлял он. — Своих читать не стану. Если не попросишь.
Она просила, а сама думала о Строкове, о тех днях, когда приходила к нему в общежитие; и ребята, жившие с ним в комнате, глядели с любопытством и отвечали одно и то же: «Его нет… Его нет… Его нет…» Она до сих пор слышала эти голоса и вдруг поняла, что то же самое повторяется заново.
Соня попыталась взять себя в руки. Дни бежали чередой, и ничего не случалось. В конце концов лихорадочное ожидание прошло. Она покрасила волосы хной, удивилась, разглядывая себя в зеркало, и позвонила Зимину.
Истекал срок заявления, поданного ими в загс.
— Ну и что? — спросил Зимин.
— Приезжай… — коротко попросила она.
Ненастный день бракосочетания запомнился ей липнувшим к стеклу туманом, мокрым снегом и пустынным шоссе, на котором трепетная фигурка Зимина ловила такси.
Пока подходила их очередь в загсе, Соня почти не смотрела на Зимина. Она видела себя как бы со стороны и представляла, что могли думать окружающие. «До чего же красивая девушка, — думала она. — Сколько в ней благородства, изящества. И как должен быть благодарен ей этот бледный молодой человек, свежепостриженный и надушенный вульгарным «Шипром». Нет, в самом деле, чудесная девушка, — продолжала Соня, возвращаясь к себе. — Сколько, должно быть, счастья написано у нее на роду. А жених? В нем есть благородство и строгость, — великодушно решила она. — Строгость и невозмутимость, так необходимые мужчине. Он и не должен сиять, как елочное украшение. Это право у нас — у женщин. Он должен быть слегка взволнован. Так и есть!»
Зимин действительно выглядел взволнованным. Когда они вышли, он произнес, медленно подбирая слова:
— Трудно загадывать дальше. Слишком хорошо было сегодня. Ты не любишь меня или мало любишь, я понял. Но всю жизнь я буду благодарен тебе за этот день. Что бы ни случилось потом, как бы ни был я виноват перед тобой, ты только напомни про этот день. Человек не остается одним и тем же. К сожалению, он меняется так, что часто не понимает сам себя. Сегодня ты прекрасна.
Она утешила его, но запомнила слова.
Туман стал еще гуще, сполз с неба, запутался в ветвях деревьев, повис над тротуаром. Уличные фонари как будто плыли в нем, окруженные радужным ореолом.
Соня шла и не верила тому, что она замужем, что произошло то заветное событие, которое представлялось ей бесчисленное количество раз. И вышло не так, как представлялось, а все равно было хорошо. Несколько раз, взглянув на Зимина, она быстрым и незаметным движением прижималась к нему.
3
Уже в первые недели замужества у нее возникло такое чувство, будто она все знает и может с полным правом высказываться по любому делу. Встретив подругу и затронув в разговоре судьбу одной общей знакомой, Соня воскликнула:
— Как, она еще не замужем?
Словно ее опыт уже позволял недоумевать.
Отпуск они провели на море: прошли, как настаивал Зимин, вдоль побережья Крыма от Судака до Феодосии. Потом Зимин по делам службы ездил в Сибирь. Предупредил: командировки будут частыми. Так и получилось. Сначала Соня скучала и пробовала бунтовать, однако привыкла и нашла в одиночестве прелесть, о которой раньше не подозревала.
По утрам она включала радио на полную мощность; сбросив одежду, крутила на коврике хула-хуп и ждала чего-то необыкновенного. Когда Зимин возвращался, Соня заново привыкала, смущалась и сыпала упреками по поводу долгих командировок. Ей нравилось говорить, что жизнь ее разбита и она постоянно жертвует собой. Зимин оправдывался и обещал переменить работу. Соня знала, что это пустые разговоры, но успокаивалась, тем более что последнее слово неизменно оставалось за ней.
Постепенно круг ее знакомств расширился; Соня возобновила прежние связи, и ее записная книжка распухла от телефонов. Она полюбила разного рода вечеринки, заучила несколько тостов и тащила за собой мужа, если не могла идти одна. Зимин покорно участвовал в этих празднествах, то есть попросту усаживался в какой-нибудь темный угол и курил, наводя на всех уныние своим мрачным видом.
