ла она. — Но вот же. Хоть разок да пригодится…
И прежде чем позвонить маме и попросить, чтобы та принесла купальник, Александра спросила меня:
— А чего ты хочешь?
— А я не знаю, — пожимаю плечами. — Понимаешь, мне только восемнадцать лет, и все говорят, что в этом возрасте можно особо ни о чём не думать…
— Ты не из тех, кто не думает.
— К сожалению…
Вечером она прислала смс: «Ты приходи иногда. Ладно?».
Я ответил, что обязательно приду на следующей неделе.
Но лаборатория стукнула меня по голове плохими анализами какой-то чёртовой печёночной пробы. Мне запретили шляться по городу — перестали закрывать глаза на мои уходы. В итоге две недели я провалялся в палате, по сотне раз на дню разглядывая наши с Ариной фотки, с трудом сдерживая порыв на хрен взорвать спасавшую мою жизнь больницу. Параллельно я боялся, что в этом подозрительном Пролетарском отыщется всё-таки какой-нибудь нормальный парень: здоровый, перспективный, из хорошей семьи. И всё, тогда я её точно потеряю и умру…
Когда, наконец, я пересдал анализ, все показатели были в пределах нормы. Предыдущий анализ вообще был не мой, как выяснилось. Как я был зол.
Я в хосписе.
Зашел к заведующему. Тот недоволен: мол, я же говорил, без справки от фтизиатра и не приходи…
А я вдруг что-то почувствовал. Что-то.
Влетел к Александре в палату. Её кровать была пуста.
… — Бассейн-то свой заберёшь? — спросил у меня заведующий, когда я через минуту вернулся к нему в кабинет.
Я отрицательно покачал головой.
— Ну ладно, будем считать, что это твой авторский метод психологической поддержки паллиативных больных, — он похлопал меня по плечу.
А потом добавил:
— Ты им действительно необходим. Приходи. Со справкой только!..
— В палату старайся без надобности не заходить. В разговоры особо с ними не вступай. Помни, это в первую очередь контингент, а уж потом пациенты.
Это заведующая нашим ВИЧ-отделением наставляет нового врача, которого, вернее которую, молодую женщину чуть за тридцать, сразу решили окунуть головой в унитаз, поручив ей мужскую палату на двадцать четыре человека. Палату для бывших заключенных. Внутренне я посочувствовал новенькой. Неужели не понимает, что этот адский околоток на раз-два лишит ее всякого женского и человеческого достоинства?..
Кириллу всё-таки повезло, что он попал в нашу палату. В другой, что слишком напоминала камеру, ему явно было бы не до мечтаний о море.
В пятницу Татьяна Ивановна сказала, что мы с Кириллом можем, взяв наши таблетки, на выходные отправиться по домам. Джаваду было предложено то же самое, но он все еще скрывался от будущего тестя, поэтому наотрез отказался.
Я не особенно радовался. Что мне эта свобода, если мне не с кем её разделить? Впрочем, я вспомнил, что надо заплатить за коммунальные услуги и проведать кота — на время я отдал его соседке. Боже, мне восемнадцать, а развлечения, как у пенсионера — сходить в сбербанк и понянчиться с котом. Может, это своеобразный намёк от судьбы, что мне недолго осталось?..
Заглянув в почтовый ящик, я обнаружил оплаченные квитки. Обалдел. Это мог быть только Санпалыч. Впервые звоню ему на мобильный, хотя он давно мне дал свой номер, мол, звони, если что. Никаких «если что» раньше не возникало.
— Зачем вы это сделали?
— Уймись.
— Я привезу вам деньги. Как на приём к вам пойду…
— Уймись, говорю тебе. Как здоровье?
Я молчу.
— Слушай, старина, а приходи ко мне в гости. Я в отпуске. Жена уехала… Представляешь, тридцать четыре года живём, а впервые отпуск не вместе проводим…
— Что, у вас наступила стадия «после любви», которую вы мне обещали?..
Он заливисто смеётся:
— Конечно. Давно наступила. Как десять лет вместе прожили — так и поняли оба, что она наступила. Но сколько всего осталось — дружба, привязанность, благодарность.
— Зависимость.
— А почему бы и нет?.. Ну, так придешь?
— Да.
— Креветки умеешь варить?
— Креветки?
— Ну да… Я уже всё съел, ну наиболее съедобное, что оставила жена. Остались только креветки. Резиновые, наверно, получатся, заразы. Но с пивом ничего, употребить можно. Правда?
Под видом креветок мы жевали пропахшие рыбой куски каучука. Не очень вкусно, мягко говоря. Но какое это имело значение, если, наконец, я говорил с умным человеком? Нет, я, конечно, по-прежнему был не согласен с ним по поводу любви и, наверно, если покопаться, много с чем еще, но когда испытываешь к человеку уважение, с ним и спорить приятно.
— Почему вы отговорили меня поступать в мед? Я всё понимаю насчет проверок на ВИЧ… Но всё-таки есть же практикующие положительные врачи, я это знаю. Может, надо бороться, стены пробивать, но шанс есть…
— Так в чём дело? — усмехнулся он. — Поступай, куда хочешь. У тебя ещё миллион попыток. Я же не могу тебе запретить.
— Это я понимаю. Но всё же скажите: почему вы меня отговорили?..
— Ты нервный, ранимый и уязвимый, но дело даже не в этом… Да, может быть, способности к медицине у тебя есть. Но при чём тут это?.. Система порочна. Она сотрёт тебя в порошок. Зачем тебе это надо?..
— Вы в этой системе лет тридцать пять, так? И вы не простой врач, вы — главный инфекционист региона. И сейчас это говорите… Вот, мне кажется, в этом главная беда. Знаем, что работаем хреново, живём хреново. Жалуемся на это. Но ничего не меняем.
