Если бы она пришла одна, нам уже негде было бы присесть. Но она пришла не одна. Она поставила условие, что поедет с Марусей к нему домой, если он согласится взять еще двух ее подруг. Потому что все они в одном экипаже. Завтра в рейс, а ночевать в поганой аэропортовской гостинице им осточертело.
Ночь мы провели, как в самолете ТУ-134, который летал по маршруту Москва – Ленинград в зоне повышенной турбулентности туда и обратно, как умалишенный. Экипаж обслуживал нас до самого утра, во время «посадок» поил чаем и приносил сигареты и водку. Утром они исчезли, оставив в квартире запах духов, пудреницу, прозрачную аэрофлотовскую косыночку и три неподвижных одеревеневших тела.
Они вернулись через три дня. Они привезли с собой из Ташкента арбузы, дыни и курагу и еще двух стюардесс из другого экипажа. И тем тоже у нас понравилось. И они в следующий раз привели к нам еще и своих подруг тоже. Слухи о веселой квартире, где можно переночевать между рейсами, множились на высоте десять тысяч метров со скоростью восемьсот километров в час.
Но стало еще хуже, когда Начерталку назначили каким-то начальником. И она стала заведовать всеми стюардессами то ли Внукова, то ли Домодедова.
Длинноногие девушки в синей форме с «птичками» на пилотках шли к нам теперь непрерывным потоком днем и ночью.
Дело дошло до того, что в районе решили, что у нас открылась аэрофлотовская касса, и к нам несколько раз приходили с улицы за билетами.
Мы похудели и почти не выходили из дому.
Все это происходило на втором этаже типовой хрущевской многоподъездной девятиэтажки. А на первом этаже в соседнем подъезде жили Альперовичи.
Папу мы не видел никогда. Маму тоже. Мы видели их сына Алика.
Алик был младше нас. Ему было, вероятно, лет восемнадцать. Чем он занимался, неизвестно. Но он все время сидел возле окна на первом этаже и тоскливо смотрел, как мимо него к нам идут разномастные представительницы прекрасного пола.
Алик был довольно пухлый молодой человек, у которого вечно текло из носа. Он был простужен всегда, зимой и летом и при любой погоде. На подоконнике перед ним грудой лежали мокрые носовые платки. Еще у него, наверное, всегда болело ухо, потому что голова была обвязана шарфом, из-под которого с одной стороны торчал здоровенный кусок ваты. Отличительной чертой Алика был нос. Никогда ни до, ни после я не видал такого носа. Он начинался у окна, пронизывал узенький палисадник, доставал до тротуара и об него спотыкались прохожие. И из него все время текло. Было ощущение, что Алика приделали не к своему носу. Просто так случайно вышло. При рождении не того ребенка присобачили не к тому носу. При этом мама Алика, видимо, считала, что Алик простужен, потому что плохо кушает. Кроме носовых платков перед ним на подоконнике всегда стояла тарелка с какими-то булочками, конфетками и пирожками. И он все время жевал.
И он нам завидовал. Он завидовал нам страшно. Дело в том, что у Алика никогда никого не было. Алик был девственником. О том, как появляются дети, он знал только от мамы, на примере пестиков и тычинок. Но природа брала свое, и он ныл. Он был потрясающий «ныла». Он звонил нам по телефону и ныл. Он звонил утром и вечером, ночью он звонил тоже. Он ныл по телефону и иногда, когда мамы не было дома, у нас под окнами. Он ныл у нас в подъезде у лифта и под нашей дверью. Иногда он шел за нами до автобусной остановки и ныл. Он ныл отовсюду. Мы уже боялись включать телевизор, радио и утюг. Мы боялись, что он начнет ныть оттуда тоже. Мы его ненавидели, но ничего сделать не могли. И до этого-то было худо, а когда косяком мимо него к нам пошли стюардессы, стало совсем невыносимо.
– Ребята… – ныл он гнусавым своим голосом. – Ну что, вам жалко, у вас вон сколько, ну подарите мне одну…
– Отстань!
– Ленчик, ну ты же добрый, ну что тебе стоит, ну скажи им…
– Уйди!
– Генашка, скажи им, ну что они издеваются, я вам тоже что-нибудь подарю!
– Алик, отвали!
– Марик, ну хоть ты, а? Я быстро, вы даже не заметите, а? Ну Маркушечка. А, Маркушечка?
Это было ужасно. Он уже стал сниться нам по ночам. Мы боялись сойти с ума или, что еще хуже, вдруг, проснувшись, обнаружить его рядом на своей кровати. Или под ней.
Был еще один человек, которого мы ненавидели. Был еще Илюшка. Илюшка, который сейчас народный артист Илья Олейников и один из славной пары «Городков», тогда учился тоже в цирковом училище на эстрадном отделении и жил в общежитии. Был он, как и теперь, высотой с телеграфный столб, с таким же «гуттаперчевым» лицом, но по тем временам еще и худ невероятно, потому что жрать было нечего. Поскольку они с Генашкой учились в одном училище, только Илюха был на курс младше, он регулярно приходил к нам питаться. Как сейчас, так и тогда он был ужасно симпатичный малый, какой-то весь трогательный, нескладный и веселый. Мы с ним дружили, но мы его ненавидели. Он особенно любил приходить к нам, когда по телевизору передавали футбол. Тогда он приходил, закрывался в большой комнате, включал телевизор на всю громкость, брал из-под дивана трехлитровую банку с вареньем, столовую ложку и болел. Болел он так тяжело, что за первый тайм сжирал всю банку. В перерывах между таймами он репетировал. Арканов написал ему монолог какого-то идиота, на которого никто не обращал внимания. И он вроде ходил босой и топал ногами по лужам, обдавая прохожих брызгами, чтобы его заметили. И вот в перерыве между двумя таймами Илюша засовывал под диван пустую банку, снимал ботинки и показывал нам, как у него это получается. Он топал босой ногой так, что звенели стекла и прибегали соседи снизу узнать, что случилось.
