ить мне запрещалось! С собой они меня брали и в баню, и на посиделки, но следили строго, сколько мне можно выпить! И, главное, что меня поразило, время от времени отправляли кого-нибудь в вечернюю школу узнать, что и как. Но при этом, повторяю, они были нормальные парни, тоже не монахи какие-нибудь, но они были мужики!
Меня прикрепили к Феде. Федя был моим мастером. У Феди были золотые руки, Федя мог сделать все что угодно из всего чего угодно, но у Феди была «слабость»! Нет, на работе он не пил, но часто по лицу его было видно, что «вчера жизнь удалась»!
Сам электроцех находился на территории «Б», но наша с Федей мастерская, такая маленькая комнатка, располагалась на территории «А», на четвертом этаже, по-моему, в восьмом корпусе. Не помню. Но это неважно. В мастерской был верстак с тисками и дрелью, полный наборов всяких инструментов и приспособлений, телефон, но главное, там был диван! Старый потертый кожаный диван!
На двери мастерской был круг со стрелкой. Круг был разделен на сектора с надписями: «Цех 2», «Сборочный цех», «Столовая», «Гальваника»… Секторов было штук двадцать. Если куда-то вызывали, то надо было повернуть стрелку на нужный сектор, и все знали, где тебя искать!
Я иногда на программе стою возле барабана и вспоминаю тот диск со стрелкой.
Поскольку электрики были нужны везде, у меня был пропуск «проход всюду» со всеми печатями. Я страшно гордился этим своим пропуском и гордо предъявлял его охране во всех закоулках завода!
Когда не было вызова, я мотался по производственным цехам просто из любопытства. А там было на что посмотреть.
Был цех раскройки, где буквально кроили фюзеляж! На огромно полу ползали по металлическим частям люди и, как в ателье, раскраивали обшивку. Я забирался на кран и мог смотреть на это сверху, пока не позовут.
Из «сборки» я мог вообще не выходить часами! Я видел, как на моих глазах рождалась огромная машина, вокруг которой как муравьи копошились сотни человек!
Машину, кстати, собирали в трех экземплярах. Один потом «рвали» на части в ЛИК, замеряя прочностные характеристики, один уходил в ЛИИ на летные испытания, а третий – третий делали в дереве. Полностью. Со всеми деталями, с приборной панелью, в натуральную величину! Потрясающее зрелище!
Я пришел на завод, когда на стапеле собирали ТУ-134. «Иголку». Говорят, любимую машину Туполева.
Его самого я видел! Три раза в жизни я видел Андрея Николаевича Туполева! Один раз в коридоре, один раз в цеху и один раз в столовой.
Вот это я запомнил. Надолго запомнил.
Столовая была огромная. Бывший цех с высоченными потолками.
Две третьих, может, больше – столы, и остальное кухня и длиннющий «раздаток» с подносами и едой.
И над всем этим висели на штангах светильники – полуметровые стеклянные шары в проволочных сетках.
Их надо было время от времени мыть.
Процедура простая. Четырехметровая стремянка, стоишь наверху. Стремянка между ног. Тут же болтается ведро. «Разбираешь» светильник, стеклянный шар туда же, между ног. И тряпкой, смоченной водой с нашатырем, обмываешь шар. Все! Ничего особенного.
Ну вот.
Значит, я стоял наверху и протирал плафон. А Федя внизу держал стремянку.
И тут вдруг появился Туполев. Никогда он тут не был! Что ему делать в заводской столовой? И вдруг!..
Невысокого роста, плотный, в рабочей куртке, чуть сползающей с плеча… Наполеон! Жуков! Явление Христа народу!
Он шел не торопясь впереди свиты, и было ощущение, что воздух расступается метрах в трех перед ним.
Народ замер. Кто у кассы, кто с подносом в проходе, кто с ложкой во рту!
Он прошел и ушел не оглядываясь но еще какое-то время царила мертвая тишина.
И все это насмерть впилось мне в голову, потому что, когда он появился, Федя, как и все, вздрогнул и обернулся.
Ладно бы просто обернулся! Но он вздрогнул!
И вместе с ним вздрогнула и покачнулась стремянка.
Повторяю, четыре метра, подо мной котлы с супом и «раздаток».
Я успел крикнуть «Ой!» и схватился за штангу двумя руками. Больше рук, чтобы держать плафон, у меня не было, поэтому он качнулся и ахнул вниз.
Дальше опять как в замедленной съемке.
Вот уходит Андрей Николаевич… Вот люди, застывшие кто где…
Вот Федя с выпученными глазами… И медленно летящий вниз плафон…
Чуть перед самой кассой…
Вот мужик с подносом отходит от кассы… Лысый толстый мужик с подносом, полным еды.
Дальше все понеслось вскачь!
Плафон об лысую башку бздинь, но не разбился, а подскочил и об пол вдребезги.
Федя прыснул от страха по прилавок «раздатка».
Я повис на штанге, ногами удержав падающую стремянку.
Все, кто был рядом с мужиком, замерли и втянули головы в плечи в ожидании неизбежного смертоубийства!
Но этот дядька как стоял с подносом, так вроде как застыл.
Потом хрипло так сказал: «Ну, бл…» – и ушел. Ушел не в смысле к себе за столик, а вообще ушел из столовой вместе с подносом!
Как меня снимали, как вытаскивали Федю из-под прилавка, как народ хохотал до колик – это все неважно. Интересно другое.
