Через Сосновку несколько раз проходили войска. Поленька чувствовала, что идет где-то рядом мощная жизнь. И эта мощь выбрасывает навстречу фронтам эшелоны с людьми, оружием. Но ее маленький мирок еще не был затронут этой мощью. И она вся извелась, стремясь сохранить его. По-особому стала глядеть на Вихляя, Чулюгина, Гурьянова.
Вихляй, распаренный, красный от работы, с уверенным, удовлетворенным видом подвел младшего братишку и, взяв за руки, опустил в щель. Малыш, еще не коснувшись земли, повиснув на вытянутых руках, спросил:
— Ты меня в могилку опускаешь?
Гомон умолк. Молчание придавило людей.
Разошлись так же молча.
Сперва на затею Вихляя смотрели как на чудачество. Не долетят! Но когда начались воздушные тревоги, а потом и налеты, щели появились в каждом дворе.
Возле Поленьки не было никаких важных предприятий, которые бы представляли интерес для немцев. Но у Сосновки проходила какая-то линия ПВО, поэтому над ней без конца завязывались сражения. Снизу казалось, что самолеты разворачиваются медленно, и сердце у Поленьки стучало чаще, чем пулемет, все казалось, что летчики медлят. Только падая, самолеты быстро увеличивались в размерах, и становилось ясно, на каких скоростях идет в небе бой. Когда в конце оврага, срезав елку, упал наш самолет, ребята научились различать за этой медлительностью смертельный вихрь. И видели, кто не успевает, а кто выходит победителем.
К войне, наверное, легче всего привыкают семнадцатилетние. Не ко всяким ее проявлениям, а вот к такой жизни, какую вели они, стоя на родной земле, видя рядом солдатские лица в касках, лица зенитчиков. Вместе с ребятами Поленьке довелось дежурить на крыше школы. Ночь выдалась плохая, хуже не придумаешь: небо чистое, полное звезд, видны были над городом самые дальние тополя у железнодорожного разъезда. Около полуночи, как и ждали, послышался отдаленный гул, и Поленька, еще ничего не видя, в беспамятстве обнаружила, что кругом стреляют. Тополя на разъезде, которые она только что видела при звездах, высветились вдруг желтым пламенем. Пожары начались еще в нескольких местах на окраине Сосновки. Но центр не трогали, ни одна зажигалка не упала возле школы. А только накануне Павлик с ребятами сбросил три штуки. Судя по словам Павлика, все было просто, и она напросилась с ним. Но Павлика вызвали в ночную смену, и теперь рядом с ней стоял Мишка Чернухин, неловко опираясь на большие клещи. Мишке она не доверяла, хоть вид у него был суров. Трое ребят дежурили на другом конце крыши.
Прожекторы светлыми палками били по небу. Во дворе школы, раздирая барабанные перепонки, методично, спокойно хлопала зенитка. Когда в перекрестье прожекторов попал «юнкерс», зенитчики не ускорили темп, видно стреляли на пределе, но под самолетом вспухло сразу несколько облачков. Он покачнул крыльями, словно отмахиваясь от назойливых приставаний. Зенитка в школьном дворе выстрелила снова, и облачко будто прилипло к бомбардировщику. Казалось, «юнкерс» углядел-таки главную опасность: зенитку и ребят, стоящих на крыше. На миг будто задумался, выбирая, что главнее, развернулся и с жутким нарастающим воем помчался к ним, нацелившись на школу.
Все пятеро «бойцов ПВО» опрометью кинулись вниз, пролетев скопом два этажа. Чудом не переломали костей. Только в конце лестницы Поленька упала на Мишку и сбила его с ног. Он же помог ей подняться, раньше чем грохнул взрыв. На всех этажах посыпались стекла. Когда они выскочили из школы, зенитка оставалась на месте и по-прежнему била. Над центром городка занималось зарево нового пожара.
Утром выяснилось, что «юнкерс» свалился на городской стадион и спалил все деревянные постройки: кассу и трибуны. Самолет был тут же, сплющенный, обгорелый, с хвостом и страшными крестами. Поленька, прибежав, с жутким торжеством смотрела на его дымящиеся останки.
В доме чаще стали бывать ребята. До военкомата и после. Павлик вместе с ними просился на фронт. Вихляя не было. Он рассудительно объяснял, когда Поленька пожаловалась на мужа:
— Чего суетиться? Когда надо, вызовут.
Собираясь, парни курили до хрипоты, поминали Вихляя.
— Думает, ему бронь дадут, — ронял с усмешкой Чулюгин.
— Правильно! — говорила Поленька. — Тебе не дадут, ты сам весь из брони. А Вихляй поступает правильно.
Павлик вскинул брови, словно хотел прожечь взглядом:
— Да! А немцы?
Можно было догадываться о том, что Вихляева рассудительность вызвана страхом. Однажды Поленька услышала, как Вихляю говорил отец, инвалид первой империалистической, безногий старик с могучими от вечных костылей плечами:
— Пережить надо первые дни, когда никто ничего не поймет. Тогда люди гибнут как мухи. Без пользы. Потом можно, куда денисси?
Но как ни хитрил Вихляй, как ни избегал товарищей, изображая спокойствие и всерьез, может быть, надеясь оттянуть срок, а призвали их вместе. И Павлик, и Сашка Гурьянов, и Чулюгин, и Вихляй уходили в один день.
