— Учиться я больше не буду.
— Вот как? — живо откликнулась Капитолина Кондратьевна. — И что же дальше?
— Пойду работать.
Колька со вчерашнего дня обдумывал эту идею; теперь вдруг пришло бесповоротное решение, и он сразу уверился, что это единственно правильный путь.
Капитолина Кондратьевна подняла воротник и придержала его варежкой, прикрывая лицо, потому что ветер дул пронизывающий.
— Ну молодец! Это ты хорошо придумал, — сказала она, как будто обрадовавшись, что одним трудным учеником в школе станет меньше. — А куда ты собрался, если не секрет?
— На конюшню, — сказал Колька, стараясь не показать гордость.
— Это хорошо, — повторила Капитолина Кондратьевна уже задумчиво. — Если бы я была мальчишкой, я бы тоже пошла на конюшню работать. Очень люблю лошадей. Девчонкой я хорошо ездила верхом.
Колька не поверил, но промолчал. Он попытался представить Капитолину Кондратьевну маленькой девочкой, но ничего не получилось. Даже сама попытка выглядела немыслимой. Ему казалось, что учительница всегда была взрослой, с самого детства.
— Сколько лошадей в колхозе? Десять? — продолжала Капитолина Кондратьевна. — Пожалуй, твоего образования хватит. А вот если их станет тысяча?
— Так не бывает! — ответил Колька с уверенностью: в конюшне столько лошадей просто бы не поместилось. Колька подумал еще, что в математике Капитолина Кондратьевна разбирается, конечно, не меньше всех других ученых, но в лошадях он никому не уступит, разве что деду Гришаке.
— Не бывает? Ошибаешься! — сказала Капитолина Кондратьевна. — До войны я жила на Северном Кавказе, в одном хозяйстве, где насчитывалось около тысячи лошадей. И называлось хозяйство уже не конюшней, а конезаводом. Заводом! Понимаешь? Там были лошади арабской породы, буденновской, ахалтекинцы. Вот там я и научилась ездить. А потом началась война, и коней мы увели в горы. Уводили, конечно, взрослые, но и мы, дети, помогали. Мне тогда было столько лет, сколько тебе сейчас.
— А дальше? — спросил Колька. — Куда делись лошади?
— Тех, что мы спасли, взяли в Красную Армию, в кавалерию.
— А вы были на войне? — спросил Колька.
— Нет, — сказала Капитолина Кондратьевна, — маленьких не брали. Когда мы вывели коней из-под бомбежек, отец ушел в Красную Армию, мама работала на заводе день и ночь. А нас — детей ведь много было — устроили в детский дом. Рядом с большим парком. А в парке был полигон. Взрослых не сразу на фронт посылали, а сначала учили на полигоне стрелять и на конях саблями рубить, гранаты бросать по танкам. Танки были из кирпича. Вот мы к командиру ходили, целую неделю договаривались, чтобы взял нас на фронт. Командир смеялся и обещал. Мы всё теребили его: когда? когда? Он говорил — скоро. А потом серьезно и просто сказал, когда мы пристали: «завтра» — и пожал каждому из нас руку на прощание. Мы чуть свет примчались на полигон, но увидели пустое поле и кирпичные танки. Знакомого командира, бойцов и тех коней, которых мы спасли, отправили ночью на фронт. И командир, конечно, знал об этом, когда прощался. Потом приходили новые люди, и другие командиры учили солдат стрелять и бросать гранаты, а затем уезжали на фронт. Но мы уже не просили нас взять на войну. Мы знали, что детей не берут.
Колька стоял, переминаясь с ноги на ногу, обдумывая то, что узнал.
— А профессию ты себе выбрал хорошую, — сказала Капитолина Кондратьевна. — Только ведь сейчас конезаводы стали еще больше. И надо много знать, чтобы работать по-настоящему. Вот мама твоя окончила десять классов, считается на ферме не дояркой, а оператором, потому что управляется с сотней коров, знает машины и много разных других вещей. Так что подумай, стоит ли бросать школу? А может, лучше собраться, одолеть математику? В ней ведь ничего сложного нет. Приходи завтра. Я поговорю с директором.
В этот вечер Колька сидел над задачками дольше обычного. А ночью ему приснились тысячи лошадей, целый поток — черные, белые, рыжие гривы, развевавшиеся на ветру.
Случилось ли что-нибудь после разговора с Капитолиной Кондратьевной, а может быть, ее слова просто-напросто взбодрили Кольку, но, вернувшись в школу, он не заметил ничего плохого. Даже заметка насчет «пережитков капитализма» была снята и заменена другой — про лыжников.
Вообще за один день, пока он не был в школе, накопилось так много новостей, что их трудно было охватить разом. По бетонке пустили автобус. Ждали этого события давно, а все равно оно пришло неожиданно. Теперь до школы от Вельяминова можно было доехать за пятнадцать минут.
Автобус был маленький. Но он весь так сиял краской, а стрелки на приборах так красиво и нежно светились в темноте, что Колька, проехавшись один раз, почувствовал себя совершенно счастливым.
— А я три раза катался, — заносчиво сказал Чика. — Еще когда никто не знал.
Колька был так поглощен случившимся, что простил Чикино бахвальство и ничего не ответил. Автобус все равно был общий.
При каждом повороте ребята валились друг на друга. Гвалт стоял невообразимый.
