Его рука становится тяжелой, а дыхание раздувает мне волосы. Какой-то он бледный. Мои ляжки слиплись.
Чем бы он ни болел, это наверняка у меня теперь тоже есть. И секс тут ни при чем.
Это всё из-за того, что я не почистила зубы ни щеткой, ни нитью, не выпила чаю. Не поставила тапочки перед кроватью, не расположила подушки в нужном порядке. В темноте вижу пижаму, та обвиняюще смотрит на меня со стула в углу спальни. Эти упущения, которые вроде бы на первый взгляд и пустяковые, на самом деле очень важны. Они имеют значение. Маленькие трещинки в подземном мире, тянущемся на много-много миль. Из-за них начинаются землетрясения и оползни, и я прекрасно представляю людей, которые пострадают от этих катастроф. Какие-нибудь старушки или дети-сироты, широко раскрывшие глаза перед объективом фотоаппарата и надеющиеся, что эти снимки расскажут о них миру и кто-то сильный придет и заберет их к себе домой. Лежа в кровати, я почти чувствую эти сотрясения – и знаю: эта рука, эта кровать, эта комната, дом планета – всё это висит на волоске. Вокруг меня нет ничего устойчивого – всё это потрескается и разлетится в щепки, а я провалюсь под землю и буду падать и падать, и вокруг не будет ни одной твердой поверхности, даже дна у той трещины, куда я провалюсь, не будет. И хуже всего – я знаю, что сама во всем виновата. Это из-за меня земля разверзлась. Из-за того, что я, идиотка, обо всем забыла.
Таков мир, в котором мы живем, – жестокий, бесконечно жестокий, и нестабильный. Катастрофы на каждом шагу, и никуда от них не скрыться. Твоя собака может умереть, или какой-нибудь тупой ребенок по неосторожности причинит бесконечное горе одним своим бестолковым поступком. Люди умирают, умирают дети, хоть они в этом и не виноваты. Когда я думаю о том, что случится с моим миром, мне хочется плакать, – и я плачу, только тихо, потому что не хочу, чтобы он проснулся и спросил, откуда слезы. Тело начинает дрожать от сдерживаемых рыданий, и дыхание становится неровным: воздух выходит рывками через нос, но кроме этого, почти ничего не слышно.
Всё ли в порядке с мамой? Я вдруг понимаю, что с ней что-то случилось: она умирает, вот прямо сейчас, лежит на полу в ванной, раскинув тощие руки и загребая пол, и выкрикивает мое имя, призывая меня прийти ей на помощь. Она уронила фен в ванну и потянулась за ним; кусок хлеба застрял в тостере, и она попыталась достать его ножом. Когда мне было 6 лет, у меня поднялась температура, и она осталась со мной, сидела на краю моей кровати и кормила меня ванильным мороженым с серебряной ложечки из набора, который доставала только для гостей. Я помню те ощущения, когда лежишь больная: воздух спертый, алюминиевые жалюзи задернуты в тщетной попытке укрыться от жары, которая всё равно проникает в каждую клеточку твоего тела. Я тогда стала легкой, как воздух, взлетела и почти смогла увидеть свое тело с наблюдательного пункта на потолке. Я слышала тихие мамины шаги – она занималась какими-то делами. Складывала белье, подметала. Делала яичницу. Звук бьющейся скорлупы вернул меня в постель. Мама подоткнула одеяло и поцеловала меня в лоб. Я помню тысячу проявлений ее любви, оставшихся без благодарности и без отплаты. А теперь из-за меня она умрет.
А может, это Джил? Может, ее смерть я предчувствую? Она моложе меня, поэтому, скорее всего, она упадет. Люди постоянно умирают, поскользнувшись и размозжив себе голову. Или автокатастрофа – наверное, это уже случилось два или три часа назад, но никто не подумал мне позвонить, потому что они всё еще пытаются вернуть ее к жизни, эти красивые врачи в белых халатах, кричащие: «Интубируем!» или «Срочно третью группу!» Наверняка всё произошло из-за этого придурка Гарри. Они пошли на очередной скучный прием, устраиваемый его компанией, он напился, и она села за руль. А Джил плохо водит машину: она слишком тушуется, слишком нервничает, да и машина у них размером с небольшую квартиру, что тоже не помогает. Скорее всего, шел дождь – я слышу, он и сейчас идет, – и в темноте она свернула на светофоре направо, а поворота там нет, и черный седан – глупо ездить на машине такого цвета в такую погоду – выехал на желтый и вмазался прямиком в водительское сиденье, на котором сидела она. Гарри, естественно, отделался легким испугом, с другим водителем тоже всё в порядке, а вот ее раздавило в лепешку. Я знаю, всё так и есть. Множественные переломы, лицо изувечено.
Теперь, когда Джил не стало, мне так многого будет не хватать. Игр, которые мы придумывали в детстве, – всего этого уже нет. Помню, мы играли в такую игру: выбирали себе будущего мужа и тренировались писать свое новое имя. Представляли свою будущую жизнь. Когда ей было десять, она непременно выбирала себе какого-нибудь рок-певца и всё о нем знала: второе имя, любимое блюдо – всё, что ни спроси. Она читала об этом в музыкальных журналах. А я ничего ни о ком не знала, разве что о книжных героях, поэтому моими мужьями в разное время побывали Саймон Темплар[7], Питер Уимзи[8] и Эллери Квин[9]. Я уверяла Джил, что это настоящие мальчики, которые в меня влюблены, и что они живут в соседнем квартале. А она, поскольку была младше, даже не думала сомневаться в моих словах. Тогда она лишь смотрела на меня, хлопая глазками, словно три лишних года наделили меня бесконечной мудростью. А что она от меня видела, кроме зла?