А Соня веселилась. Однажды, очутившись у подруги на одной из таких вечеринок, Соня не поверила своим глазам, увидев Валента Строкова. Обойдя всех гостей и сказав каждому какие-то дружеские слова, она очутилась рядом с ним. Несколько секунд, которые они задержались друг возле друга, не были замечены окружающими. Валент улыбнулся.
— Ничуть не сомневался, что увижу тебя в Москве, — произнес он, глядя ей прямо в глаза. — И не ошибся…
Соня перевела дух и пожала плечами. Весь вечер она старалась не оставаться с ним наедине, и тем не менее он успел рассказать ей про свою жизнь. Соня выражала сочувствие, но про себя радовалась, что личная жизнь его сложилась неудачно, что за все годы, пока они не виделись, он так и не вспомнил ничего светлого и хорошего; но вслух говорила, сдувая волос, падавший на губы:
— Надо же!
Глаза ее смеялись помимо воли. Она упивалась сознанием своего превосходства и своей власти над ним. Это чувство было для нее ново, незнакомо. Посторонний взгляд не отличил бы ничем особенным пару, непринужденно беседовавшую у окна. Но Соня видела то, что не видели другие, она чувствовала эту власть по тому, как покорно опустились уголки его губ, как в глубине глаз вспыхнули и неуверенно задрожали призывные огоньки, как вздрагивали ноздри, а взгляд становился то хищным, то покорным.
— Судьба постепенно убеждает нас, — говорил Валент, — что прошлое не возвращается. Мы слишком небрежно относимся к настоящему и не думаем о будущем. Отсюда все наши беды.
Соня улыбнулась, не разжимая губ. Высказанная Валентом мысль показалась ей глубокой, потому что она захотела увидеть в ней искусно скрытый и запоздалый намек на раскаяние.
— Да, — сказала она. — Ты прав.
Зимин ничего не знал про Валента. В тот же вечер они нашли с ним общий язык и говорили о том единственном, что оказалось, по странной случайности, знакомо обоим, — про озеро Иссык-Куль. Валент слушал внимательно, округлив свои умные глаза и склонив голову с красивым ровным пробором, словно хотел с особым старанием уловить и запомнить высказывание собеседника. Зимин выпил больше положенного, звал его немедленно ехать на Иссык-Куль и в конце концов пригласил в гости.
Нечаянная встреча с Валентом Строковым надолго вытеснила из Сониной головы все прочие мысли и в то же время слегка разочаровала ее. Она с удовольствием отыскивала черточки, которые отличали нынешнего Валента от того идеала, который за долгие годы сложился в ее душе. «Этот» слишком часто улыбался, с поспешностью прислуживал гостям, будто желал надолго заручиться поддержкой каждого. Такое впечатление было первым и кратковременным. Оно быстро прошло, но потом, как всякое первое впечатление, возвращалось вновь и долго преследовало Соню.
Тем не менее перед приходом Валента она целый час просидела у зеркала, и, когда вышла из спальни, Зимин зажмурился. Готовя обед, она превзошла себя.
Зимин давно забыл про приглашение, и визит Строкова оказался для него неожиданным. Соня изо всех сил старалась поддерживать необходимое оживление и говорила без умолку. Валент осмотрел квартиру, похвалил мебель, столовый сервиз, рисунок паркета. Потрогал цветы, висевшие на стене. Даже кухонные табуретки получили свою скромную долю.
— Прекрасно! Очаровательно! — повторял он. — Хочется пожелать этому дому счастья и процветания.
Разговор шел о пустяках. Валент как был, так и остался блестящим и обаятельным человеком, хотя прежний юношеский лоск поблек, в глазах появилась усталость, и временами он, как будто спохватившись, умолкал, становился грустным и задумчивым. Зимин также сделался без причины молчалив и угрюм. Бутылка коньяку была выпита едва наполовину, и, естественно, разговор про поездку на Иссык-Куль возобновиться не мог. Соня принялась было говорить о поэзии, но, наткнувшись на мимолетный взгляд Зимина, тотчас оставила эту затею.
Много курили. Соня вышла на балкон, распахнув дверь в комнату. В ее отсутствие мужчины допили коньяк, и Валент откланялся. Прощаясь в дверях, Соня назвала его имя с нежностью, как в прежние времена. Они обменялись взглядами, один из которых пламенно напоминал о прошлом. А другой столь же настойчиво его отрицал.
