– Лично я – медвошка.
– А у меня так вообще функция «мужика» отключена, как ты сказала прошлой ночью, – Джон осекся.
– Да вы… Да я… Да чтоб вас… Да чтоб вам… – слов в этой милой пушистой головке не находилось, а вот паническая атака, щедро сдобренная яростью и приправленная абсолютным бессилием в данной ситуации, набирала обороты.
Для Лии было крайне важно, как она выглядела в глазах окружающих. И то, что над ее внешностью смеются, было для нее катастрофой вселенского масштаба. О том, какой она была сейчас изнутри, зайка не думала. По мне, так в душе она была огнедышащим драконом с черной чешуей, отливающей алым цветом в сполохах пламени, стелящегося по земле. Вокруг, насколько хватало взора, расползалась выжженная пустыня с обугленными единичными деревьями и ни единой живой души. Даже если кто-то и хотел помочь ее внутренней драконице, она не подпускала никого, испепеляя всех еще задолго до того, как до ее ушей долетит «я хочу помочь». Я не знал, как приблизиться к ней, а потому раз за разом дергал этого дракона за хвост, «кусал» острыми словами и всячески мешал жить, надеясь, что однажды она замешкается на вдохе, а я смогу подобраться так близко, чтобы не оставить ей пространства для маневра и потушить ее губительное пламя одним тихим словом:
– Остынь! – я что, это вслух сказал?
– А? – Лия перестала дышать, и ошарашено уставилась на меня. Похоже, дракон меня услышал.
– Ничего страшного не случилось. Тебе не оторвали ногу, как это случилось недавно с Джоном, на тебе не танцевали самбу, не отрабатывали приемчики карате/самбо/дзюдо (я в них не разбираюсь), не катались на тебе с лестницы, не роняли тебя в унитаз… Ничего этого с тобой не случилось. Просто немного погнулись уши. Причем, не у тебя, а у зайца, в котором гостит твоя душа. Все твои проблемы только в твоей голове. А поэтому остынь!
Зайка все еще пялилась на меня неморгающим взглядом, но потом произнесла то, чего я никак не ожидал:
– Л-л-ладно. Спасибо.
– Чего?
– Спасибо, что вытащил меня. Ты прав, могло быть и хуже.
– Обращайся, – брякнул я, скорее на автопилоте, потому что все еще переваривал ее слова. Она меня что, поблагодарила? То есть я ей, можно сказать, ментальную пощечину отвесил, а она мне еще «спасибо» сказала? «Мамочка, почему все девочки такие глупые?»… Это самые нелогичные создания на свете! – Ты, это, извини, если я обидел или там… резко… – я чувствовал себя грубияном и совершенно не понимал что ей теперь говорить.
– Да нет, все правда в порядке. Не парься, медвошка, – она усмехнулась. Лучик света прорезал кромешную тьму в моей внутренней пустыне, где я был…
А кем был я? Если Лия была драконицей внутри, то я был драконом снаружи, особенно в прошлой жизни. Я выжигал вокруг себя все едва пробивающиеся ростки счастья, любви, дружбы. Я все всегда рушил, испепелял, предпочитая убить сразу, чтобы не дать потом сделать больно мне самому. Эдакая защита от будущего «а если предадут». А если нет? А если и не собирались предавать? Получается, я сам уничтожил свою жизнь? Мда-а-а… самокопание до добра не доведет.
– Я рад, – наконец отозвался я, искренне и по-доброму.
Наши драконы, споткнувшись, вдруг перестали рычать и изрыгать пламя. И в этой тишине мы впервые смогли услышать и понять друг друга. И это означало только одно: лед тронулся…
ГЛАВА 7
Сколько людей, столько и мнений. Но лично для меня осень была самым любимым временем года, особенно конец сентября. Летняя жара уступает место легкой прохладе, воздух становится чище и прозрачней, до холодов еще далеко, деревья преображаются, сплошная зелень уступает место буйству красок, под ногами шуршит опавшая листва… И даже случись пойти дождику – он не будет тем затяжным ливнем, когда все вокруг сереет и самая пора впадать в депрессию, нет! Это кратковременный поток довольно теплой дождевой воды, призванный сделать воздух еще свежее, еще «вкуснее». А еще осень – это пора сбора урожая. Прилавки на рынках завалены ароматными яблоками, грушами, поздними сортами персиков – от запаха последних аж ноги подкашиваются, даже сейчас, когда они – просто воспоминание из прошлой жизни.
Тем не менее, если мне везло, и меня сажали на кровать хотя бы вполоборота к окну, я наслаждался видом природы и осеннего неба, чуть потускневшего по сравнению с летним, но такого уютного. Птицы добавляли в пейзаж динамику, а солнечный свет придавал всему свой, неповторимый оттенок, особенно на закате.
Джону не везло никогда. Он был простой пластмассовой игрушкой, которой самое место в ящике для таких же, как он. Его никогда не сажали на кровать, за исключением случаев, когда Ричард играл с ним там, хотя, иногда его выносили на улицу и вот тогда он напитывался «осенними» эмоциями, как губка, потому что, как и я, был влюблен в это время года. Его все так же нещадно эксплуатировали, за исключением того месяца, когда он провалялся под кроватью и даже был объявлен «без вести пропавшим», пока однажды не попал в щетку пылесоса. Только не надо думать, что убирали в доме так редко, просто он лежал в труднодоступном месте. А в тот день мальчишка тайком от родителей протащил в свою комнату уличного котенка, который, спрятавшись под кроватью, нашел там весьма интересную игрушку и подвинул ее ближе к краю. Конечно, котенка отправили жить обратно, так как у Ричарда была аллергия на кошек, но доброе дело усатый-полосатый все же сделал: нашел любимого солдатика, успевшего покрыться пылью и отвыкшего от солнечного света.
