Девчонки кричали и махали платками.
На другой день земля подсохла, и надо было рыть дальше.
За лесом опять слышался гул.
Потом наступила тишина.
Утром прилетел самолет. Поленька закричала «ура!» — и другие тоже. Самолет прошелся над окопами, и Поленька отчетливо запомнила мгновенную смену любопытства, ужаса и щемящее ощущение близкой смерти. Уже когда ее сбили с ног, она, вжимаясь виском в слипшуюся на кончике лопаты землю, поняла, что самолет немецкий, что он обстрелял женщин. Едва гул затих, она поднялась, еще не думая ни о чем, не ощутив, что обошлось, жива. И вдруг отшатнулась, точно ветром ударило в лицо, повело в сторону.
Уфимочка Рая Шамракулова, сбившая Поленьку то ли сознательно, то ли случайно, лежала на боку, обратив к небу тускнеющий взгляд. Черные волосы и зеленая кофта были смешаны с кровью.
Народ подходил, Поленьку начали теснить.
— Дети… дети… — слышалось кругом.
Поленька непонимающе, беспомощно оглядывалась:
— Какие дети?
— Трое сирот остались.
— Я думала, она не замужем, — говорила Поленька с ужасом, глядя в лицо мертвой.
Весь день ее лихорадило. Работы на окопах не прекратились, и в этом было спасение. Раечку Шамракулову и еще нескольких девушек похоронили на деревенском кладбище. Когда на следующий день самолет прилетел снова, люди попрыгали в те же окопы, уже просто, без любопытства и ужаса. Тяжкая ненависть заполнила, казалось, весь мир, все пространство между землей и небом. А он, гад, продолжал летать, не замечая ненависти, кружил и делал заходы по нескольку раз. И снова ходили на кладбище и хоронили убитых. Постепенно чувство беззащитности начало подавлять работавших на строительстве женщин. Уныние овладело всеми. Но, видно, этот ас, этот воздушный убийца был замечен. На четвертый день, когда фашист начал пикировать, короткая очередь пробила из-за леса. Видно, следил за самолетом и примеривался мастер. Напрасно женщины думали, что они беззащитны и одиноки. Солдат сработал наверняка. Фашист будто захлебнулся на подъеме и заскользил к земле, выбросив черный шлейф. Миг этот исторгнул единый вздох у сотен работавших женщин. Поленька подумала, как же должен быть проклят человек, если гибель его вызывает у людей такой единый вздох облегчения.
Срывая платки, теряя их, бежали женщины к тому месту, где немец ударился о землю.
Взрыва не было. Самолет, свернув себе морду наподобие бульдожьей, тихо горел. Женщины, сгрудившись и не решаясь приблизиться, стояли и плакали от ненависти, оттого что нельзя вытащить из обломков даже мертвого фашиста, чтобы поглядеть, на кого он похож, чтобы увидеть прежде, чем растащить на куски.
Плакали и смотрели, как горит черный силуэт.
Поленька с подружками еще раз бегала к дороге за лесом, чтобы отыскать солдата, который сразил немецкий самолет. Но теперь дорога была пустынна. Птицы верещали в кустах. Солнце, висевшее над зелеными холмами, излучало мягкое ласкающее тепло, и хотелось не прятаться, а, наоборот, тянуться к нему, подставиться его прощальным лучам. Но, подставляясь и нежась в закатных лучах, девчонки не могли скрыть тревоги.
— Что же пусто-то? Как неуютна тишина. Когда танки громыхали, было спокойнее. Оказывается, на войне тишина хуже всего, — испуганно говорила Маруся Мишина, и странно было видеть огорчение на ее широком лице, вечно искрившемся весельем.
— Хуже всего, когда они прилетают, — отозвалась Поленька, хотя чувствовала правоту в Марусиной тревоге и была так же, как другие, огорчена наступившей тишиной.
Девчата прошли вдоль опушки, пособирали орехи. Среди желтеющих листьев висячие бокальчики орехов выглядели маленькими подарками. Поленька радовалась, находя их. «Надо же, — думала она, чтобы прогнать тяжкие мысли, которые лезли в голову, — надо же, — говорила себе она, чтобы не думать о войне. — Вот ведь война, немец идет, сводки слушаешь, и все замирает. А я хожу по лесу, собираю орешки. Что, казалось бы, пустячней этого занятия. А ведь собираю. Немец наступает, а я хожу по лесу и красоту земли замечаю. Как это все умещается в одном человеке? Если бы только не помнить, если бы сбросить тяжесть. Как бы легче дышалось. Хорошо хоть, подруги рядом. Одной можно с ума сойти от таких мыслей».
За кустами — цветастый платок, Рита Гаврилова из Тулы. Рядом голубое в белый горошек платье Маруси. Она здешняя, у нее и дом, и корова, хозяйство, одним словом, и сливки каждый день, и доброе материнское слово по утрам. Оттого она такая, как яблоко налитое, цветущая, крепкая, ухоженная. Навряд ли выйдет красивая женщина, уже сейчас, в девятнадцать, нитки да пуговицы трещат от полноты, да носик на широком лице маловат, вот-вот утонет. И глазки маленькие, с белесыми короткими ресницами. Но уж счастье-то в каждой черточке светится, уж доброжелательства полон до краев каждый взгляд. Может, это счастье и доброжелательство важнее любой красоты? Возле Маруси становится спокойнее. Счастливые люди не делают подвоха. Кажется, всех бы она приголубила, всех бы одарила, и все бы мало было. А потому, думала Поленька, что сама в доброй семье росла, с добрым отцом, доброй, не крикливой матерью. Может, и счастлива будет так же незаметно для себя, не узнает, что может быть боль не физическая, а хуже — душевная, не поймет, что некрасива. Господи! Неужели немец здесь будет? Неужели все прахом? А для чего бы тогда окопы рыть?