Соня продолжала отрицать это и на следующий день, когда Валент позвонил ей на работу, раздобыв неизвестными путями номер телефона. Потом он звонил ей несколько раз, не называя себя. Соня бледнела, боясь ошибиться, и отвечала односложно. Но это не мешало Валенту говорить много и пространно. Он спрашивал ее о здоровье, пробовал угадывать ее заботы и желания.
— Я знаю, что ты делала с самого утра, — говорил он, по обычаю растягивая слова, и Соня отвечала бесстрастным надменным тоном, который должен был засвидетельствовать сослуживцам, что самый разговор ей неприятен и она всеми силами старается быстрее его закончить.
— Неужели? Вот как?
— Ты проснулась одна, — продолжал Валент. — Распахнула окно. Сварила кофе со сливками. А сахар у тебя лежал в маленькой стеклянной сахарнице, у которой отбит кусочек крышки.
— Ничем не могу тебе помочь, — торопливо говорила она, заканчивая разговор. — Прощай. — Вешала трубку после того, как раздавались частые гудки, и объясняла сослуживцам: — Дальний родственник.
Она говорила себе, что телефонные разговоры ни к чему хорошему не приведут, возбудят лишние толки. И все-таки, готовясь от них отказаться, не могла найти сил.
Хотя прежний Валент постепенно сделался для нее просто Валентином Строковым и легендарная дымка, окружавшая его имя, давно улетучилась, Соня приложила все усилия к тому, чтобы Строков понял, как много он потерял. Ради этой цели, ради одной минуты торжества она в конце концов уступила его многочисленным просьбам и согласилась на встречу.
Никогда еще она не выглядела так хорошо, как в тот день. Никогда комплименты, расточаемые в ее адрес сослуживцами, не были так пышны и многословны; и никогда еще Соня не воспринимала их с таким искренним безразличием.
Строков ждал ее с букетом сирени.
— Наконец-то! — крикнул он, ослепительно, как всегда, улыбаясь, хотя Соня пришла вовремя и молча, издали, показала ему на часы. Она настроила себя беспощадно и разрешила говорить не больше пяти минут. Но, увидев Строкова, растерялась и поняла другое: как бы ни складывалась ее жизнь, как бы ни манило ее тихое семейное благополучие, она никогда не сможет равнодушно смотреть на эту склоненную красивую голову с ровным пробором, на крупные ласковые ладони, на эту высокую фигуру, которая всегда поражала ее своим изяществом.
И вечер, начавшийся среди шумных улиц, закончился при молчаливом свете звезд. Они вышли последними из ресторана, так и не успев обговорить всю свою жизнь. Строков усадил ее в такси и назвал адрес. Соня воскликнула протестующим тоном: «Нет, нет! Пожалуйста, на «Багратионовскую».
Шофер кивнул обоим.
Соня почувствовала, что ей еще понадобятся силы, а главное, сознание, и, борясь с усталостью, откинулась на спинку сиденья. Но бороться приходилось с трудом. Огоньки бегущих реклам слились в одну ослепительную сияющую линию. Потом линия оборвалась и все погрузилось во мрак. Соне почудилось, что они ехали очень долго, но она узнала место и не могла только вспомнить название.
Дом, где жил Строков, оказался старым, двухэтажным и занимал чуть ли не весь квартал. Соня с беспечностью проходила мимо и никогда не думала, что в нем может быть такое множество переходов, захламленных коридоров, испуганных, неприветливых лиц.
— Иди и не оглядывайся! — бросил на ходу Строков.
Из дверей выглядывали люди. Они шли навстречу по коридорам, осматривали ее. Соня не поднимала головы и все равно чувствовала неприязнь, которую источали эти взгляды.
— Не обращай внимания, — бросил через плечо Строков. — Я тут недавно устроил кое-кому промывку мозгов. Так что многие помнят.
Они очутились в маленькой комнате, без окон, оклеенной желтыми обоями.
Соня не помнила себя от стыда. Стыд возникал не от того, к чему она давно приготовилась и что считала привычным. Стыдно было то, что она очутилась в этой отвратительной комнате, без окон. Даже теперь, когда они остались вдвоем, она вспоминала мелькание лиц, ощущала скользившие по телу взгляды и вздрагивала, как от прикосновения к чему-то студенистому, тяжкому. Взгляды — как медузы, которых она боялась брать в руки.
Этот вечер был самым долгим в ее жизни. Если бы не Валент, она бы ни минуты не задержалась в этой отвратительной комнате с желтыми обоями. Она думала только о том, чтобы все скорее кончилось и они снова очутились на воздухе.
