В качестве одежды госпоже был предложен плотный балахон. Как пояснила Серафима: профилактика изменений фигуры после омоложения.
Самое интересное, что к Симе, оказывается, был приставлен ходок на постоянной основе. Так что топать пять километров по коридорам дворца из подвалов с ритуальными комнатами в жилую часть им не пришлось. К Раиму Ольгу не пустили. Это было огорчительно. Зато медикус сообщил, что обед будет подан сразу, как только госпожа войдет в свою комнату. Это утешало.
А за обедом Олю ждало еще одно утешение — завтра можно будет проверить наводку Эрика и поискать нового земляка. Кстати, Эрик тоже зарулил к обеду: интересно же на молодой вариант новообретенной родственницы глянуть. Это официальная причина визита. А неофициальная сидела напротив и зыркала из-под ресниц. Вдвоем дамы легко уговорили Эрика сгонять в Восточный. Пран троих вполне унесёт. Нужна была дополнительная одежда, раз уж они задерживаются в столице на неопределенное время. Это была правда. Это было честно. Но главное, Оля хотела забрать белый кашемировый свитер, который притащила для Раима с Земли, да так в суете и не подарила. Омоложение и начало нового этапа в жизни — отличный повод для подарка.
Глава 36Столичная эпопрея. Земляк
Не лишенный импозантности мужчина лет пятидесяти сидел на обычном трактирном табурете, притулившись в темноватом уголке у барной стойки. Ему было удобно: голова, украшенная темной, чуть тронутой серебром кудреватой шевелюрой, откинута на стену. Особенно ему нравилось, что спина прикрыта и мимо не шныряют подавальщицы, у них другие маршруты. Только очень придирчивый взгляд определил бы в нем иномирянина. Типичный нрекдолец. Разве что черноволос уж очень кардинально, но лёгкая седина это сглаживала, да нос впечатлял как размером, так и горбинкой. Обычный. Только гитара, настоящая земная семиструнка, выбивалась из этой тщательно спланированной обычности.
Мужчина сидел с закрытыми глазами и пел. Любому хоть немного заинтересованному зрителю было понятно, что мыслями этот человек далеко от этой чадной и шумной едальни. А заинтересованные зрители были. Точнее, зрительницы. Они стояли в паре метрах от певца и обнимали друг дружку за плечи. Рослая статная блондинка и невысокая, ладненькая, почти брюнеточка. Разбитная публика трактира их совсем не замечала — работал отвод глаз, а подавальщицам дамы и сами старались не мешать. То, что в трактир заглянули очень непростые леди, было понятно по их одежде. Брюнеточка и вовсе была одета в настоящий мундир с эполетами. А качество наряда блондинки не оставляло места сомнениям: это очень состоятельная женщина. А аррата она или аппата — неважно. Лучше не связываться. Ольга тоже хотела платье. Даже была мысль натянуть земную футболку с юбкой для наглядности иномирного происхождения, но ради безопасности пришлось влезть в мундир и обвешаться обеим тонной защитных амулетов. Все потому, что Пашка был занят, а брать с собой охрану, на которой настаивал Эрик, землянки отказались решительно и наотмашь.
А мужчина пел. Голос у него был отменный. Уже не тенор, но ещё не баритон. И профессионализм слышался в каждом звуке. А еще душа. Пальцы с ленцой перебирали струны, но это неважно, когда такой голос и такая музыка. Под низким потолком трактира стелился бессмертный «Сувенир» (Souvenirs) Демиса Руссоса. На английском. И это было горькое разочарование: не земляк! Можно было уже уходить — иностранцев нам не нать, но как оторваться от этой сладкой, такой родной мелодии из далекой юности?
Мужчина пел, не замечая ничего вокруг. Наверное, уже по третьему разу повторял одну и ту же песню. Публика не возражала, а его самого любимая музыка вгоняла в прострацию. От чада таверны голос был не так гладок, как хотелось бы, да и плевать. Ценителей тут нет, а в его голове звучал идеальный вокал Демиса.
Но вот что-то изменилось. В гармонию его ностальгии вторглось нечто инородное. Да ладно… Ему что, подпевают? Фальшивенько, но подпевают же! На русском! Этот феномен стоил того, чтобы открыть глаза.
Перед ним стояли в обнимку две нимфы и раскачивались в такт мелодии. Та, что пониже, в черном, даже притопывала. Тихо-тихо, явно стараясь не помешать. Просто устоять не могла. Блондинка тоже была неспокойна. Выразительное лицо со славянскими скулами было грустно-счастливым, а красиво причёсанная головка покачивалась, четко попадая в ритм.
— … идут года, и грусть, печаль в твоих глазах… — слетало с женских губ, а в уголке глаза брюнеточки, кажется, посверкивала слеза.
Старенький ещё советский адаптивный перевод* шлягера гениального грека музыкант не любил: не было в нем шика, достойного мелодии, поэтому и пел на английском. Но почему бы не побаловать таких занятных гостий?
— … и грусть, печаль в твоих глазах. А я не знаю, что тебе сказать. Найти слова или без слов…
Дамы примолкли. Переглянулись. А через миг мужчина был поднят на ноги, лишен гитары и понял, что согласен так умереть. Вот прямо сейчас. В этих объятиях, под этими поцелуями и пришёптыванием: «Родненький… Нашёлся… Теперь не отпустим…». Из транса троицу вывело покашливание трактирщика: пришёл петь — пой. А нет — либо проваливай, либо за стол садись и делай заказ. Быстрее всех этот невербальный посыл поняла блондинка.