Все наши игры исчезнут вместе с ней. Ларри останется без матери, и на похоронах я попытаюсь взять ее за руку, но она отдернет ладонь, и по ее глазам я пойму – она знает, что это я во всем виновата. Я никогда не смогу заменить ей мать.
Я всё разрушила. Держала всё в руках и раздавила, и теперь уже ничего не исправить, ни-че-го…
Ничего ничего ничего ничего. Его рука стала очень тяжелой она не двигается а только давит. Он не шевелится и не дышит. Может он уже умер не знаю может инфаркт астма или какой-нибудь приступ. Аневризма взорвалась в голове лопнул маленький жизненно важный сосудик. Так он и будет лежать и синеть а я не смогу пошевелиться кому позвонить его мертвая кожа касается моей трется разлагается мертвечиной. Ни шевеления. Неподвижная грудь. Не могу заставить себя повернуться и посмотреть. Вдруг на меня уставятся мертвые глаза. Лежит рядом и разлагается.
– Тихо, ш-ш-ш… всё хорошо, всё хорошо…
От неожиданности подскакиваю на 5, может, даже на 5,3 сантиметра.
– Всё хорошо, Грейс. Тебе приснился кошмар.
Его голос хриплый от сна и тревоги. Он дважды гладит меня по голове, по лицу.
Глубокий вдох. Что, если так? Что, если это и вправду был кошмар?
– Проснись, Грейс. Господи, да ты вся дрожишь. И дышишь тяжело, как будто стометровку пробежала. Всё хорошо.
Его голос звучит тише, слова убаюкивают. Теперь он уже не гладит меня, а обнимает. Слишком крепко для обычных объятий. Так крепко, как будто хочет дать мне понять, что он рядом. Что хочет всю меня обнять. Повторяет, что всё хорошо. У него очень твердый голос.
– Ну и жуть, наверное, тебе привиделась. Ты вся ледяная. Иди ко мне. Дай обниму.
Он и так уже меня обнимает. По сравнению с моей холодной кожей его тело обжигает. Пусть обнимает.
– Расскажи мне всё. Кошмары быстрее забываются, если их сразу рассказать. Мне ли не знать?! Мне в детстве снилось, что у меня под кроватью змеи и посреди ночи они вылезают и по мне ползают. Я орал на весь дом, будил родителей. Ну давай, Грейс. Что тебе приснилось?
Может, он прав? Всем снятся кошмары, даже Шеймусу. Может, это и был просто обычный кошмар, из тех, что снятся нормальным, среднестатистическим людям, а то, что я не спала, – это мне тоже приснилось. Интересно, сколько змей жило у него под кроватью? 2? Или 2000?
Хочу, чтобы всё прекратилось. Чтобы всё это кончилось.
Мне вдруг становится противно до тошноты от всего этого. От постоянного счета. От всех моих маленьких ритуалов и правил, распорядков и списков. От пережевывания пищи по 30 раз и чашки чаю каждый вечер перед сном. Хочу иметь работу, ходить в кино, завести семью, позвать гостей на ужин и приготовить что-нибудь еще, а не курицу с овощами. Хочу быть как все. Бегать так быстро, как только смогу, босиком по траве, как в детстве, чтобы волосы развевались за спиной. Хочу бегать и чувствовать, как растягиваются и сокращаются мышцы ног и свободно вздымается грудь.
Не хочу больше считать.
– Моя мама. И Джил. Они умерли, – отвечаю я.
– Кто это – Джил?
Он прищуривается, и в уголках его глаз появляются маленькие сосредоточенные морщинки – слишком много бывает на солнце. Он из тех, кто спокойно прогуливается по улице без солнцезащитного крема. Умеет водить машину. Может выйти из дома, не зная, куда держит путь, отправиться в путешествие, не имея определенного маршрута. Приходя в ресторан, он наверняка берет что хочет. Ему необязательно заказывать первое из расположенных в алфавитном порядке блюд, или первое на первой странице меню, или первое по какой-нибудь другой из сотен систем, которые я опробовала. Он знает, каково это – бежать что есть мочи.
– Моя младшая сестра.
Кошмар быстро забывается, и чем крепче он меня обнимает, тем быстрее.
– Что случилось, Грейс?
8
Расскажи ему. Он обнимает меня и хочет знать.
– Она умерла, и мама тоже умерла. Они обе умерли ужасной смертью, а я должна была о них заботиться. Это я во всем виновата.
Смотрю в его чудесные глаза, окруженные морщинками, и, хотя мне намного лучше, чувствую, что вот-вот расплачусь. Он обнимает меня всё крепче, пока я не оказываюсь прижатой к нему вплотную в моей узкой кровати и его ноги не обвивают мои – к счастью, они у него длиннее. Его ноги длиннее моих сантиметров на 8–9, руки – на 4–5. С такого угла трудно сказать точно. На прикроватном столике рядом с портретом Николы лежит сантиметр, при помощи которого я раз в неделю проверяю, ровно ли стоит мебель, но сейчас до него трудно дотянуться. Его губы скользят по моему лбу и волосам, мое лицо утыкается в его шею. Тут так приятно и тепло. Пахнет добротой.