Несколько минут я лежал и думал, что это конец. Что вот сейчас меня возьмут, закинут в мусорный бак и поминай, как звали.
Вместо этого передо мной возникло худое человеческое лицо. Пожилой мужчина прицокнул языком, одним рывком поднял меня за ухо из лужи, и усадил на ближайшую скамейку. Вода с характерным звуком струйками потекла на землю. Дедушка еще раз взглянул на меня, покачал головой, неожиданно улыбнулся и присел рядом.
– Кто ж тебя так? – послышался скрипучий голос.
На вид мужчине было около восьмидесяти лет. Доброе лицо, испещренное глубокими морщинами, и еще более глубокая складка на лбу, выдающая неизжитую боль. Взгляд его почти бесцветных глаз с легким голубым оттенком, под нависшими, широкими, абсолютно белыми бровями был теплым и лучился добротой. Небольшая, но пышная седая борода делала его похожим на волшебника из сказки, по крайней мере, я представлял себе волшебников именно так. Одет он был не совсем по сезону. Старая, видавшая виды кепка, серый пиджачок поверх светлой застиранной рубашки, отглаженные брючки со стрелками и легкие летние туфли. Все в нем было гармонично, несмотря на то, что от дедушки веяло одиночеством.
Конечно, я молчал. А что мне было говорить? И был ли в этом толк, если тебя все равно никто не слышит.
– Меня так однажды тоже нашли в луже, – немного помолчав, продолжил он с легкой улыбкой. – Помнится, я тогда сутки отработал на стройке. День выдался очень жаркий, никакие головные уборы не спасали от солнца. Но надо было работать, чтобы прокормить отца с матерью, да еще шестерых братьев. Да-а-а, семья у нас была большая. Родителям было тяжело, вот я и пошел, как самый старший, на работу. Мне тогда было двадцать два. Вечером того памятного дня пошел дождь и нас отправили по домам… И то ли я не рассчитал свои силы, то ли сказалась усталость, да только рухнул я в обморок аккурат в этом самом месте. Только лужа тогда была больше, и асфальта еще не было. Не известно, чем бы все это могло кончиться, но я оказался настоящим везунчиком. Закончив смену, одна молоденькая медсестричка из ближайшего госпиталя, спешила домой. Она решила срезать путь, чтобы не промокнуть под дождем, и пошла через парк. А там я в луже и без сознания. Для меня до сих пор остается загадкой: откуда в ее юном хрупком теле взялись силы, чтобы поднять меня, считай, мужчину. Очнувшись и увидев ее, я решил, что это конец и передо мной ангел – эти огромные голубые глаза, светлые кудри, спадающие до плеч и легкое голубое платьице в мелкий цветочек. Она была как глоток свежего воздуха для моего едва вернувшегося сознания. Посидев минут десять со мной на земле, окончательно промокнув и удостоверившись, что я не собираюсь снова падать в обморок, она поднялась и протянула мне руку. Ее платье было измазано, с волос стекала вода, но она улыбалась самой искренней улыбкой. Я встал, взял ее руку в свою… и больше мы никогда не расставались, – он замолчал и посмотрел куда-то вдаль, сквозь деревья и время. – Она была для меня всем! Мы поженились через полгода. И я всю жизнь жалел об этом! Жалел, что упустил целых шесть месяцев, – дедушка поджал губы, но его глаза улыбались. – Детей Бог нам не дал. Видимо, это была цена за наше счастье. И мы смирились. Жили, наслаждаясь каждым отведенным нам днем, каждой минутой. Мы очень любили гулять в этом парке. А эта скамейка, – он похлопал ладонью по доскам, – была «нашим местом». Мы часто тут сидели, вот как мы с тобой сейчас, и болтали обо всем и ни о чем, а иногда просто молчали, держась за руки. С ней было невообразимо уютно молчать. Если ты когда-нибудь найдешь женщину, с которой уютно молчать, женись! – он поднял указательный палец вверх и назидательно потряс им в воздухе. – Моя Элизабет… Она не только спасла мне жизнь, но и стала ее смыслом… – на несколько долгих секунд повисла тишина, разрываемая детскими голосами, а когда он продолжил, его голос дрогнул. – Я умер два года назад. Вместе с ней. Все, что от меня осталось – это человеческая оболочка, застрявшая в этой тесной прослойке между раем и адом. Но мне надо жить – она так хотела. Она просила, чтобы я жил за нас двоих. Вот уже два года я засыпаю с надеждой, что увижу ее хотя бы во сне, а просыпаюсь в холодной постели, где ее нет. И мне приходится завтракать одному. Одному идти на прогулку. Одному читать книги и смотреть телевизор, одному ухаживать за нашим маленьким садиком за домом. И она до сих пор меня спасает… Заставляя меня жить.
Светло улыбнувшись своим воспоминаниям, он тряхнул головой, словно сбрасывая с себя остатки грусти, и добавил:
– Видишь, как оно бывает: ровно шестьдесят лет назад она спасла меня, чтобы я сегодня спас тебя из одной и той же лужи, – он засмеялся. И этот смех эхом разлетелся по парку, привлекая внимание и заставляя прохожих улыбаться при виде нашей неожиданной компании: дедушки и огромного мокрого плюшевого мишки.
Я завидовал ему. Он грустил, но грустил светло, лелея память о своей любимой. Не спаси она его тогда, возможно, я бы сейчас валялся в мусорном баке, в куче бумажек и окурков… Спасибо тебе, голубоглазая, светловолосая девочка с кудрями до плеч! Ты спасла целых две жизни!
Дедушка все еще улыбался, сидя рядом со мной, когда к нам подбежал Ричард.