— О, Валент, — сказала она, засыпая, — как это ужасно! Мне же еще возвращаться.
4
Понадобилось немного времени, чтобы то, что казалось ужасным и порочным, стало для Сони простым и привычным. Она часто оставалась ночевать у Строкова; а когда Строков встречался с Зиминым, тот бледнел, словно это еще должно было произойти.
Дома они почти не говорили друг с другом. И Соня не испытывала в этом большой потребности. Она привыкла видеть по ночам лампу с зеленым абажуром, фигуру Зимина, склоненную над столом, и засыпала. Фигура Зимина на фоне абажура казалась черной.
В двух газетах появились наконец его стихотворения. Но это были не те стихотворения, которые он сам любил.
— А-а… — говорил он, отмахиваясь, в ответ на поздравления; и Соня тоже говорила: «А-а…»
Стихов было мало, и поздравления быстро кончились. Зимин принялся за поэму. Отдельные клочки ее Соня находила еще в первые годы замужества. То, что было написано на клочках, Соне не нравилось. Почему-то запомнилась одна-единственная строчка:
Дождь издевался над селом…
Поэма была про Сибирь.
— Убери эту строчку, — снисходительно говорила Соня. — Разве дождь может издеваться? Этого никто не поймет.
Из-за строчки, которая запомнилась помимо воли, Соне не нравилась вся поэма, вернее, само занятие, которому Зимин теперь посвящал свободное время.
Соня покорно, даже охотно сносила связанные с этим периодом тяготы, тем более что Зимин, как ей казалось, переставал интересоваться окружающим. Она уже сама приходила в комнату с желтыми обоями и шествовала мимо соседей с гордо поднятой головой; только никак не могла привыкнуть, что комната без окон.
— Это мне досталось при размене, — пояснил Строков, — с бывшей супружницей.
Соня улыбалась, не разжимая губ.
Она все время жила как на острие ножа. Жизнь, полная приключений, грозила ей ежеминутными опасностями, но эти опасности не угнетали ее, а, напротив, заряжали какой-то восторженной и неистощимой энергией.
Эта восторженность не пропала у нее даже тогда, когда случилось то, что должно было случиться. Ее обман, явный для всех, стал наконец доподлинно известен Зимину. Все обошлось без криков и слез, и Соня, разменяв квартиру, сохранила к бывшему мужу остатки чувств, похожих на признательность. Ей удалось произвести благоприятное впечатление на женщину-судью. Зимин, естественно, на разбирательство дела не явился, и разгневанная судья, сочувствуя Соне, присудила ему одному оплачивать все расходы, связанные с бракоразводным процессом.
После этого комната с желтыми обоями потеряла свою магическую привлекательность. Но тем не менее Соня часто приходила туда, надеясь застать Валента. Если она приходила к нему, не договорившись заранее, он бывал недоволен. И она это чувствовала.
Деятельность Валента оставалась для нее загадкой. Но он дал ей явственно понять, что сделался человеком серьезным, способным влиять на большие дела. У него всегда водились деньги; это восхищало Соню и набрасывало в ее глазах на весь облик Валента некую таинственность.
Каким жалким и беспомощным выглядело по сравнению с ним беспокойное племя художников, приходивших когда-то к Зимину. Эти художники вечно кого-то ругали, кого-то хвалили, в промежутках пили водку, и все делали с таким видом, точно истина была доступна им одним. Соню, сколько она помнила, всегда раздражала непреклонность их суждений и уверенность в том, что они-то и занимаются делом самым важным и необходимым.
Но, как и прежде, она могла пройтись по комнате и, заломив руки над головой, прочесть стихи:
Редеет облаков летучая гряда,
Звезда печальная…
И ей становилось грустно. От этой грусти глаза увлажнялись, становились огромными в тени ресниц. А Валент подходил к ней, целовал руки и говорил: «Ты чудо!»
Последнее время он постоянно твердил о желании как-то оформить их отношения, но ничего не предпринимал, оставляя на Сонину долю все тревоги и волнения.
Оформление это каким-то образом было связано с необходимостью уехать из Москвы, и Соня подозревала, что у Валента начались крупные неприятности по службе. Теперь, когда она получила то, о чем мечтала, — светлую комнату в центре города, два окна с видом на арбатский перекресток, когда все сложилось самым превосходным образом, Валент стал бывать реже. Соня терзалась ревностью, но инстинктом угадывала, что его заставляют страдать приключения вовсе не любовного свойства.
