Я откинул простыню и посмотрел на ее исказившееся лицо, а затем полностью накрыл труп. Я был по-прежнему зол на Эрмару и не жалел о ее смерти, хотя и не желал ее. Я убил ее не из-за злости, а просто потому, что это был самый простой и надежный способ обезопасить дальнейшую работу по моему освобождению.
Первым делом я допил воду из кувшина, а затем, немного передохнув после схватки, снова занялся прутом. Вскоре мне удалось вытащить из щели его нижний конец, а повиснув на нем всей тяжестью и продолжая раскачивать, я вырвал и верхний. Оставалось самое ответственное — цепь. Все мои расчеты строились на том, что с помощью прута удастся с ней справиться; если же нет — тогда жуткий конец, описанный Эрмарой, становился реальностью…
Я сел на пол, вставил конец прута в одно из звеньев цепи и начал поворачивать, перекручивая цепь. Один оборот, второй, третий… Она лязгала, натягиваясь по всей длине, металлическое кольцо все сильнее впивалось в мою лодыжку. Постепенно я придвигался ближе к стене; цепь укорачивалась, резко складываясь изгибами и петлями, которые увеличивали мой рычаг. Звенья скрипели и скрежетали друг о друга, с них осыпалась ржавчина. Крутить становилось все труднее; наконец настал момент, когда я, даже навалившись всем телом на рычаг, не мог больше выиграть ни градуса. Все же я продолжал наваливаться, стиснув зубы от злости и боли в ноге. Я еще помнил из курса физики, что, даже если сила недостаточна для мгновенного разрушения материала, при постоянно приложенном напряжении деформация накапливается; закрыв глаза, я пытался вообразить эти постепенно расходящиеся атомы, эти микротрещины, бегущие во все стороны от дефектов кристаллической решетки и проеденных коррозией каверн, словно мое воображение могло их подстегнуть. Через некоторое время я дал себе передышку, ослабив нажим; затем приподнялся и рывком навалился на стержень, потом снова и снова. На двадцать какой-то раз, когда прут уже заметно погнулся, а я начал склоняться к мысли, что скорее сломаю себе ногу, нежели цепь, наконец-то раздался треск, и я рухнул на пол. Лопнуло одно из звеньев; однако, осмотрев всю цепь, я увидел, что мог бы освободиться и раньше, так как еще во время моих предыдущих попыток слегка разошлось кольцо, крепившееся к стене посредством штыря.
Итак, я наконец был свободен! Пусть голый и с обрывком цепи на ноге, но теперь я принадлежал только себе. Взглянув с некоторым даже злорадством на накрытый простыней труп Эрмары, я подхватил цепь и отправился исследовать дом.
В комнате, бывшей, по всей видимости, спальней Эрмары, я нашел ключ, которым отомкнул кольцо на ноге; нашел я также оружие — арбалет с колчаном стрел и два ножа, а на кухне — разделанную тушу какого-то копытного, добытого, как видно, этим же утром. Но вот чего я не обнаружил нигде, так это своей одежды — впрочем, эти лохмотья все равно мало на что годились. Оставалось воспользоваться одеждой Эрмары. В обществе мутантов, где женщины работают и сражаются наравне с мужчинами, не существует какого-либо разделения фасонов по половому признаку; единственное неудобство составляли размеры. И если штаны и куртку мне кое-как удалось на себя натянуть, то с сапогами было сложнее. В конце концов, вооружившись ножом, я вырезал из них некое подобие сандалий — конечно, подошвы у этих сандалий были явно маловаты, но выбирать не приходилось.
Меж тем уже смеркалось; я решил переночевать в доме, а наутро отправиться в путь. Мысль о ночевке в одном доме с телом убитой мною женщины не вызвала у меня дискомфорта; со времени бегства из Проклятого Века я навидался трупов. И если в ту ночь, лежа на кровати Эрмары, я долго не мог заснуть, то совсем по другой причине: я обдумывал, что делать дальше.
Чем больше я размышлял на эту тему, тем больше убеждался, что в одном мутантка была права — мне нечего делать на севере. Почему там считается, что из страны мутантов не возвращаются? Ведь я уже знал, что побеги были, да и по логике, их не могло не быть. Значит, вернувшиеся предпочитают не афишировать этот факт, а начинать новую жизнь на новом месте; очевидно, им грозят опасные обвинения — от шпионажа до ереси. Но, предположим, я вернусь в Грундорг — до которого надо еще добраться через контролируемые мутантами территории — и начну там новую жизнь; что это будет за жизнь? Второго герцога Раттельберского уже не найти. Снова поступить в солдаты? Нет уж, хватит. Если уж и рисковать жизнью, то ради собственных интересов, а не ради королевского тщеславия. С другой стороны, какие альтернативы возвращению? Остаться жить в этом доме? Некоторое время я думал об этом. Пожалуй, убежище было довольно безопасным; существовала высокая вероятность, что еще много лет сюда не заглянет ни один мутант. Продовольствие, по всей видимости, можно добывать охотой, вода тоже должна быть где-то поблизости. Но мысль об остатке жизни, проведенном в этой глуши без всякого занятия, кроме заботы о пропитании, привела меня в ужас. Что остается еще? На западе мутанты, на востоке джунгли с людоедами. На юге… Эрмара говорила, что к югу проходящая здесь полоса бесплодных земель переходит в пустыню, за которой вроде бы живут люди. Пожалуй, этому можно верить — если мутантка и искажала истину, то отнюдь не в сторону приукрашивания, она ведь хотела убедить меня, что бежать мне некуда и незачем. Вполне возможно, что эти люди не слишком агрессивны к чужакам… может, и пустыни-то никакой нет. Постепенно я все более уверял себя, что путь на юг лучше любого другого, и наконец, приняв твердое решение, заснул со спокойной совестью.