– Мистер Динкерманн, мистер Динкерманн, Вы нашли моего мишку!
– А, это ты, приятель. А я уж думал, что он ничейный, хотел его домой забрать. Что ж ты так игрушки разбрасываешь?
– Да я нечаянно, – мальчик виновато опустил глаза.
– Ну, раз нечаянно, тогда все в порядке. Бери своего медведя. Только он мокрый. И тяжелый. Мама далеко?
– Сейчас.
Через несколько мгновений Ричард буквально притащил маму за руку к нашей скамейке.
– Добрый вечер, мистер Динкерманн.
– Добрый вечер, Джессика. Тут такое дело… – старик кивнул головой в мою сторону и широко улыбнулся, – Он нечаянно. Вот только мишка насквозь промок.
– Спасибо Вам! – Джесс одарила мужчину ответной улыбкой. – Ричард, поблагодари мистера Динкерманна и мы уходим.
– Спасибо!
– Это тебе спасибо! Мы мило побеседовали.
Джессика аккуратно взяла меня за загривок на вытянутой руке и зашагала по направлению к выходу из парка. Рядом вприпрыжку бежал малыш. А я смотрел на удаляющегося дедушку и думал о том, что обязан теперь во что бы то ни стало передать миссис Динкерманн, что ее муж живет, как и обещал, за двоих. И очень по ней скучает.
* * *
Домой мы вернулись уже в сумерках. Минуя гостиную, Джессика отнесла меня в ванную-комнату, усадила в ванну и включила теплую воду. Ка-а-а-йф! Оказывается, мечты сбываются! Я растекался пушистой лужицей вместе с водой. Мысли, роящиеся в моей голове, разом улетучились, и даже все «прелести» прошедшей недели казались какими-то нереальными и переоцененными. Джесс взяла с полочки сиреневый кусок мыла и натерла им мою шерсть. О нежности, конечно, речи не шло. Четкие, точные движения трепали мои руки и ноги, а точнее – лапы. Женщина выглядела уставшей и бледной. И мне совершенно не нравилось, что я уже во второй «жизни» подряд стал для кого-то обузой. Утешало лишь то, что на самом деле Джессика стирала обычную мягкую игрушку, упущенную в лужу ее сыном.
Мыло пенилось, покрывая меня с головы до ног белой пеной, и по комнате разливался успокаивающий аромат лаванды. К глажке против шерсти я был мысленно готов, но это не спасло меня от бури эмоций. И все же, теплая ванна перед сном – это особое удовольствие.
Ополоснув меня под душем, она немного замешкалась, видимо, прикидывая, насколько «игрушечный я» потяжелел, напитавшись водой, а затем несколько раз крепко сжала мое тело в разных местах, отжимая воду. Такого поворота я не ожидал…
Когда сжали мою голову, я думал, что мои глаза вылезут из орбит. Ну, или оторвутся. Они ж, поди, пришиты. Про то, что череп едва не лопнул, как переспевший арбуз, думаю, можно не рассказывать. Когда Джесс скрутила мои передние лапы, я сцепил зубы так, что они должны были с принеприятнейшим скрежетом раскрошиться в мел. Живот и спина были терпимыми, но лишь потому, что длины пальцев двух ее рук не хватило, чтобы сцепить их и хорошенько надавить. А вот когда она сжала пространство между моих задних лап, то есть ног, то есть… да какая разница! Вот тут уж и глаза полезли на лоб, и от зубов мало что осталось, и мой мужской бас превратился в какое-то жалкое подобие комариного писка. Конечно, внешне я остался совершенно спокоен и неподвижен. Но внутри…
Как она отжимала воду из моих ног, я не почувствовал. Я все еще орал. Да, как комар.
Мысленно я поблагодарил всех и вся, что купали меня не после полуночи и в ванную-комнату не проникал свет луны. А то получилось бы очень занимательное представление, которое окончилось бы обмороком обоих и моим последующим «обнулением».
Отжав и усадив меня в таз, Джесс вышла на задний двор.
– Интересно, как… – это все, что я успел подумать.
Меня подняли за шею к натянутой бельевой веревке, щелкнули прищепки, и я оказался подвешен за оба уха. Если честно, прищепки – это фигня по сравнению с тем, что я испытал несколько минут назад. Это как сравнивать удар коленом о мягкий диван и удар мизинчиком ноги о тумбочку, причем палец обязательно должен громко хрустнуть.
Правда, минут через пятнадцать я уже готов был снова выть вернувшимся голосом: «нижняя» боль медленно отступала, а вот «верхняя» постепенно набирала обороты. По ощущениям я должен был вернуться в дом эдаким перемедведем-недозайцем. На смех Джону и Лие.
Лия…
Полнолуние!
Только бы она не наделала глупостей!
Я взглянул на небо. Тучи затянули весь небосвод, насколько хватало взгляда. Это меня немного успокоило. Но до полуночи оставалось еще несколько часов. И даже если темная завеса расступится, уступая место полнолунию, даже если лунный свет зальет весь двор, даже если луна лично для меня припасет отдельный, самый яркий луч, я все равно не смогу никуда уйти. Джон рассказывал, что «когда человек проснется, игрушка должна быть на своем месте в позе, в которой ее оставили». Ну, и как мне, скажите, подвеситься за уши на веревку высотой в три моих роста? Да никак! Эта ночь не моя. Вот только пугало меня отнюдь не это. Я боялся, что не смогу помочь Лие, не смогу остановить ее, если она все же решит уйти, не смогу уберечь своенравную Лиетту Уильямс от нее же самой.