Попутно выяснилось, что путешествиями он сыт по горло, а кроме того, у него очень приличный диплом биолога и учительский сертификат новозеландского образца. Нина рассказала ему про маленький городок на восточном берегу озера Гурон в Канаде, куда она ездила в гости к родственникам, когда была маленькой. Описала улицы с высокими деревьями, простые старые дома, закаты над озером, – ну чем не место для их дальнейшей жизни; кроме того, ему как выходцу из Британского Содружества там будет легче найти работу. Они действительно нашли работу, причем оба, в городской средней школе, хотя через несколько лет, когда латынь в школе упразднили, Нина уволилась. Могла пойти на какие-нибудь курсы переподготовки, где ее бы научили преподавать что-нибудь еще, но втайне ей очень хотелось уйти, чтобы не работать больше в том же месте и на той же работе, что и Льюис. Силой своей личности и беспокоящим, нетривиальным стилем преподавания он наживал себе как друзей, так и врагов, и для нее выйти наконец из гущи этого бурления было огромным облегчением.
Вопрос о ребенке они долго откладывали. Как она подозревала, оба они были для этого слишком суетны: как-то не нравилась им мысль о том, чтобы стать этими странными и слегка комичными персонажами с уничижительными кличками «мамка» и «папка». Оба (но особенно, конечно, Льюис) вызывали у учеников восхищение тем, как они не похожи на их родителей и прочих взрослых домашних. Более энергичные умственно и физически, более сложные и яркие, такие люди и впрямь способны взять от жизни много хорошего.
Она вступила в хоровое общество. Многие выступления хора проходили в церквах, и в связи с этим она узнала, какую глубокую неприязнь питает к этим учреждениям Льюис. Она с ним спорила, доказывала, что частенько больше просто негде выступать, так что это вовсе не значит, что их музыка связана с религией (хотя довольно трудно такое доказывать, если пели-то они «Мессию»). Говорила, что он дико старомоден, и вообще: ну кому какой вред в наше время может принести какая бы то ни было религия? Это послужило поводом для жуткой ссоры. Пришлось опрометью броситься к окнам, срочно их закрывать, чтобы этаких воплей в тихий теплый летний вечер не было слышно с улицы.
Стычки вроде этой ошеломляли, показывая не только то, как он ищет везде врагов, но и ее неспособность пойти на попятную, унять спор, грозивший взрывом. Ни тот ни другая позиций не сдавали, кровь из носу держались принципов.
Как ты не можешь признать за людьми право быть разными, да и вообще: разве это так важно?
Если это не важно, то что тогда важно?
В сгустившемся воздухе ненависть можно было резать ножом. А все из-за вопроса, который вообще не имеет решения. Не разговаривая, ложились спать, не разговаривая, расставались следующим утром, и весь следующий день был пропитан страхом: она боялась, что он не вернется домой, а он – что, вернувшись, не обнаружит дома ее. Но счастье им не изменяло. Под вечер сходились, бледные от раскаяния и дрожащие от любви, как люди, которым повезло спастись от землетрясения и найти друг друга среди опустошения и скорби.
И ведь та стычка не была последней. Нина, воспитанная такой миролюбивой, не могла понять: неужто так живут все? С ним это обсудить было невозможно – слишком их воссоединения бывали благостны, слишком сладки и глуповаты. В такие минуты он называл ее «Нина Милая Гиена», а она его «Льюис Веселый Роджер».
С некоторых пор вдоль дорог начали появляться щиты с плакатами нового типа. Были плакаты и раньше: одни призывали обратиться в ту или иную веру, другие – с огромными розовыми сердцами и обозначающими их биение все более тонкими концентрическими штриховыми линиями вокруг – требовали воздерживаться от абортов. Теперь же стали появляться щиты с цитатами из Книги Бытия.
В начале сотворил Бог небо и землю. И сказал Бог: да будет свет, и стал свет. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.
Обычно тексту сопутствовало изображение розы, радуги или другой какой символ эдемских кущ с их благостью.
– Что все это значит? – дивилась Нина. – Во всяком случае, нечто новенькое. Прежде было только «Бог вас любит».
– Это креационизм во всей его красе, – хмурился Льюис.
– Это я и так вижу. Я спрашиваю, откуда взялись эти плакаты, понаставленные по всей округе?
Льюис это объяснял тем, что в последнее время оживилась движуха за укрепление веры в Библию, причем в самом буквальном ее прочтении.
– Адам и Ева. Все тот же древний вздор.
Впрочем, его это, похоже, если и задевало, то не очень – во всяком случае, не более, чем рождественский вертеп, который каждый канун Рождества выставляют не перед церковью, а на лужайке у ратуши. На земле, принадлежащей церкви, – это одно дело, говорил он, а на городской земле – совсем другое. Квакерское воспитание Нины как-то не слишком акцентировалось на Адаме и Еве, поэтому она заинтересовалась, а придя домой, вынула Библию в переводе, когда-то сделанном под патронажем короля Иакова I, и проштудировала всю соответствующую тему до конца. Ей очень понравилась грандиозность и стремительность созидания в первые шесть дней: отделение вод от тверди, установка светильников в виде солнца и луны, а также появление животных пресмыкающихся и всякой птицы пернатой по роду ее и так далее.
