ГЛАВА 8
В доме пахло стариной и старостью. Но это был не тот ужасный аромат, от которого хочется бежать, зажимая нос. Напротив, с каждым вдохом я погружался все больше в эту непередаваемую атмосферу, не имеющую ничего общего с той, что царила в «обычных» домах.
Быстро миновав гостиную, едва освещаемую маленьким бра у входной двери, мы прошли на кухню. Мистер Динкерманн хлопнул по выключателю на стене, и комната озарилась тусклым светом от единственной лампочки, одиноко висевшей под потолком. Стол был накрыт белой скатертью, накрахмаленной до хруста. Ее края обрамляло замысловатое кружево, явно ручной работы. У стола стояло четыре добротных дубовых стула с подлокотниками и высокими спинками. Сиденья были истерты, отчего было ясно, что они здесь едва ли не с самого начала. Два стула стояли по обе стороны от стола, один довольно близко – его явно давно не трогали. Второй же был хозяйским. Два других стояли вдоль стены, прижатые массивной столешницей, видимо, на случай гостей, которых давно в этом доме не было.
Дедушка усадил меня туда, где сидела когда-то Элизабет.
– Вот так, дорогой мой гость. Надеюсь, тебе удобно. Ты уж прости, у меня давно никого не было в гостях, предложить могу, разве что, чай.
Он прошаркал к плите, взял старенький чайник, налил в него воду и поставил на огонь. Затем, достав кружки, обернулся в мою сторону, улыбнулся, и продолжил колдовать над «ужином». Через несколько минут свисток на носике чайника известил, что тот закипел, старик выключил плиту, разлил кипяток в подготовленные кружки и, взяв их в обе руки, осторожно принес на обеденный стол. Каково же было мое удивление, когда я действительно увидел в кружке заваренный чай, соблазнительно дымящийся и горячий, именно такой, какой мне, продрогшему до костей на карусельках, был жизненно необходим. Жалко только, что я к нему не мог притронуться.
Пока я смотрел на чашку, на столе появилась тарелка с печеньем и пара бутербродов со сливочным маслом.
– Прости меня за этот цирк, – сказал он, усаживаясь напротив, и указывая рукой на пространство между нами. – Просто мне тут…, – он пожевал губы, – чертовски одиноко! Одиночество – это одна из самых безжалостных вещей на свете. Ему все равно: стар ты или молод, где ты живешь, как тебя зовут и сколько денег у тебя на счету. И чем больше ты сопротивляешься, отвергая его существование, тем больше оно тебя затягивает, подобно трясине. Я признал его власть сразу, поэтому мы живем с ним дружно, – он горько усмехнулся, отпивая горячий напиток. – Знаешь, мне почему-то кажется, что ты не просто так появился в моей жизни. Первый раз еще мог быть случайностью, но вот второй… И даже если ты мне послан небесами лишь для того, чтобы скрасить сегодняшний вечер, я им благодарен. Потому что нет ничего скучнее, чем разговаривать с собственной тенью, которой ты порядком поднадоел, – мистер Динкерманн взял с тарелки бутерброд и принялся его есть.
Когда-то давно, и, по нынешним ощущениям, даже не я, а какой-то аморальный придурок, люто ненавидел стариков. Меня они раздражали своей медлительностью, своими нравоучениями и даже само их существование в мире казалось мне каким-то абсурдным и ненужным. Я думал: ну, зачем нужна эта рухлядь? От нее ведь никакой пользы. Только и того, что путаются под ногами, да потребляют воздух.
Я то и дело насмехался над пожилыми людьми, плевал им в спины и даже несколько раз толкал их в сторону, когда был не в настроении, а они мешали проходу. Как же стыдно! Как же мне хотелось вернуться и попросить у них прощения, заодно съездив по морде тем отморозкам, что пытаются их унизить.
Мистер Динкерманн был прав и не прав одновременно: наша встреча не случайна. Вот только не я, а он был для меня тем спасательным кругом, в котором я так нуждался. Мне нужно было повстречаться с ним, чтобы понять, насколько низко я пал в своей прошлой жизни.
Он относился ко мне, как к человеку, хотя видел перед собой только игрушку, я же относился к старикам как к игрушкам, хотя они были людьми… Я не достоин был сидеть за одним столом с дедушкой. И уж тем более, не достоин чашки чая! Но если мое присутствие хоть немного разбавило его одиночество, я счастлив. Пусть это будет еще одним маленьким шажком на пути моего исправления.
– Спасибо Вам, мистер Динкерманн!
Словно услышав, он поднял на меня свои льдисто-голубые глаза, и, хлопнув ладонями по столу, скомандовал:
– А теперь спать.
* * *
Спальня располагалась на втором этаже. Взяв меня на руки, дедушка неспешно покинул кухню и зашагал по лестнице. Каждая ступенька жалобно скрипела под его ногами, у каждой был свой, особенный звук. Пройдя четырнадцать ступеней, мы прошли в открытую дверь, и попали в спальню. Бережно, словно я был хрустальным, меня усадили в кресло, расположенное по правую стену от двери.