— А я не знаю, как тут что-то можно изменить. И не говори, что я не пытался. К кому только ни ходил, куда только ни писал. Нулевой результат.
— Вы о чём?
— Да хотя бы о лекарствах для вас. Нигде в мире не назначают всякую дрянь типа «Ставудина», а я вынужден его выписывать. Есть резерв с нормальными лекарствами, но его на всех не хватает, сам понимаешь. А ведь все хотят хорошие таблетки. Я знаю, что ко мне придет десяток пациентов с непереносимостью этой бурды, будут просить другой препарат, вот чтобы я его им из тумбочки достал. Кто-то рыдает, умоляет: у меня от вашего «Ставудина» ноги не ходят, а кто-то — умный — скажет: на «Ставудин» в Европе официальный запрет, сгноить заживо вы нас тут хотите, «Атриплу» нам давайте, в интернете пишут, что она хорошая. Напишут в минздрав жалобу, ее спустят нам. Врача, что назначил плохую схему, я лишу стимулирующих… Он закусит удила, и я его понимаю!.. Как будто мы сами эту «Атриплу» жрём… И говорят еще — «Вы клятву Гиппократа давали…». Не знаю, кто как, а я Гиппократу не давал… А проверки эти?.. Облздрав, минздрав, росздравнадзор…! Я устраиваю внутреннюю проверку центра перед проверкой, и не одну, а я — врач, врач, а не проверяльщик!.. Сам над собой смеюсь. Сплошная клоунада. И я ненавижу уже всё и всех — этих чиновников, коллег, которые ноют, пациентов, которые опять же ноют, себя за то, что ною…
— Выход из этого всего есть? Что вы предлагаете?..
Он ответил нарочито тихо, как говорил со мной уже однажды:
— Конкретно тебе я предлагаю всегда оставаться пациентом. Забудь ты про скальпель, да и вообще, про белый халат. Забудь.
Я вспомнил, что так и не сделал ни одного глотка. Отхлебнул, но пиво нагрелось и стало гадким. Это как моя жизнь — и сделано-то полшага, а уже так противно.
Всё-таки больница устанавливает самые тесные социальные связи. Там нет ни минуты уединения. Всё на глазах этих чёртовых соседей по палате, свидетелей твоего несчастья, которые и посочувствовать не могут — сами по уши в этом дерьме.
Кажется, всё отдашь за одиночество. Не спеша поесть, побриться, просто посидеть одному — и всё это без лишних глаз. Наконец, у меня есть такая возможность, причем так ненадолго, но я бегу от неё. Отвык от своей квартиры, ёжусь от холода, несмотря на безжалостное майское солнце. Я заметил — первое солнце почти всегда какое-то ядерное. Чешусь от него, как ненормальный.
Звоню Игорю, зову в гости. Он пришёл с мамиными книгами подмышкой.
— Мог бы и не возвращать. Раз они тебе так нравятся, — кивнул я на книжки.
— Я так рад тебя видеть. Жалко, что в следующем году уже не вместе будем учиться, — сказал Игорь.
Да, из-за болезни мне ни за что не сдать летнюю сессию. У меня академ. Я второгодник.
— Болезни — очень несправедливая вещь, — продолжал Игорь. — Но когда-нибудь наука достигнет высшей точки своего развития, и болезней не будет вовсе. Ты веришь? Я верю.
— Что-то не очень, — ответил я.
Как же без болезней? Я вот без своей болезни — и не я.
Он посидел еще немного. А потом спешно засобирался:
— Лео, слушай. Дело в том… ну, в общем… Я встречаюсь с одной девушкой… Блин, она просто улётная!.. Но мама против. Ей двадцать пять лет. Мать говорит, она старая для меня, и что она никто и звать её никак… Ей нашептали коллеги про наши отношения, Ленка-то у мамы на фирме работает… Вернее, работала — мама ее уволила. И теперь мы скрываем, что мы вместе. Я сейчас пойду к ней. Ну, на ночь… Мать, конечно, не доверяет, отпускать не хотела, подозревает, что я к Лене… Я сказал, что к другу. И дал твой адрес. Сказал, мол, надо поддержать товарища, он болеет, его отпустили из больницы всего на пару дней и всё такое.
— Ха! А что, если она сюда приедет?..
— Она? Сюда? Да в жизни она сюда не поедет… От нашего коттеджного посёлка до твоего района пилить часа полтора. Да и по субботам она обычно бухает… За руль не сядет.
Я жму плечами.
— Ну, счастливо потрахаться, — говорю.
— Не завидуй, — улыбается Игорь. — Будет и на твоей улице праздник.
Около полуночи в домофон позвонили. В голове промелькнуло: «Арина!». А что, она ведь может. Взять, всё бросить и приехать…
— Кто там? — спросил я.
— Ты Лёва? Игорь здесь?
Всё-таки его мама приехала с проверкой. Вот это поворот.
— Вы поднимайтесь, — я начал судорожно сочинять: — Он здесь вообще-то, но он… он… в магазин вышел. Поднимайтесь.
По рассказам Игоря, я представлял его мать какой-то там Надеждой Крупской — суровой неприятной грымзой. Но она оказалась молодой жизнерадостной женщиной. Есть такое пошлое слово «цветущая» — вот к ней оно прекрасно подходило. Рост чуть выше среднего, а вес — чуть ниже. Основательный, но не очень заметный макияж, хорошо прокрашенные волосы. Черное платье, но не скучное: оно имело причудливую форму, каскадно-ассиметричную, и я принялся, наморщив лоб, пристально его рассматривать, и, конечно, увидел всё: высокую грудь, в меру прокаченные руки, строго очерченную линию талии. Чёрт побери.