Он топал ногами, внизу под окнами ныл Альперович, стюардессы сушили волосы феном, в дверь трезвонили перепуганные соседи и на всю громкость орал телевизор.
Потом начинался второй тайм, Илюха вытаскивал другую банку с вареньем и садился смотреть. Потом он уходил, и нам казалось, что он уже обожрался этим вареньем, и оно уже лезет у него из ушей, и что он уже никогда даже не посмотрит под наш диван. Но проходило два дня, и он опять являлся к нам смотреть футбол. Когда у нас кончалось варенье, он начинал хрустеть нашими сухариками и вообще всем, до чего мог дотянуться. И мы жались по углам, опасаясь, что когда-нибудь, когда у нас кончатся и сухарики, он дотянется до кого-нибудь из нас.
Мы с ним дружили, но мы его ненавидели.
Правда, Альперовича мы ненавидели больше. Илюшка приходил время от времени, и с ним было весело. А Альперович ныл всегда, и с ним было тоскливо до обморока.
Мы пробовали уговорить хоть кого-нибудь спасти нас от него, но ни одна не соглашалась. Мы просили Начерталку помочь, но она тоже не смогла ничего поделать. Она даже обещала повышение по службе и даже устроить на международный рейс, ничего не помогало. Он им не нравился. Они боялись, что в пылу страсти он зашибет их своим сопливым носом и их выгонят с работы на пенсию по инвалидности.
Лето стремительно катилось к приезду Маруськиных родителей, а мы никак не могли придумать, как избавиться от этой напасти, которая портила нам весь праздник. Мы отчаялись, мы не знали, что делать, и Начерталка уже всерьез предлагала нам переехать в их ведомственную гостиницу, в небольшой восьмиместный номер. И мы уже были готовы на это, но тут Всевышний, вероятно, решил, что с нас хватит.
Однажды, в конце августа, Маруська поздним вечером возвращался откуда-то домой. Мы с Генашкой его ждали. Мы вообще договорились устроить себе выходной и этот вечер провести втроем. Поужинать и поиграть в «Кинга».
Пока его не было, мы смотались в магазин, понапокупали продуктов, отключили к черту телефон и стали готовить мальчишник. Был жаркий душный вечер, и мы сидели на кухне в одних трусах. То есть сидел один Генашка, я стоял у плиты и чего-то там жарил. А Генашка сидел и читал вслух какие-то тексты для экзамена по актерскому мастерству. Бутылочка на столе потихоньку пустела, благость растекалась по нашим жилам, мясо шкварчало на плите, и по кухне плыл умопомрачительный запах. Альперович, видимо, от утомления, спал или был в обмороке, и нам опять стало казаться, что жизнь прекрасна.
Мы накрыли на стол, включили телевизор и стали ждать Маруську.
Он сел, как обычно, в экспресс возле метро «Новослободская».
У Савеловского вокзала пара вышла, и в автобусе остался один Марик. Двери уже закрывались, когда в последний момент на подножку вскочила разбитная деваха в короткой юбке и прозрачной кофточке с таким вырезом впереди, что у водителя выкатились глаза и хрустнула шея. Поскольку было уже поздно, автобус был практически пустой. Кроме Маруськи там ехала еще какая-то пожилая пара, и все. Он сел позади них, привалился плечом к борту и задремал.
Вместе с девахой на подножку экспресса вскочил великий Случай.
Двери закрылись, автобус тронулся, и тут привычная всем ситуация вывернулась наизнанку. Все произошло как обычно, только наоборот. В смысле, наоборот для любого нормального человека. Для Маруськи все было как всегда.
В совершенно пустом автобусе она подошла к спящему Маркуше, тронула его за плечо и спросила томно:
– Простите, тут свободно?
Маруська сонно кивнул головой и опять закрыл глаза. Она села рядом с ним.
– А куда вы едете? – девица «клеила» его настойчиво и нагло. – А почему вы один?.. А как вас зовут?.. А почему вы молчите, вы что, меня боитесь, да?.. Эй, я с вами разговариваю!.. Вы далеко живете? А давайте я вас провожу, а?..
Он бы легко от нее отделался. Во-первых, он устал и хотел спать. Во-вторых, она ему не нравилась. В-третьих, мы же договорились сегодня только втроем. Короче, он бы послал ее, конечно, но тут его как ударило. Он прямо подпрыгнул от этой мысли.
– Слушай! – рявкнул он. – Тебя как зовут?
– Зина, а что? – девушка маленько обалдела от неожиданности.
– Слушай, Зинка, ты же нормальный человек, так?
– Ну… А что?
– С тобой можно говорить нормально?
– А что?
– Значит, такое дело. На фиг я тебе нужен? Мы с тобой потом как-нибудь. Ты где живешь?