— Безобразие! — сказал бухгалтер Черевичный. Он сидел впереди всех, обхватив руками два мешка, и вид у него был важный. — Заставь их платить, небось бы не каждый в автобус лез. И местов было побольше.
Ребятишки притихли. Чика посматривал вокруг с победным видом, как будто речь шла не о нем. Степан, водитель автобуса, долго раскуривал сигарету, потом сказал Черевичному, посмеиваясь:
— А я их за пятерки вожу.
— Как это? — не понял Черевичный.
— А так. Кто двойку получит, идет пешком, — сказал Степан, — ума набирается по дороге.
Бухгалтер Черевичный начал было говорить о воспитании и ответственности. Степан уже не отвечал ему и крутил баранку, сторонясь встречных машин. После снегопадов колея была сильно разбита. У них на глазах две машины занесло на повороте и они треснулись бортами.
Всю дорогу Черевичный сидел молча, крепко прижимая мешки, видимо сильно напугался. Колька глядел на стриженый затылок Степана и восхищался тем, как ловко он обманул недовольного бухгалтера.
Однако на другой день у автобусной остановки Колька обнаружил вереницу ребят. Степан, попыхивая сигаретой, глядел из-за плеча на раскрытые дневники.
— Входи! — говорил он. — Порядочек. А этот? Молодец, сразу две пары огреб. Кру-гом! Шагом марш!
Двоечников подобралось человек пять. Они стояли в стороне, все еще надеясь, что шутка кончится, Степан улыбнется и они кинутся наперегонки к автобусу. Но Степан с непроницаемым видом закончил проверку дневников. Один Чика не сдался. Получив двойку, он приготовился штурмовать автобус издалека, подошел мелким крадущимся шагом, прячась за спины товарищей. На последних метрах вырвался вперед и направился к автобусу с таким решительным видом, словно у него не могло быть дела более важного, чем пролезть туда и занять подобающее ему почетное место. Но ему не повезло. Хуже того, Степан его запомнил.
— Ты, конопатый, смотри у меня, — погрозил он. — Заставлю пешком ходить. Обманывать научился?
Засмеялись все. А потом разом смеяться перестали. К автобусу подходила с сумками в руках мать Чики. Тот приободрился и даже победоносно поглядел вокруг. Его мать, закутанная в платок, в телогрейке, подошла к автобусу, волоча по снегу подбитые резиной валенки с таким усталым видом, что сразу было видно — не до Степановых ей игрушек. Оглядев притихших ребят и отдельно стоящего сына и оценив обстановку, сказала отчетливо:
— Ну что? Опять двойку схватил? Пусть хоть Степан тебя научит. А то совсем от рук отбился.
Чика растерялся.
— Полезай! — сказал ему Степан. — Поможешь матери сумки тащить. Залезайте! — крикнул он двоечникам. — И запомните: учиться хорошо легче, чем учиться плохо!
На другой день несколько ребят постарались исправить двойки. Но Степан как будто забыл про свою игру, Колька, усевшись в автобус, поискал глазами Чику и чуть было не выскочил из автобуса. Обиженный накануне Чика двинул через Мельничный ручей, а за ним, верней вместе с ним, топал Дементьев. Круглый отличник был, а пошел за Чикой. Колька раньше не верил, что они подружились, у Чики ни с кем дружбы не получалось. И Дементьев удивил.
Вечером, побродив по деревне, Колька решил сказать Дементьеву, что пора заняться постройкой плота, иначе за весну они не успеют. Зашел к Мишке и застал там Чику. Забравшись с ногами на лавку, оба водили пальцами по карте, расстеленной на столе. Колька сразу догадался, о чем они говорили, и у него похолодело сердце.
— Он будет третьим! — объявил Мишка, хлопнув Чику по плечу.
— Мне все равно, — сказал Колька. — Получится, как с планером. Команда сто человек, а работать некому.
Повернулся, закрыл старательно, по привычке, дверь, чтобы не выпустить из избы тепло, и вышел на улицу. Брать Чику ему не хотелось, известно, какой от него толк: позубоскалить, наябедничать и обязательно, хоть в самом никудышном деле, выказать себя первым. Обида долго не проходила, но Дементьев как будто не замечал этого, а Чика торжествовал. Как-то в раздевалке он сказал, не глядя на Кольку:
— Капитаном буду я. Мишка начальником. Нам нужен матрос!
Колька надвинул ему шапку на нос и, ничего не сказав, прошел мимо.
Дом Степана стоял рядом с Колькиным. Но раньше Колька не замечал соседа, пока не увидел его за рулем автобуса. И тут как-то само собой стало известно, что служил Степан в танковых войсках и часы у него подаренные командиром, полка. Теперь, выходя на крыльцо, Колька всякий раз оглядывался: не видать ли Степана. Даже дрова учился колоть так же, как Степан, — с громким выдохом: «Ух!»
После зимних каникул снегу насыпало по самые окна. Колька расчищал деревянной лопатой дорожку у калитки, когда увидел спешившую ему навстречу бабку Потылиху.
— Мать-то дома? — крикнула она издалека. — Девочка у Степана помирает. А дед Гришака куда-то запропастился…
При чем тут мать и зачем нужен дед Гришака, Колька не понял: дед ведь не был доктором. С чужих слов Колька знал, что дочке Степана исполнился недавно годик, что бабка Потылиха, взявшись сидеть, застудила ее, и девочка эта болела, по Колькиным подсчетам, все каникулы.