– Как это прекрасно! – сказала она. – Это же великая поэзия. Людям обязательно нужно это читать.
Он сказал, что этот миф не лучше и не хуже любого другого из целой кучи креационистской лабуды, а вообще, похожие мифы то тут, то там возникали у разных народов в самых разных уголках земли и что он уже сыт по горло сюсюканьем по поводу того, как это прекрасно и какая это поэзия.
– Все это дымовая завеса, – припечатал он. – И плевать им с высокой колокольни на эту твою поэзию.
Нина улыбнулась.
– В уголках земли! – сказала она. – Разве можно так выражаться ученому? Наверняка это тоже слова из Библии.
Время от времени она, набравшись храбрости, принималась подобным образом его поддразнивать. Но тут надо было действовать осторожно, чересчур далеко не заходить. Всегда держаться на расстоянии от той точки, за которой ему может почудиться смертельная угроза, оскорбление его чести и достоинства.
То и дело в почтовом ящике она находила брошюрки. Читать их она не читала и какое-то время полагала, что такого рода макулатуру получают все – наряду с предложениями выиграть отдых в тропиках или какие-то еще неотразимые блага. Потом выяснилось, что те же самые материалы получает Льюис в школе – «креационистскую пропаганду», как он это называл. Печатную продукцию оставляли на его рабочем столе или совали в щель ящика для корреспонденции в кабинете.
– Ну, я понимаю, к моему столу имеют доступ дети, но какая сволочь, интересно, пихает эту дрянь в ящик для почты в кабинете? – пожаловался он однажды директору.
Директор ответил, что понятия не имеет, ему это тоже пихают. Льюис упомянул фамилии парочки их учительниц (парочки криптохристианок, как он называл их), на что директор ответил в том смысле, что не стоит из-за этого рвать на груди рубаху, бумажки всегда можно выкинуть.
Еще были вопросы на уроке. Они, конечно, всегда были. Это уж вынь да положь, как говорил Льюис. Какая-нибудь мелкая замухрышка с ангельским личиком или самоуверенный всезнайка не важно какого пола вдруг встает и пытается сунуть ржавый лом в теорию эволюции. С этим Льюис боролся своими собственными, испытанными на практике методами. Говорил провокаторам, что если кому нужна религиозная трактовка вопроса о возникновении жизни, то в соседнем поселке имеется Христианская особая школа, – пожалуйста, переводись туда. Когда вопросы участились, стал добавлять: дескать, туда даже автобус ходит – вперед! собирай книжки и бегом марш прямо сейчас, если ты так решил.
– Флаг тебе в руки, – однажды сказал он.
Потом было что-то вроде разбирательства: добавил ли он каноническое окончание «и древко в жопу» или оставил висеть в воздухе. Но даже если он в действительности и не произнес сакраментального слова, он, несомненно, бедняжечку обидел, потому что все ведь знают, как эта фраза должна звучать полностью.
После этого креационистская фракция класса предприняла заход с другого галса.
– Дело не в том, сэр, что нам так уж нужна религиозная трактовка. А в том, что мы не понимаем, почему вы не хотите уделить ее рассмотрению ровно столько же времени.
Льюис позволил втянуть себя в полемику:
– Да всего лишь потому, что я поставлен сюда учить вас науке, а не религии.
Но это он говорил, что сказал именно так. А некоторые утверждали, будто он сказал: «Потому что я поставлен сюда не для того, чтобы учить вас всякому говну». Ну и конечно, конечно, объяснял Льюис, когда тебя перебивают в четвертый, в пятый раз, опять и опять переформулируя вопрос вот чуточку по-другому («А что, вы думаете, нам повредит знать и противоположную точку зрения? Если уж нас вовсю тут учат атеизму, разве не справедливо было бы немножко поучить и религии?»), крепкое словцо и впрямь могло сорваться с его уст, и он, разумеется, не стал за него извиняться – в условиях, когда так провоцируют!
– В этом классе командую я, так что, чему вас тут будут учить, решать мне.
– А я думал, всеми командует и все решает Господь, сэр.
Ну что делать, выгнал из класса. Пришли родители, говорили с директором. Вернее, они-то хотели поговорить с Льюисом, но директор принял меры, чтобы этого не случилось. Льюис об этих переговорах узнал много позже – понял по более или менее шутливым фразам, которые за его спиной раздавались в учительской.
– Не надо так из-за этого переживать, – сказал ему директор. Директора звали Пол Гиббингс, он был на несколько лет младше Льюиса. – Им просто нужно чувствовать, что их слушают. Их надо иногда умасливать, хихикать с ними.
– Уж я ли не умасливал, я ли не хихикал! – сказал Льюис.
– Н-да. Правда, тон хихиканья я имел в виду несколько иной.