Мужик этот исчез вообще! Вместе с подносом. То ли к себе в цех ушел, то ли в медпункт, то ли вообще ушел с завода вместе с подносом! Не знаю.
И никто не знает.
Но шутки шутками, а к этому времени я уже имел третий разряд и мог работать самостоятельно.
И я мотался по цехам, ремонтировал станки, тельфера, где надо менял проводку, в общем, работал! И работал, клянусь, с удовольствием! Мне это нравилось – когда у нас в мастерской раздавался звонок телефона и кто-то говорил: «Алло, кто это? Аркадич, ты? Слушай, зайди в литейку, там чего-то с подъемником!»
И я шел и чинил подъемник.
Но главное, были праздники!
Перед Седьмым ноября, Двадцать третьим февраля, Восьмым марта, Первомаем, Днем Победы и, разумеется, перед Новым годом по заводу ходила комиссия и проверяла чистоту и порядок. Это был строжайший ритуал, с соблюдением всех формальностей и со всеми вытекающими последствиями, вплоть до лишения 13-й зарплаты и премий!
Поэтому перед приходом комиссии из столов, шкафов, углов и закоулков выгребалось все лишнее и выкидывалось на свалку во дворе.
После праздников все тащилось обратно.
На свалке в эти дни можно было обнаружить все! Мотки любой проволоки, приборы любые, включая самолетные, просто металл и профили какой угодно формы, изготовленные втихую настольные лампы и торшеры, то есть вообще что душе угодно! За пару шоколадок девчонки-вохровки закрывали глаза, поэтому через проходную можно было вынести весь завод в разобранном виде.
Народ ждал праздников как манну небесную.
Особенные дни были, конечно, когда из ворот вывозили изделие. Как правило, это было вечером или вообще ночью. Но все равно глазеть выползали все, кто был на заводе.
Через три года я был квалифицирован «электромонтажником шестого разряда» и не собирался вообще никуда уходить, тем более что завод мог дать бронь от армии. И я бы не ушел, потому что завод обожал и на работу шел ну если не как на праздник, то уж с удовольствием точно! Я любил заводской гул, запах горелого металла и масла, я любил этих людей, которые ценили меня за то, что я делал, а не за то, что говорил! И там я был свой!
Но бригада решила, что я должен учиться. И сколько я ни отнекивался, меня вызвали в комитет комсомола, показали решение бригады и дали направление в Энергетический институт.
Я не попал туда случайно.
Куда поступать, я вообще не задумывался. Мне было все равно. Но мне нравилась эта сумасшедшая суета моих приятелей, которые мотались по Москве, сдавая документы то в один институт, то в другой.
Это броуновское движение абсолютно совпадало с моим внутренним темпоритмом. Поэтому я за компанию мотался вместе с ними, испытывая тот же азарт и даже то же волнение. Как-то само собой получилось, что я в дикой толпе протолкнулся на собеседование в Школу-студию МХАТ и прошел первый тур. Тут же в кулуарах мне объяснили, что поступить сюда нереально ни в каком случае, и мы рванули в ГИТИС. Там дело продвинулось до второго тура, и я уже было решил остановиться на достигнутом, но был еще шанс в «Щуке».
Собеседование там было назначено на завтра на девять утра.
Басню я знал. Отрывок из монолога Сатина тоже. Оставался стих.
Почти уверенный в успехе, я стоял перед зеркалом и на всю квартиру орал: «Над седой равниной моря гордо реет Буревестник, черной молнии подобный!..»
Полуоглохшие родственники и соседи говорили шепотом, вероятно, ощущая величие момента, в надежде что когда-нибудь они будут рассказывать всем о том, что им было подарено судьбой присутствовать при рождении Великого артиста!
Так продолжалось до тех пор, пока не пришел с работы отец. Он постоял, послушал мои сиплые вопли и сказал: «Делай как знаешь, но послушай моего совета – сначала получи специальность, а потом занимайся чем хочешь!»
И пошел ужинать.
Повторяю, мне было все равно. Тем более что мне до чертиков надоело повторять «Песнь о Буревестнике». Поэтому я отбросил томик Горького, взял карту и стал смотреть, какой институт ближе к дому.
Я выбирал полчаса, потом бросил это дело, нарвал листочки бумаги, написал названия, все это кинул в коробку, перемешал и вытащил наугад один. Название было красивое и заманчивое – МИЭМ. Это было просто замечательное совпадение. Я электромонтажник шестого – и тут вдруг Московский институт электронного машиностроения! А куда же мне еще? Был, правда, еще и Энергетический институт, куда меня приняли бы вне конкурса с заводским направлением, но он был дальше. И я пошел подавать документы в МИЭМ.
Экзамены пролетели как один день. Никаких затруднений. Я был абсолютно уверен, что прошел, и поэтому, как это часто бывает в таких случаях, буквально получил оглушительный удар по голове, не обнаружив себя в списках поступивших.
Я хорошо учился, я безошибочно писал на русском, я прилично знал математику и литературу. Да бог мой, я с седьмого класса водил школьные экскурсии по Пушкинскому музею. Поэтому я не был огорчен, нет, я был удивлен до крайности! Я прямо обиделся, честное слово. И я решил, как это сейчас говорят, подать на апелляцию. Но не сам. Тоже не дурак! Я уговорил отца пойти проверить, что там у меня не так.