В образовавшейся на станции толчее она видела всех ребят. Только Вихляй стоял на отшибе, возле отца, серьезный, сосредоточенный, побледневший. Павлик куда-то исчез. Старый вояка говорил с сыном, вонзив костыли в землю могучими плечами. Что он говорил? Каким опытом делился? Да и какой опыт мог пригодиться… Видно было, что слушал Вихляй невнимательно, весь ушел в себя. Даже когда Поленька встретилась с ним глазами, Вихляй ничего не выразил взглядом, а вернее, выразил одно: что ему все равно и теперь Поленька ему безразлична. Ей почудилось, будто он рад, что настал момент, когда он может посчитаться и отплатить ей равнодушием за измену.
Оставшись одна, Поленька подошла к Вихляю.
— Уезжаешь… — сказала она совершенно лишнее слово, глядя ему в плечо, чувствуя по-прежнему равнодушный, даже враждебный взгляд, но понимая в то же время, что должна себя переломить и проститься с ним по-человечески. — Не помни плохого, Сереженька, помни только хорошее. Так легче воевать.
Коснувшись его руки, отошла так же стремительно и легко, как приблизилась, стала отыскивать взглядом Павлика. Без гнева, без отчаяния, без обид стояла и думала, что в жизни мужчины наступают минуты, выше и тяжелее которых нет ничего на свете, когда никто не поможет и каждый должен справиться сам.
Появились ребята перед самой посадкой в эшелон.
— Не опоздали! — крикнул Павлик.
Басовитый смех Чулюгина и улыбка Сашки Гурьянова были ответом.
— Я бы не возражала, чтобы ты опоздал, — сказала Поленька.
И все-таки она сердилась на него за то, что он весел, что уходил, оставляя ее одну, по каким-то товарищеским делам, и вспомнила, как он сказал однажды: «Друзья для меня всё». Ей хотелось разреветься, но вид Павлика — бесшабашный и в то же время отсутствующий, выражение лица, как будто припорошенного мелкой металлической пылью, мешали ей, заставили сдержаться.
Плакали многие, а Поленька глядела на них, на Павлика и думала: «Гляди-ка, я не плачу, могу не плакать. Как же так?»
— Я положила в мешок две рубашки, — сказала она.
— Береги себя, — сказал Павлик, взяв ее за руки.
— Одну рубашку в красную полоску прятала до дня рождения, теперь что ж…
Она уже не видела Павлика из-за слез.
— Береги себя, — сказал Павлик.
Загрохотали двери, к вагонам вверх по насыпи потянулись вереницы призывников.
— В кармашке соль и чай, — крикнула Поленька.
— Береги себя! — крикнул Павлик. — Береги себя! Береги себя!
Она понимала, что не может сказать ему то же самое, она еще владела собой и не знала, что сказать. Но когда сверху, ссыпая гравий сапогами, сбежал Чулюгин и сказал: «Едем!» — она завыла в крик, повторяя: «Нет! нет!..»
«Себя… себя…» — что он кричал? Ах, чтобы она берегла себя…
Лязгнув металлом, поезд тронулся. Она пробежала несколько шагов за вагоном, видя Павлика, пока не натолкнулась на спины бегущих баб. А когда выбралась, уже нельзя было различить, кто машет из вагона.
3
Несколько дней девчата дежурили во время налетов, но уже без ребят. Бомбежки усилились, хотя видно было, что большинство самолетов идет дальше, не обращая внимания на Сосновку и ее батареи. Скоро привезли еще зенитные пулеметы и расположили их между домами. На всю жизнь запомнила Поленька огоньки самолетов, которые искрясь падали из перекрестья прожекторов.
В разгар бомбежек откололась Лизка Мельникова. Пришла похоронка на ее Ивана. Вот когда Поленька поняла, как надо любить. Она не представляла, что можно так убиваться на людях. А кто она ему? Не жена — полюбовница, которой ничего не обещано.
Похоронка на Ивана была первой в поселке. Мать его в тот же день слегла с сердцем. А Лизка исчезла. Только через месяц приехала откуда-то на сутки, держалась строго: это был уже совсем другой человек. Девчата хотели было похвастаться, как выучились хватать зажигалки, но язык прилипал в гортани. Догадывались: Лизка Мельникова знает и умеет в тысячу раз больше. Поленька с какой-то пронзительной отчетливостью подумала, что Лизка была бы для Ивана отличной женой, а Иван, дурачок, этого не понимал. Даже зло подумала, но тут же спохватилась. О погибшем разве можно?
— Что, Лиза? — спросила только. — Где ты?
Лиза поглядела на Поленьку, словно соображая, кто перед ней и зачем, а Поленька подумала, что это она считала Мельникову подружкой по праву и наивности младшей. А та вряд ли ее замечала. Однако полной истины не было в этом предположении. В следующую секунду взгляд Лизы потеплел, она сказала, тряхнув кудрями, доверительно, даже как-то мечтательно, точно рассказывала про затаенную мечту:
— За Ваню надо посчитаться.
Сказав, улыбнулась прежней искрящейся улыбкой, и Поленька была готова ее расцеловать. Но Лиза уже заговорила с Нюшкой Агаповой. Та рассказывала про начавшуюся эвакуацию, раскрыв глаза от волнения, страха, а может быть, по привычке, так как всегда раскрывала глаза, если что-нибудь говорила.
Но в общем все изменилось. И когда Лена Широкова, тощенькая, белобрысая, с конопушечками, вдруг произнесла: «Ой, девочки, что же будет…» — всем стало не по себе. Вопрос этот бился у каждой в глубине души. Но так, по-школьному, его выражать было неловко.