– Исцарапанный, но живой! Всем здрасьте! – это было первое, что сказал Джон, когда его поставили на стол, вытащив из щетки и обтерев от пыли. – Ох, как ярко! – глаза, привыкшие к темноте, весьма болезненно реагировали на свет, льющийся сквозь окно.
– Ага, ты успел вовремя. Как раз закат. Тебе, как обычно, рассказывать, что я вижу или на этот раз сам посмотришь? – со стола, по словам друга, был виден кусок неба и часть кроны дерева.
– Спасибо, но сегодня я сам, – с гордостью ответил он и уставился в окно сияющими от счастья глазами.
Что же касается Лии, она больше любила лето – пору, когда можно нежиться на золотых пляжах в своих дорогущих «треугольниках», надевать максимально открытые платья, заканчивающиеся ровно там, где ноги теряют свое приличное название, и время, когда можно забыть об учебе и наслаждаться жизнью. Поэтому наши с Джоном восторги она не разделяла. Для нее осень – это сырость, слякоть и холод, а дождь – это вообще конец света, так как от него (цитирую) «портится прическа (а я знаете, сколько на нее времени тратила?!) и течет макияж (а красилась я вообще часа полтора, не могла же я выйти на улицу, как чучело)»… Девушки!
Прошло уже больше двух месяцев, как я поселился в этом доме. За это время многое изменилось. Я стал проще относиться к Ричарду и его играм. В конце концов, он просто ребенок и, если бы он знал, что мы «живые», уверен, относился бы к нам совершенно иначе. Поэтому, стиснув зубы, я терпел все, что уготовила мне судьба. Я даже немного полюбил этого сорванца, полюбил его увлеченность во время игры, когда он с головой уходил в мир своих фантазий, полюбил его «мамочка, а почему…» и «папочка, а зачем…», я разделял его искреннюю радость, когда у него что-то получалось, и огорчался вместе с ним, когда он терпел неудачи. Такой… маленький человек в огромном мире. Все мы когда-то были такими и я, глядя на него, порой видел в нем себя, каким бы я мог быть в его возрасте.
Еще я стал более терпимым к мнению окружающих и к этой «плюшевой занозе». Она все еще пыталась кусаться и колоться, как ежик, но делала это уже как-то неуверенно. Примерно месяц назад ее принятие действительности перешло в пятую стадию, она окончательно смирилась со своей участью и необходимостью меняться, правда, иногда все еще пыталась доказать нам, что она и так идеальная и не нуждается во всяких «перевоспитаниях». Но потом «человек разумный» брал верх в ее оплюшевевших еще при жизни мозгах, и она вновь соглашалась с условиями приговора небесного суда. Ее обучение шло тяжело, со скрипом, с пробуксовками, но некоторые подвижки все же были. Например, куда-то исчез ее взгляд «сверху вниз», даже когда она находилась ниже собеседника. Она стала более открытая в своих эмоциях, перестала бояться быть смешной и даже перестала ругаться, как сапожник. Хотя, признаться, доставалось ей несоизмеримо мало. Ее не брали в игры, с ней не спали, и она была слишком мала для, скажем, отработки ударов, удушающих приемов и лестничных аттракционов. Пару раз в гости приходила Энн, мы слышали ее голос, но своего зайку малыш больше ей не давал, так как выпрямить уши до конца так и не получилось, даже у папы. Одно ухо до сих пор оставалось немного не ровным, но Лию это больше не огорчало – еще один плюсик в ее личном зачете.
* * *
Августовское полнолуние мы, к слову, все вместе удачно пропустили. Причиной тому стали рулонные шторы, которые родители повесили в комнате Ричарда, чтобы закрывать окно от солнечного света во время дневного сна мальчика. Вот только в тот день по нелепому стечению обстоятельств, после сна шторы не убрали, хотя изначально это не вызвало у нас опасений, ведь такое уже случалось, и мама открывала их вечером, когда укладывала сына спать. Но надо ж было такому случиться: Джесс не пришла, пришел папа. Прочитал сыну сказку, поцеловал в лоб и зашагал к двери.
– Шторы! – закричали мы хором.
Отец остановился, повернувшись, бросил взгляд на окно, взглянул на Ричарда:
– Добрых снов, малыш, – и вышел прочь.
То, что было дальше, иначе, как замкнутым кругом назвать было нельзя: мы не могли двигаться, поэтому не могли открыть шторы, поэтому не могли двигаться, поэтому не могли открыть шторы, поэтому… И так до бесконечности. Джон смиренно молчал, Лия упражнялась в сквернословии в адрес всех и вся: начиная от родителей Ричарда и заканчивая тем небожителем, который придумывал правила. Мне же было обиднее всех. Моя мечта размять кости во второй раз накрылась медным тазом. Нет, я никого не ругал, это делала зайка за нас троих, причем так емко, что ни добавить, ни убавить. Я просто сидел и с утроенной силой ждал сентября.