Под потолком – такая же одинокая лампочка, дающая света ровно столько, чтобы не споткнуться о мебель. Посреди комнаты стояла двуспальная кровать, аккуратно заправленная светлым покрывалом. По обе стороны – тумбочки, напротив – старый телевизор на четырех ножках, накрытый сверху салфеткой, связанной крючком. Видавшие виды бумажные обои в тонкую полоску покрывали стены, на которых висели фотографии и пара картин. Элизабет была прекрасна! С «дорисованной» фотографии на меня своими огромными глазами глядела светловолосая девочка, одетая в памятное мне по рассказу платьице в цветочек. Рядом стоял молодой крепкий паренек, нежно обнимающий ее за плечи. Если бы меня попросили описать это фото одним словом, я бы сказал «любовь». Вот, как она есть. Без всяких эпитетов и лишних слов.
На другой фотографии была запечатлена та же пара в более старшем возрасте. Миссис Динкерманн тепло смотрела на своего мужа, на ее губах играла легкая улыбка, а руки лежали на его груди. Его руки поддерживали ее за локти, а взгляд был направлен на нее. Одно слово? «Гармония».
На третьем фото сидела пожилая супружеская пара. Он накрыл ее ладони, лежащие у него на коленях, оба смотрели в камеру и светло улыбались. Даже возраст не смог отобрать у Элизабет ее очарования. Тот же огонек в глазах, та же уверенность в позе и та же женственность, раскрывающаяся, подобно цветку, рядом с любимым мужчиной. «Счастье».
Дедушка вернулся после душа, расправил кровать и включил светильник на своей тумбочке. Некогда бывшее белым, а ныне немного посеревшее постельное белье пахло свежестью. Выключив основной свет, мистер Динкерманн забрался под одеяло на дальнюю от меня сторону кровати, и, пожелав мне «спокойной ночи», погасил последний источник света комнате.
Воцарилась тишина, нарушаемая лишь размеренным дыханием моего спасителя. Я перевел взгляд на окно, в проем которого только-только лениво вползал бледный шарик луны, чей луч начал свое нарочито медленное путешествие по спальне. Часы над телевизором показывали одиннадцать часов вечера. У меня был час на молитвы о том, чтобы в этот раз ничего не случилось, и я смог, наконец, насладиться полнолунием. Впервые за три месяца. А еще о том, чтобы после смерти мистер Динкерманн встретился со своей любимой в раю и был счастлив. Да, пожалуй, это важнее, чем луна.
* * *
Стоило мне на минуту прикрыть глаза, как я вновь оказался на карусели, будь она трижды проклята. Мало того, что она так же двигалась по кругу, так еще и слон, на котором я сидел, то поднимался вверх, то опускался вниз.
– Опя-я-ять?!
– Снова, – отозвался мой внутренний голос.
В бешеном круговороте сливались деревья, аттракционы, лотки с мороженым, сладкой ватой и фаст-фудом, но что-то было не так. Вместо солнца на небе светила полная луна, а в парке не было ни единой живой души. Моя не в счет – она после таких катаний была полуживой, если не сказать на треть. Я попробовал двинуться и (о, чудо!) у меня получилось. Рука легко рассекла воздух, и я с восторгом уставился на нее. Еще не веря в свое счастье, я попробовал пошевелить второй рукой, ногами, головой – все двигалось! Карусель перестала меня интересовать, и я слез со слона, чтобы покинуть ее. Подойдя к краю платформы и дождавшись, пока она поравняется с площадкой для выхода, я смело шагнул вперед… и смачно поцеловал пол спальни мистера Динкерманна. Оглядевшись, даже не сразу понял, где нахожусь, когда успел задремать, и почему смог сам встать. Холодный лунный свет заливал комнату, в тишине которой слышался тихий храп дедушки. Я сделал осторожный шаг, опасаясь, что все еще сплю, и мне вновь предстоит куда-нибудь рухнуть. Но ничего не произошло. Даже после второго и третьего шага. Окончательно осмелев и осознав, что, наконец, дождался полнолуния, я потянулся, прохрустев всеми воображаемыми косточками, звук от хруста которых, однако, перекрыл даже храп старика, отчего хозяин дома дернулся и перевернулся на бок. От накатившей волны наслаждения немного закружилась голова. Пришлось схватиться за стоящее рядом кресло, стараясь сохранить равновесие.
Немного привыкнув к столь ожидаемой, но так внезапно свалившейся на меня свободе, я прошелся по комнате. В некоторых местах пол под моими плюшевыми лапами издавал скрип. В такие моменты я морщился и сжимал зубы, боясь разбудить деда. Никак мне не хотелось «обнуляться» в такую ночь! О спуске на кухню не могло быть и речи. Лестница, что вела вниз, была очень старой и довольно «громкой». Мне ясно представилась картина, где мистер Динкерманн выходит посмотреть на источник шума в его доме посреди ночи, а по ступеням крадется огромный плюшевый медведь, ругаясь на каждый «скрип» и «хрусть» из-под ног. Видит Бог, я не желал дедушке провести остаток жизни в психушке, а поэтому ограничился прогулкой по спальне.
Осторожно ступая по полу и стараясь не задеть мебель, я прошел к окну, отодвинул краешек занавески и посмотрел на небо. По моим подсчетам, луна должна была пройти это узенькое окно часа за два, не больше, а потому стоило поспешить взять от этой «свободы» все!
«Все» оказалось весьма скудным. Я ходил туда-сюда, наматывая круги, маневрируя между телевизором, кроватью, креслом и огромным двустворчатым шкафом, стоящим в дальнем углу комнаты. Отвыкшие от движения мышцы, уже минут через двадцать стали ныть и просить об отдыхе.