А вот Рита хохочет. Уж этой точно счастья не видать. И яркая, и глаза завидущие, беспокойные, тянущие как омут. Смуглянка, каждая тряпка на ней — украшение. А вот без семьи, детдомовка. Пошло-поехало. Мужиков у нее перебывало… Черта лысого испугается. Недавно спросила Поленьку: «Сколько у тебя ребят было? До мужа. Только не ври, я не поп».
Поленька сделала большие глаза, Рита расхохоталась. И сейчас смеется звонко Маргарита, со вкусом. Вот откуда у нее сила. Одним смехом и уведет в дали дальние. А чего смеяться? Родить скоро. Без мужа. Как ни утягивайся, а уже заметно. Осчастливила какого-то солдатика проезжего. Обещал писать. А уже взгляды косые, с квартиры гонят. И вот поди ж ты, смеется! Так, будто весь мир у ее ног.
Поленька прислушалась. Девчонки мусолили вечную тему: «Он говорит… А она… А он… А я…»
Перебирая орешник, Поленька очутилась возле того солнечного пятна, на котором расположились девушки.
— А он говорит…
Теперь стало слышнее.
— Я ему говорю (это Рита): зачем ты мне нужен?
— А он? — спросила Маруся, придвинувшись.
— Он говорит «женюсь». А-ха-ха-ха!..
Рита бросила платок на колени и расхохоталась. Отсмеявшись, продолжала:
— Я опять: зачем ты мне? А он за свое. Руки уже шарят. Между прочим, он парень хоть куда, пока не видишь, как ходит.
Затаившись, Поленька поняла, что речь шла о хромом. В последнее время хромой совсем разболтался с девками, не у каждой строгости хватало.
Прогнав свои мысли, Поленька прислушалась. Опять голос Риты:
— Когда отдышалась, говорю: «Уходи. У тебя Алька есть, бесстыжий черт». А он, представляешь, говорит: «Ну и что?» Вот ведь забаловался. Сперва ему Алька была божий дар. А теперь? Представляешь?
— А ты? — спросила Маруся.
— Я опять: «Уходи!» А он бух на колени. А глаза хитрющие. Я даже обалдела. Во всяком виде нагляделась на мужиков, а на коленях не приходилось. Ах ты скот, говорю. Мой Витек воюет, а ты по бабам шастаешь? Тебя же Алька любит, говорю, черта белобрысого. А он: «Хочу, чтобы ты меня любила». Ну не идиот? Бормочет про любовь, а мне смешно. Гоню его, а самой жалко. Вот гадючья бабья натура. Никакой злости на него нету. Если бы не ушел, может, и пожалела. А чего? — Рита помолчала, вздохнув: — Если бы не Витек.
Первых беженцев увидела Маруся. Вскрикнула, сжав лицо ладонями.
Рита поднялась:
— Ты чего?
Маруся показала на дорогу. Беженцы шли небольшой группой. Будто люди с другой планеты. Мальчик с женщиной катили тележку с младенцем. Женщина была стара. Но когда разговорились, Поленька сопоставила время, и оказалось, что старуха старше ее на пять лет.
Невозможно было припомнить, сколько времени они проговорили: минуты? часы? Скорее первое. Потому что люди были истощены и должны были идти дальше.
Это был исход. Переглянувшись, девчонки кинулись через лес за хлебом, но, когда прибежали обратно, шоссе было пустынным. Разревелись все трое, плюхнувшись прямо в пыль. А Ритка Гаврилова, наревевшись, вдруг встала и пошла, захватив хлеб, вслед за беженцами.
В тот вечер она не вернулась. Утром вышли копать окопы без нее. Окинув взглядом холмы, долину маленькой речушки, цепочку откинутой земли, Поленька подивилась, как медленно движется дело. Сначала людей было много, а окопов мало. Теперь же окопов было много, они тянулись от одного края леса до другого, выгибаясь по горбатинам земли. А людей почти не видно, рассосались по траншеям. И вроде старались больше, а работа шла медленнее, потому что рыли вглубь и по бокам.
По ночам немецкие бомбардировщики шли на восток. Время как будто уплотнилось. Прошел слух, что их распустят по домам. Изо всех девчонок, наверное, только Алька выглядела несчастной от этого известия.
Ночью со слезами на глазах, с трясущимися губами, с обидой на весь женский род и на чинимые им несправедливости Алька рассказала Поленьке о том, что хромой стал ей изменять, что избаловали его девки, зла на них не хватает.
Утром снова рыли окопы. Алька держалась Поленьки, охотно подсобляла в мелочах, прежде других отвечала на вопросы. И вдруг, когда остались одни, взмолилась:
— Поговори ты с ним?
— Что скажу? — изумилась Поленька. — Он же меня отругает и прибьет еще, — добавила она, понимая прекрасно, что хромой не сделает ни того, ни другого, а будет слушать. Но о чем угодно она могла говорить, только не об этом. И ей хотелось, чтобы. Алька поняла. Но та с оловянным блеском в глазах смотрела на нее, и Поленька чувствовала, что любые мысли и доказательства не пробиваются сквозь этот блеск, отскакивают, и она слышит и понимает только то, что говорит сама.