Но нынешние похороны – дело совсем другое. Хоронили Джонаса, лучшего друга и ровесника Пьера, и было ему всего двадцать девять. Пьер и Джонас вместе выросли в Западном Ванкувере, оба помнили его таким, каким он был, когда еще не построили мост Львиные Ворота, то есть небольшим, в сущности, городом. Их родители тоже дружили. Когда мальчишкам было по одиннадцать или двенадцать лет, они построили лодку и спустили ее на воду у пирса в районе рынка Дандарейв. В студенческие годы они на некоторое время разошлись: Джонас учился на инженера, а Пьер поступил на филологический; студенты-гуманитарии и технари по традиции друг друга презирали. Но в следующие годы их дружба в какой-то мере возобновилась. Джонас, все еще неженатый, приходил к Пьеру и Мериэл в гости, иногда зависая у них чуть не на целую неделю.
То, что происходит с их жизнями, обоих молодых людей удивляло, и они часто над этим подшучивали. Родителям Джонаса сделанный им выбор профессии казался весьма обещающим, родители Пьера им втайне завидовали, однако именно Пьер сразу женился, нашел работу в школе и зажил ответственной семейной жизнью, тогда как Джонас после университета так и не сыскал себе ни жены, ни работы. Он все время словно к чему-то примеривался, и это никогда не кончалось ни постоянной работой, ни устойчивой привязанностью, да и к девушкам он (во всяком случае, если его послушать) всегда тоже только приглядывался. Последнее место, где он работал, было в северной части провинции, там он и остался, после того как то ли уволился, то ли его выгнали. «Служба моя закончилась по взаимному согласию сторон», – написал он Пьеру, добавив, что живет в гостинице вместе с цветом здешнего общества и, может быть, сумеет вписаться в бригаду, которая отправится на лесоповал. Кроме того, он учится на пилота и подумывает стать полярным летчиком. Обещал приехать в гости, когда чуть разомкнутся нынешние финансовые клещи.
Мериэл надеялась, что этого не произойдет никогда. У них Джонас спал в гостиной на диване, и утром ей приходилось подбирать простыни с полу, куда он их сбрасывал. Пьеру он не давал спать до глубокой ночи бесконечными разговорами о том, что было, когда они были подростками или даже мелкими шкетами. Пьера он называл Впиську-хером (таково было его школьное прозвище), другие старые приятели у него тоже были Вонючка, Тормоз, Хряк, а по именам, которые были на слуху у Мериэл, он их не называл никогда. Со зловещей точностью помнил детали происшествий, которые Мериэл не казались ни примечательными, ни забавными (мешок собачьих какашек, подожженный на крыльце дома, где жил учитель; травля старика, который предлагал мальчишкам за десять центов спустить трусы), но едва разговор обращался на день сегодняшний, раздражался и начинал нервничать.
Когда ей пришлось сообщить Пьеру, что Джонас умер, она говорила потрясенно и как бы извиняясь. Извиняясь, потому что ей никогда Джонас не нравился, а потрясенно, потому что это была первая смерть в их возрастной группе, к тому же умер человек, которого они хорошо знали. Но Пьер, казалось, даже не удивился и не был особенно поражен.
– Самоубийство, – сказал он.
Она сказала, нет, несчастный случай. Ехал в темноте на мотоцикле по щебенке, занесло, оказался в кювете. Кто-то нашел его или был с ним, помощь подоспела быстро, но он не прожил и часа. Травмы, несовместимые с жизнью.
Так, во всяком случае, сказала по телефону его мать. Получил травмы, несовместимые с жизнью. Она так быстро смирилась, говорила так спокойно. Точно как Пьер, когда он сказал: «Самоубийство».
После этого Пьер и Мериэл собственно о смерти почти не говорили, говорили только о похоронах, о номере в гостинице, о няне, которую надо будет нанять на сутки. Костюм в чистку, белую рубашку найти и погладить. Всеми приготовлениями занималась Мериэл; Пьер, как глава семьи, за ней лишь слегка надзирал. Она поняла: он хочет, чтобы она вела себя сдержанно и обыкновенно, как и сам он, и не выказывала печали, которой, как он был уверен, на самом деле чувствовать не могла. Она спросила его, почему первое, что он сказал, было «самоубийство», и он подтвердил, дескать, да, именно это предположение как-то сразу пришло ему на ум. Она чувствовала, что он еле сдерживается, чтобы не осудить, не упрекнуть ее. Как будто подозревает ее в получении от этой смерти какой-то выгоды – или от их близости к этой смерти, – в общем, подозревает в чем-то предосудительном и эгоистичном. В каком-то нездоровом, самодовольном злорадстве.
Молодые мужья в те времена были строги. Совсем недавно это был жених, ухажер, почти комический персонаж, только что вымаливавший сексуальные подачки. Но, воцарившись, угнездившись, они сразу становились тверды и суровы. Каждое утро на работу, идет чисто выбритый, с затейливо вывязанным галстуком на цыплячьей шее… Каждый день в неведомых трудах, домой лишь к ужину, – окинет критическим взглядом, что она там приготовила, и сразу за газету, чтобы отгородиться ею от кухонной возни, от чувств, недомоганий и младенцев. Как быстро и как многому они научаются! Лебезить перед боссами и помыкать женами. С уверенностью распоряжаться закладными и рассуждать о подпорных стенках, стрижке газонов, канализации, политике и – столь же самонадеянно – о своей работе, которая должна кормить семью в течение ближайшей четверти века. Ну а женщины – что ж, они могут вернуть себе немного девичества, подросткового девчонства в те дневные часы, когда его нет дома, не забывая, впрочем, о свалившейся на них чудовищной ответственности в виде детей и всего, что с ними связано. Могут позволить себе немного расслабиться и воспрянуть духом, пока нет мужа. Позволить себе некий сонный протест, подрывные сборища и приступы хохота, этаким эхом школьных дней раздающиеся под крышей дома, за который платит муж.