— Отдельный кабинет есть?
Нашёлся маленький столик. Оля кивнула — устраивает. Ширмы не нужно (они уже учёные и добровольно обзора себя лишать не будут. Мало ли что. Или кто). Дамы с трудом дождались, когда перед ними поставят по кружке сладковатого местного пива и здоровенное блюдо с чем-то ракообразным. Впрочем, еда никого не интересовала. Трактирщик успокоился — и ладно. А приватность организовать несложно. В Олином браслете появилось еще несколько бусин-артефактов. В том числе и тот, что легко накроет всех троих заглушкой. Не слишком это правильно, что не слышно звуков извне — безопасность, чтоб её. За то, что подслушают, не страшно — говорить все равно на русском будут. Хуже, если какая-нибудь пьянь сообразит про иномирность колоритной троицы да возбудится не к месту. Впрочем, Оля была уверена, что где-то среди азартно бухáющих и с аппетитом жующих сидит человек Эрика. А то и не один.
Внезапную тишину музыкант воспринял как удар по нервам, но Серафима мгновенно поняла его состояние:
— Привыкай, земляк. Так оно с магами рядом. Давай знакомиться. Я — Серафима Захарова. Владимирская область. Подруга моя — Ольга Давыдова, с Орловщины. А ты у нас кто?
— Коли парень ты не чванный, братец будешь нам названый, — скаламбурила Оля и улыбнулась.
Улыбка вышла такой светлой, что не улыбнуться в ответ было невозможно. А этот отсыл к Пушкину… На душе почти сломленного одиночки как будто старые, заскорузлые, намертво стянутые губки больших тисков разжались. Пришел кто-то добрый и волшебным маслицем капнул, убрав ржавые обиды и недоверие.
— Аркадий Борисович Веселов.
Дамы переглянулись. Все, пошёл на контакт! А у Аркадия Борисовича чуть защемило под левой лопаткой — столько в этом коротком перегляде было понимания и доверия.
— Аркадий, ты еврей?
— Что? Похож? — улыбнулся. — Нет. В роду у мамы греки были, отсюда и масть, и нос, и прочее.
— Жаль, — Сима искренне огорчилась. — Нам еврей бы не помешал. Хорошая нация, живучая. Цепкая. Ну да ладно. Как сюда попал. И когда? Тебе лет-то сколько?
Пожилой певец хитро глянул на белокурую, которая так и лучилась азартным любопытством. Аж на лавке подпрыгивала. Брюнеточка была сдержанней, но старый опытный выживальщик чувствовал, что и она пылает не меньшим интересом.
— Москвич я. Коренной. Сюда попал поболе двадцати лет назад.
— И сколько тебе на тот момент было?
— Ровно тридцать три годочка.
— О! — неожиданно обрадовалась Серафима через минуту молчания. Даты в уме прикидывала. — Так ты нам ровесник! Я с шестьдесят восьмого! Олька в семьдесят втором народилась.
А на лице Оли явное сочувствие.
— Неужели двадцать лет бобылем, Аркадий?
— Была женщина. Очень хорошая. Только очень местная. Я к ней в работники нанялся с испугу, когда понял, как тут к землянам… За еду, крышу над головой и пару монет, чтоб было на что мыльно-рыльные прикупить. Работы было немного. На остальное я пением зарабатывал. Мне хватало. Главное — было куда возвращаться вечером. Как я понимаю, Дамане просто нужно было, чтоб мужиком в доме пахло. Она по местным меркам была очень непривлекательная. Ростом с меня, в кости широкая. На лицо обычная. Но я-то не местный. Мне даже нравилось. Тем более, что под восемью традиционными слоями ткани у неё всё было гармонично. Только ревновала она сильно, когда я по вечерам с гитарой уходил. Хотела, чтобы я подле неё сидел. А мне люди нужны! Если бы не ревность её глупая, то и сейчас бы, наверное, жили.
Ну да. Где местная провинциалка со средневековым интеллектом, а где столичный архитектор — элита элит среди строительной братии. Конечно, ему хотелось к людям. Что такое загибаться от информационной голодухи, обе землянки понимали очень хорошо.
— Аркаш, если ты музыкант, да еще москвич, то какой из тебя батрак?
На скепсис Ольги Борисыч только улыбнулся.
— А я, Оленька, архитектор. Потомственный. Весь цикл обучения от помощника каменщика прошел. Дед мой, между прочим, принимал участие в строительстве здания МЭИ (Прим. авт.: Московский энергетический институт. Очень красивое здание). А отец ещё стажёром успел поработать с великим Алексеем Душкиным**. Пусть простым исполнителем, но всё же.
И пояснил, видя на лицах собеседниц абсолютное непонимание:
— Станцию метро «Новослободская» с Душкиным проектировал. Это, девочки, одна из самых красивых станций на свете. Её уникальность весь мир признает. Ну и я оказался не обделен способностями.
— А гитара? — не утерпела взбодрить беседу Серафима, видя, что Аркадий стремительно погружается в воспоминания.
— А это от мамы. Она в Гнесинке вокал преподавала. Голос — три с половиной октавы. Меццо-сопрано. Могла и за большую оперную сцену побороться, но не захотела. Выбрала отца. А потом брата. Меня она уже в тридцать восемь родила.