Однажды он явился к себе после недельного отсутствия серый от усталости. Выражение его лица невозможно было понять, оно было точно стертым. Соня видела только глаза. Он стал опять говорить о поездке. Соня отказывалась.
— Ты ничего не понимаешь, — закричал он. — Дура! Идиотка! Зачем ты навязалась на мою голову? Я бы уже сегодня был далеко.
Потом он стал просить для чего-то выстирать чистый платок, порывался все время встать и уйти. Но в конце концов поддался на уговоры и заснул как убитый.
Соня укрывала его одеялом и плакала.
Их подняли ночью. Выбежав на кухню, Соня заметила рассвет. В ванной ее начала бить дрожь, и она вернулась в комнату. Валент сидел на кровати, окруженный серыми шинелями, и растерянно оправлял рубашку.
— Что случилось? — растерянно прошептала она. — За что?
Один, с военной выправкой, но одетый в штатское, повернулся к ней.
— За что? — переспросил он. — Жулик. Авантюрист.
Валент, словно очнувшись, встретил горящий взгляд Сони и произнес, качнувшись вперед, улыбаясь бескровными губами:
— Не успел… А говорил…
Соня беспомощно оглянулась. В дверях толпились соседи.
— Сожительница! — бросил кто-то.
Ее тоже увели.
Допрашивали двое: чинов Соня не разглядела. Один в милицейской форме был совсем молоденький, а другой старый и добрый. Он ни разу не улыбнулся, но отпустил ее очень быстро.
5
И Соня зажила по-прежнему. Но теперь, при самых близких друзьях, она уже не рискует пускаться в воспоминания, старается отгородиться от всего, что связано с прошлым.
Время от времени ей встречается в газетах фамилия Зимина. И Соня, оставаясь непроницаемой для окружающих, вспоминает лампу с зеленым абажуром. Воспоминание это не доставляет ей ни горечи, ни торжества. Все равно как незнакомый пейзаж, пролетающий мимо окон поезда. Немного грусти, непонятной, едва уловимой. И все. Только однажды она вздрагивает, увидев знакомую ненавистную строчку:
Дождь издевался над селом…
Соня чувствует себя оскорбленной, расстроенной и дальше не читает.
Мимо идут ребятишки. Из детского сада, парами. Они шумно говорят между собой, смеются и тащат друг друга за руки. Воспитатели перебегают вдоль шаткой цепочки и призывают их не смеяться, не разговаривать и идти ровнее. Соня пережидает, досадуя на внезапную задержку, и вдруг сквозь расплывающиеся очертания домов и людей к ней пробивается непрошеная мысль, будто досадует она не на строку стихотворения, внезапно приблизившую прошлое, и не на детей, которые идут вразвалочку мимо нее. А на себя.
Она давно ни к кому не испытывает добрых чувств, привычно воюет со всем миром и считает, что лишь хитростью можно добиться счастья и независимости. И вдруг разноцветная цепочка детей помимо воли напоминает, что добро неподдельно и вечно. Соня чувствует: один миг, одно усилие — и ей откроется истина; заключается она в том, что совершенную ошибку уже невозможно исправить. Но Соня не хочет знать. Запоздалые истины редко приносят счастье. Она бежит по улице, и постепенно ее дыхание становится глубже, ровнее. К ней возвращается ясность и привычное чувство уверенности.
А вечером гости.
Дом ее знаменит искусно приготовленными коктейлями, модными пленками, особым рецептом кофе. За этими достопримечательностями начинают мало-помалу забывать хозяйку. Но она сама больше чем когда-либо уверена в своей неотразимости. Румянец ее скрыт надежным слоем пудры, на голове вместо мягких каштановых волос задиристо взбит рыжий колтун.
— Это же модно. Вы ничего не понимаете! — говорит она с упреком.
Она любит разговоры об искусстве и готова вмешаться в любую беседу, чтобы направить ее по нужному руслу.
— А знаете, мальчики, — говорит она, — что Гойя был женат четыре раза. А Гоген умер на Таити. Он до конца дней рисовал свою очаровательную туземку, которая ему изменяла, между прочим.
Это повторяется часто, и «мальчики» привыкли. Обычно при первых словах хозяйки они переглядываются, улыбаются многозначительно.
И тянут коктейль.