Через овраг можно было ходить не раньше декабря, когда застывал Мельничный ручей. Уже, бывало, снег нависает сугробами над самой водой, по реке давно ездят на санях, а Мельничный ручей все журчит живо и неугомонно, лижет волнами края прозрачных льдинок, наступающих от берегов навстречу друг другу, — никак не дает им сомкнуться. И все лопочет о чем-то своем, непонятном.
Даже когда сравняются берега, укрытые снежной пеленой, слышно в тихую ночь, как журчит под ногами вода: будто невдалеке кто-то говорит бессвязно, торопливо, чудно. Рассказывали, будто Мельничный ручей доходит до самой Волги. Силин с Дементьевым давно собирались проверить это и построить плот. Сперва они задумали построить планер и улететь, но оба не знали, с чего начать. Дементьев, правда, нашел доску для крыла, но этим дело ограничилось. Зато строить плот можно было запросто, и ребята принялись готовить материал к весне. «Лишь бы на Волгу выбраться, — говорил Дементьев. — А там дорога прямая».
Выше по течению, недалеко от скрипучей сосны, образовалось болото со змеями. Змеи были безвредные, с желтыми пятнышками на голове — ужи. У Силина один всю зиму в банке жил. Зато болото было настоящее. Забрел сюда прошлым летом колхозный жеребенок Пепел, да чуть не утоп. Одни глаза над осокой торчали. Насилу вытащили. А Кольке Силину, за то что первым жеребенка увидел, конюх дед Гришака смастерил деревянную саблю, какой ни у кого нет.
После этого случая подружился Колька с дедом Гришакой и стал бывать на конюшне. Мать догадывалась, где он пропадает, но не ругалась, как раньше. Да и что ругаться, когда дед Гришака самый настоящий и родной ему дед. С тех пор как помер Колькин отец, между матерью и дедом Гришакой словно кошка пробежала. А Колька жалел обоих.
После школы он забегал иногда на конюшню, чистил лошадиные стойла, разносил надетые на вилы клочки сена, ладошкой похлопывал лошадей и учился покрикивать, как дед Гришака: «Ну п-шел, не суйся вперед! И до тебя дойдет очередь…» И лошади терпеливо отворачивались, как будто всё понимали.
Особенно любил Колька простаивать возле жеребят. Пепел к тому времени сильно подрос и еще больше потемнел. Весь его корпус налился силой. Колька запросто заходил к нему в стойло, гладил, отчего по спине Пепла пробегала сильная дрожь, и кормил сахаром.
Скоро дед Гришака перевел его в другое место, подальше от того, где находилась молодая рыжая кобылка Свеча. Новое стойло было ближе к выходу, холоднее и поэтому сильно не понравилось Кольке. При южном ветре сквозь щели в стене наметало целые полосы снега. Пепел стоял по утрам заиндевелый, понурый и только подрагивал ушами. Колька раздобыл пакли, законопатил все щели, а ту сторону, что находилась рядом с воротами, заколотил фанерой.
За помощь дед Гришака иногда сажал Кольку верхом на Пепла. Сперва водил по двору, а потом стал отпускать вовсе. Ездил Колька без седла, держась обеими руками за гриву, и сваливался в сторону, как только Пепел переходил в галоп. Дед Гришака хлопал себя по бокам и хохотал до слез. В конце концов Колька приноровился, начал выезжать самостоятельно со двора; когда Вельяминово скрывалось за бугром, он пускал лошадь в галоп, так что ветер свистел в ушах.
Постепенно Пепел привык к Колькиному голосу, узнавал его по шагам и, приветствуя, сильно дергал ушами, искал сахар в ладонях.
По воскресеньям дед Гришака отвозил на базар молоко с первой дойки и брал Кольку с собой. Он всегда спал, когда представлялась возможность. Уже на середине дороги Колька брал вожжи, а дед Гришака заваливался где-нибудь между бидонами и спал до Рассказовки. В Рассказовке был базар. Покончив с делами, они заходили в зеленый канцелярский магазин, стоявший на площади, и дед Гришака покупал Кольке все, что тот просил: перья, линейки, карандаши. А однажды подарил перочинный ножик с красной костяной ручкой.
Зато по понедельникам Кольке не везло. Все беды начинались с урока математики, вернее, с Капитолины Кондратьевны. Капитолина Кондратьевна жила с ними по соседству, снимала комнату у бабки Потылихи. Жила она давно, и они с бабкой даже стали походить друг на друга: обе худые, высокие и в черном. Бабка Потылиха еще кое-когда улыбалась, по праздникам. Но у Капитолины Кондратьевны был характер железный.
Конечно, если бы знать наперед, Колька ни за что не полез бы к ним в сад за сливами, не гонял бы соседского кота и не стрелял бы в него из рогатки, хотя этот проклятый кот сожрал у него на глазах двух воробушков. И теперь Колька был убежден, что Капитолина Кондратьевна нарочно вызывает его, когда уроки не выучены, задачка не решена. Даже если он знал формулу и объяснял приятелям на переменке, Капитолина Кондратьевна вызывала его к доске и спрашивала таким ровным безжизненным голосом, что Колька терялся.
Получая двойки, говорил после уроков бодрым тоном:
— Мне все равно ничего не будет…
Но чувствовал, что верят ему слабо. Дома-то мать, конечно, устраивала выволочку, то есть сперва глядела на него со скорбным видом, заливалась слезами, а потом трескала по затылку. Колька хмурился, надевал шапку и уходил. Чаще всего к лучшему другу Мишке Дементьеву, через два дома.