44
На другой день я проснулся довольно поздно; солнце уже жарило вовсю. Я вдруг подумал, что Эрмару следовало бы похоронить; однако, осматривая дом накануне, я не видел ни одной лопаты, да и притрагиваться к трупу, который, учитывая особенности южного климата, уже начал разлагаться, мне не хотелось. Итак, я оделся, положил в торбу съестные припасы, огниво и фляжку с водой, заткнул за пояс ножи, взял арбалет и навсегда покинул старинный дом.
Не имея ни компаса, ни часов, я мог лишь весьма приблизительно ориентироваться по солнцу. Поначалу я, кажется, довольно сильно забрал к востоку и вскоре оказался в самой сердцевине бесплодных земель. Здесь не росло ни деревца; лишь кое-где на глинистой почве торчали чахлые кустики да пучки желтой травы. За несколько часов пути по этой местности я не заметил ни малейших признаков воды; единственной попавшейся мне дичью были ящерицы. Я шел дальше, полагая, что вскоре пересеку бесплодную зону и окажусь достаточно близко к джунглям, чтобы найти воду, и в то же время достаточно далеко от них, чтобы избежать нежелательных встреч с их обитателями. Однако я шел и шел, а пейзаж становился все более унылым. Теперь-то я понимаю, что, неверно оценив положение солнца, вслед за ним отклонился к югу и шагал прямиком в пустыню.
Большую часть пищи и воды я употребил в первый же день; осталось только несколько фруктов и четверть фляги. Я все еще полагал, что вскоре смогу пополнить свои припасы. Утром второго дня я проснулся совершенно разбитый — по всей видимости, накануне мне напекло голову. Странное дело, но я только в тот момент вспомнил об этой опасности и, отрезав от торбы большой кусок материи, сделал себе что-то вроде чепца — должно быть, со стороны это выглядело нелепейшим образом. К полудню местность оставалась все такой же безжизненной, однако на горизонте я заметил нечто, показавшееся мне извилистым руслом реки. Я ускорил шаг и часа через два, обливаясь потом, вышел на берег. Но увы! Река давным-давно пересохла; ил, покрывавший некогда дно, обратился в серую пыль, уже почти разметанную ветром. Бормоча проклятия, я спустился по песчаному откосу. Положение становилось серьезным. Я понял, что зашел уже достаточно глубоко в пустыню и петляния к западу или востоку вряд ли пойдут теперь на пользу. Выходило, что я слишком легкомысленно отнесся к приготовлениям, отправляясь в путь. Но мысль о том, чтобы повернуть назад, привела меня в ярость. В конце концов, рассудил я, какая-то трава здесь кое-где все-таки растет, а значит, рано или поздно я найду воду — и, сделав последний глоток из фляги, принялся взбираться на противоположный берег.
Я действительно нашел воду — уже ближе к вечеру. Это было маленькое озерцо, почти лужа, обросшее по краям каким-то пожелтевшим тростником. Вода в нем была теплая, солоноватая и вообще противная на вкус. Отчаянно надеясь, что ее недостатки исчерпываются этим и в ней нет ничего, опасного для жизни, я напился и наполнил флягу.
На третий день пути мне вновь был преподнесен пренеприятный сюрприз. Я полагал, что забрался уже в самое сердце пустыни; однако к полудню стал замечать, что камни, растрескавшаяся глина и пыль все более уступают место сплошному песку, на котором не росло ни кустика; а вскоре впереди замаячили и барханы. Значит, настоящая пустыня только начиналась. И, естественно, я не мог даже приблизительно судить о том, где она заканчивается. Сейчас я сам удивляюсь, что не повернул тогда назад: лезть очертя голову в пески с одной початой флягой воды и вовсе без пищи было чистым безумием. Но мною, вероятно вследствие жары и усталости, владела какая-то особенная упорная злость, не считавшаяся с доводами рассудка. Кому-то удавалось пересечь эту пустыню, раз слухи о людях, живущих за ней, дошли до мутантов — и это соображение перевесило в моих глазах все прочие. По счастью, мне хватило ума перестроить свой суточный график: я шел всю ночь, перенеся отдых на жаркие дневные часы.
Весь четвертый и пятый день я карабкался с бархана на бархан, по-прежнему ориентируясь по солнцу и отчаянно стараясь растянуть запас воды. Голова гудела от жары, на лице и руках облезала обожженная кожа; вдобавок ко всему мои убогие сандалии не могли должным образом защитить ноги от раскаленного песка. На исходе пятого дня я выпил последнюю каплю воды. Теперь дороги назад не было: учитывая, что силы мои с каждым днем уменьшались, я едва добрел бы до северной границы песков.
Шестой день был сплошным кошмаром. Голова моя словно наполнилась расплавленным свинцом, а рот — ватой. Глаза болели от нестерпимо яркого света и пыли. Несколько раз я падал, взбираясь на на бархан, и сползал по склону вниз. Удивительно, что я всякий раз поднимался. Еще более удивительно то, что я все еще как-то ориентировался по солнцу и не принялся кружить на одном месте, как это часто бывает в таких случаях. Постепенно я впадал в полное отупение, и даже мысль о скорой гибели не слишком пугала меня, но все-таки я шел — а кое-где и полз — вперед.