После похорон некоторых пригласили в дом родителей Джонаса в Дандарейве. Живая изгородь из рододендронов была в цвету, пестрела красным, розовым и лиловым. Все хвалили отца Джонаса за их садик.
– Ну, не знаю, – отмахивался тот. – Нам пришлось приводить его в порядок в некоторой, я бы сказал, даже спешке.
Мать Джонаса перевела разговор:
– Настоящего-то обеда, боюсь, не получилось. Так, легкий перекус.
В большинстве своем люди пили шерри, хотя некоторые мужчины употребляли виски. Приборами был уставлен раздвинутый обеденный стол: заливное из лосося и крекеры, тарталетки с грибами, сосиски в тесте, лимонный торт и фруктовые салаты, пирожные с давленым миндалем, и тут же креветки, ветчина и бутерброды с огурцом и авокадо. Пьер навалил всего сразу на маленькую фарфоровую тарелочку, и Мериэл услышала, как его мать ему шепчет: «Зачем так много? Всегда ведь можно будет положить еще».
Его мать больше не жила в Ванкувере, однако на похороны из своего Уайт-Рока приехала. И выговор сыну у нее получился немного неуверенный: ну как же, все-таки Пьер теперь учитель и женатый мужчина.
– Или ты думаешь, что больше не останется? – чуть погодя, спросила она.
На это Пьер ответил беззаботно:
– Ну, может, и останется, но не то, чего хочется мне.
Его мать обратила взор к Мериэл:
– Какое миленькое платье.
– Да, но вот, посмотрите, – сказала Мериэл, разглаживая складки, образовавшиеся за то время, пока сидели в церкви, наблюдая службу.
– Что ж, это проблема, – отозвалась мать Пьера.
– Какая проблема? – живенько вклинилась мать Джонаса, помогая соскальзывать на противень тарталеткам, которые собралась поставить на подогрев.
– Да вечная проблема с льняными тканями, – пояснила мать Пьера. – Мериэл только что показала мне, как смялось ее платье… – Тут она сделала паузу, все же не выговорив «за время заупокойной службы». – И я сказала, что в этом с льняными тканями всегда проблема.
Но мать Джонаса, похоже, ее не слушала. Устремила взгляд в другой конец комнаты и говорит:
– Вон там, видите? Это доктор, который его лечил. Прилетел аж из Смитерса на собственном самолете. Какой внимательный человек, правда же?
На что мать Пьера заметила:
– Н-да, целое путешествие.
– Да. И не говорите. Видимо, так он там и работает, а как еще у них на северах до пациента доберешься?
Человек, о котором они говорили, в тот момент разговаривал с Пьером. Он был не в костюме, но поверх свитера с высоким воротом на нем был очень приличный пиджак.
– Ну, видимо, да, – согласилась мать Пьера, а мать Джонаса веско подтвердила:
– Да-да, а как же! – И у Мериэл сложилось впечатление, что они друг дружке все объяснили и достигли согласия – только вот в каком вопросе? О манере доктора одеваться?
Опустив взгляд, она увидела салфетки, сложенные вчетверо. Не такие большие, как обеденные, и не такие маленькие, как салфетки для коктейлей. Они были разложены перекрывающимися рядами, так что уголок каждой салфетки (украшенный вышитым на нем маленьким голубым, розовым или желтым цветочком) перекрывался уголком соседней. При этом уголки с вышитыми на них цветочками одного цвета друг друга не касались. Никто их не трогал, порядка не нарушал, а если трогали (она своими глазами видела, что несколько человек в комнате держат в руках салфетки), значит брали аккуратно, в конце ряда, чтобы порядок сохранялся.
В ходе заупокойной проповеди священник сравнил жизнь Джонаса в этом мире с жизнью младенца в утробе матери. Младенец, сказал он, ничего не знает ни о каком другом существовании, кроме жизни в теплой, темной, заполненной жидкостью пещере, и даже представления не имеет о великом и светлом мире, в который вскоре будет извержен. Вот и мы на Земле – хотя и имеем представление об ином мире, но совершенно не можем себе представить свет, в который войдем, пережив родовые муки смерти. Если бы младенцу кто-то сообщил, что с ним произойдет в близком будущем, разве не возникло бы у него недоверия, разве не было бы испуга? Мы точно так же по большей части, но нам не следует пугаться, потому что нам дана гарантия. И все равно наше слепое сознание не может вообразить, не может вместить в себя мысль о том, куда нам предстоит попасть. Младенец спеленат незнанием и верой в собственное бессловесное, беспомощное существо. Но мы – и не совсем несведущие, и в то же время не обладающие полнотой знания – должны следить за тем, чтобы всегда быть одетыми в броню веры, защищенными словом Божиим.