У Дементьевых Кольке нравилось все; Мишкина мать встречала его ласково. Отец вечно что-нибудь мастерил вместе с сыном: то игрушечные сани, то клетку для птиц. А однажды сделал маленькую катапульту, которая стреляла бумажными шариками.
Колька выменял эту катапульту на красный перочинный ножик и с ее помощью принялся рассылать почту во время урока математики. В первой записке он предложил Дементьеву поменять марку с бегемотом на пластмассовый грузовик, в котором можно перевозить гвозди, пуговицы и прочие нужные вещи. Славке Чикмареву, по-уличному просто Чике, Силин сообщил, какую картину привезут в ближайший четверг. А Гале Михайловой, которая сидела, не поднимая глаз, на задней парте, он предложил в подарок оловянного солдатика с обломанным ружьем. Он очень дорожил солдатиком и думал, что точно так же к нему относятся другие.
Белые шарики стремительно перелетали через несколько парт и производили не больше шума, чем упавший карандаш. Но с последним шариком Силину не повезло. Стоя у доски, Капитолина Кондратьевна обернулась, и Силин не успел спрятать катапульту.
Воцарилась тишина.
— Ну показывай свое оружие, — сказала Капитолина Кондратьевна ровным тоном, каким обычно вызывала к доске. Такой тон действовал на Силина хуже всего. Он даже несколько мгновений сидел за партой, не в силах подняться, пока учительница читала записку, адресованную Гале Михайловой.
Потом было классное собрание. Силина исключили из школы на три дня и велели привести мать. В стенгазете поместили заметку о нем. Называлась она «Индивидуализм — пережиток капитализма» и была написана лучшей ученицей, с которой Силин просидел два года за одной партой. Она тоже хотела поиграть с катапультой, но Силин ей отказал.
Придя домой, он нехотя поел и принялся мастерить скворечник. Встревоженная молчанием мать несколько раз входила в комнату и пристально поглядывала на него. Наконец спросила:
— Что случилось?
Колька пожал плечами.
— А почему поздно пришел?
— Обязательство принимали, мам. По уборке класса.
— Какое еще обязательство, что ты городишь? — ответила мать, но все-таки успокоилась и отстала.
Вечером, ложась спать и прислушиваясь к дыханию матери, Колька сказал примирительно:
— Слушай, мам! Наш Иван в шестнадцать лет работать пошел. А я могу и пораньше.
За перегородкой что-то упало. Мать помолчала немного, потом ответила угрожающим тоном, в котором, однако, было больше усталости, чем угрозы:
— Учись, идол!..
Весь вечер Колька обдумывал, как бы полегче сказать про исключение, и решил отложить это дело до утра. Но его опередил Чика. Где уж он встретился и что успел наговорить, только мать прибежала с фермы домой сама не своя и Кольке пришлось выслушать столько попреков, сколько он не слышал за всю свою жизнь.
После обеда он отыскал Чику и стукнул его по шапке. Чика пустился наутек и, отбежав на приличное расстояние, принялся сыпать угрозами.
— Давай, давай! — сказал Колька. — Я послушаю. Иди ближе…
Обидеть Чику было вовсе не зазорно, тем более что жил он на другом конце деревни, который почему-то назывался Горелый двор, хотя дома там были новенькие и крепкие. Издавна все деревенские враждовали с ребятами Горелого двора. На Колькиной памяти было немало сражений — и на снежках, и на деревянных саблях, а то и просто на кулачках. Сражения эти проходили с переменным успехом. Самой большой доблестью считалось пробежать в одиночку через Горелый двор. Мишка Дементьев два раза в плен попадал и был искупан в деревянном корыте вместе с учебниками. Поэтому, преследуя Чику, Колька не стал слишком долго испытывать судьбу и повернул обратно. Галя Михайлова тоже жила на Горелом дворе, но к ней почему-то Колька относился безо всякой вражды.
Деревня была пуста, конюшня тоже, и идти было некуда. На Лысую гору Колька поглядел издалека. Там было черно от ребят: катались на санках, на лыжах, на простой фанерке — кто во что горазд. Колька почувствовал себя вдруг страшно одиноким. Ветер дул в лицо. Быстро темнело. Луна вылезла печеным боком из-за туч, и свет ее заискрился редким блеском на крышах домов. Задумавшись, Колька чуть не столкнулся с Капитолиной Кондратьевной. Он поздоровался и хотел прошмыгнуть мимо. Если бы он заметил ее раньше, то мигом исчез бы за какой-нибудь избой.
— Ну-ка постой! Давай поговорим и посмотрим друг на друга, — сказала Капитолина Кондратьевна. — Что ты собираешься делать?
Колька понурился, поправил было шапку, но она опять сползла ему на нос.
— Встретила я твою маму, — торопливо проговорила Капитолина Кондратьевна, — так что в школу ее не приглашай. Сказала, что ты мальчик неплохой, только несобранный, а оттого проказить любишь, меры никогда не знаешь. А учиться можешь, если захочешь.
Это были обычные слова, к которым Колька привык. Но почему-то сегодня они звучали по-особенному, и Кольке вдруг стало жаль себя, Капитолину Кондратьевну, мать. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Хотел ответить бодро, но губы дрогнули раз, другой; глаза против воли наполнились предательскими слезами. Он подождал, пока слезы впитаются обратно, и только тогда ответил: