Понятно, что пару недель спустя патроны оказались в дефиците. Их стали воровать и надписывать.
Звонишь, бывало, в секретариат «Вечёрки» (или, скажем, «Молодого ленинца»), заискивающе просишь:
— Пришлите патрончик. Ни одного нету.
В ответ кляузный женский голос:
— Да-а… Мы вам пришлём, а вы его себе оставите…
Конечно, оставлю. Что ж я, дурак — возвращать!
Умножились явления мистического пошиба. Собственно, наборный цех и раньше представлялся мне этаким филиалом Бермудского треугольника. Происходящее подчас отдавало дьявольщиной.
Скажем, такая история:
— Давно хотел спросить, — с неожиданной церемонностью обращается ко мне Гурген, что уже само по себе настораживает. — Что за хрень? Третий раз помечаю: «поменять колонки местами», третий раз приходит оттиск, а там всё как было, так и есть. Это саботаж?
— Не знаю, Гурген! — в отчаянии признаюсь я. — На моих глазах Филипповна колонки переставляла! Не знаю…
— Я вот почему спрашиваю… — задумчиво поясняет он. — Когда я сам был выпускающим, та же ведь ерунда творилась. И не раз причём. До сих пор голову ломаю… Слушай! — Он смотрит на меня с надеждой. — Если вдруг как-нибудь случайно выяснишь… Поделись, а?
Представьте, выяснил. Совершенно случайно. Через каких-нибудь несколько лет. Оказывается, Филипповна и Данилыч, старейшие метранпажи «Средней Волги», поссорившись в незапамятные времена, с тех пор не разговаривали друг с другом. Вообще! Со мной, выпускающим, разговаривали, друг с другом — нет. И так это у них ловко выходило, что никто их обоюдного бойкота не замечал.
И вот низвергается из секретариата патрон пневмопочты, содержащий оттиск полосы, на коем пламенеют начертанные Гургеном гневные письмена: «Поменять колонки местами!!!» Филипповна (я свидетель!) делает что велено и уходит курить. Тем временем возвращается Данилыч, видит лежащий на талере оттиск с грозным распоряжением — и вновь меняет колонки местами.
И так три раза!!!
Но это одна из немногих раскрытых тайн. А остальные?
Естественно, что, став неотъемлемой частью наборного цеха и окрестностей, пневматическая почта просто не могла не заразиться чертовщиной. Такое выкаблучивала…
Как вам, например, понравится исчезновение патрона в трубе?
Не может быть, говорите? А вот и может!
Перегруженный снаряд, понятное дело, движется неровно, ускоряясь под уклон и замедляясь на подъёмах, а «стрелка» (дальше я, с вашего позволения, не буду заключать это слово в кавычки) механизм нервный и судорожный. Чтобы заклинить патрон ей достаточно доли секунды. Стрясись такое в непосредственной близости от наборного цеха — ничего страшного: выпускающий, ваш покорный слуга, берёт стул, выходит в коридор и лезет на стену, из которой, слава богу, много чего торчит, и, стало быть, есть за что ухватиться. Вообще-то в подобных случаях положено вызывать специалиста, но самому быстрее. Раскорячившись под потолком, долго дёргаю туда-сюда трубчатый сустав (одной рукой, учтите) и наконец, высвободив утраченное, жалобно кричу метранпажу:
— Миш! Будь друг, прими патрончик, отправь в секретариат, а я пока стрелку подержу!
Но это в наборном. А на возвышенных этажах обитает творческая интеллигенция, и ей на стену, сами понимаете, лезть как-то неловко. Принимаются искать телефониста. Впрочем, с тех пор как на Толика была возложена ответственность за работу пневмопочты, телефонистом его никто не зовёт. Трубодуем зовут, вертопрахом… Прочие присвоенные ему наименования воспроизвести не рискну.
Через полчаса Толика находят. К тому времени на стрелке уже сидит примерно патрона четыре, что свидетельствует либо о крайней тупости отправителя («Труба забита — куда шлёшь?»), либо же о крайней его сметливости («Клин-то клином вышибают — а ну как пробьёт!»).
Иногда пробить удавалось. Иногда — нет.
Итак, трубодуй найден. Он закрепляет стрелку, чтобы не дрыгалась, и даёт форсаж. Мотор оскорблённо взвывает и выпихивает на фиг все патроны куда попало. Один из них исчезает, причём, как правило, именно тот, в котором содержалась подписная полоса.
А утрата подписной полосы — это, я вам доложу, скандал. Мало того, что снова надо делать оттиск, сверять, подписывать, прикладывать печати — ошеломлял сам факт пропажи… Да уж не империалистические ли агенты свили гнездо в трубе?
С негодованием отвергаю версию, будто некто, в чей ящик с грохотом влетел нежданный дар судьбы, присвоил ниспосланное, а саму почту вынес тайком и сжёг. Уничтожить рабочий документ с автографами должностных лиц… За такое, знаете, политическая статья светит. «Средняя Волга», между прочим, областная партийная газета.
Мы трясли трубодуя, выпытывая, что сей сон значит.
Толик разводил руками.
— А хрен его знает! — честно отвечал он.
И всё-таки прав был Ломоносов, прав был Лавуазье. Ничто не исчезает бесследно. Через каких-нибудь несколько лет (это, обратите внимание, обычный зачин, когда речь заходит о наборном цехе) мне пришёл патрон с прошлогодней подписной полосой.
Тогда-то всё и выяснилось.
Дело в том, что мотор гонит по трубе воздух то вперёд, то назад. Так вот, когда наш вертопрах, продувая почту, даёт форсаж, компрессор поначалу именно вдыхает, а не выдыхает. Последний застрявший патрон становится первым, влетает в мотор… Собственно, не в сам, конечно, мотор — он утыкается в решётку, ограждающую мотор от подобного тарана. И там остаётся.
Может пролежать месяц, два месяца… Год может пролежать.
Наконец кто-то обращает внимание, что с некоторых пор тяга какая-то стала слабоватенькая. То ли компрессор подустал, то ли труба прохудилась. Изловленный общими усилиями Толик лезет в святая святых и обнаруживает там упёршийся в решётку патрон. Извлекает. Суёт куда надо. Врубает мотор.
Дальнейшее — известно.
Глава 2. САМО СОБЫТИЕ
Не случись в тот день того, что случилось, он так и так запомнился бы мне надолго — во всём своём безобразии. Подчас возникало впечатление, будто редакция, сговорившись с типографией, решила окончательно запороть номер. Метранпажи вредничали, корректоры, похоже, читали по складам, линотипистка набирала не то, что велено.
А тут ещё перевёрстка второй полосы.
— Вот Змей Гургеныч! Звони ему, пускай новый макет шлёт! — И метранпаж гневно тычет пальцами в полосу. Незакреплённые строчки всколыхиваются подобно чёрно-серебряной трясине.
— Миш, ну время же, время…
— Тогда пускай идёт и перевёрстывает!
— Ах так? Дай сюда шило — сам переверстаю!
Миша угрюмо сопит и прячет шило в карман фартука.
Выхватываю строкомер, обхожу талер, и занимаю место метранпажа…
Что такое талер?
О господи, ну и времена пришли — всё нужно растолковывать. Талер — это такой длинный металлический стол, на коем располагаются две массивные железные рамы (то бишь полосы), а между ними расселся некий механизм в кожухе, с помощью которого с этих самых полос снимаются бумажные оттиски.
Народ заинтригован: выпускающий — и вдруг перевёрстывает. С чем бы это сравнить? Ну, скажем, так: пассажир авиалайнера поднимается со своего кресла, проходит в рубку и садится за штурвал. Вот что-то в этом роде.
Приём, конечно, запрещённый, но действенный.
Миша сопит ещё сильнее, ревниво отодвигает меня плечом и вновь извлекает орудие труда. Процесс возобновляется.
На столе сменного мастера давно уже заливается телефон.
— Гер, трубку возьми! Дежурный!
Вот только дежурного тут не хватало! Гургену, небось, не позвонит — Гурген и матом послать может невзирая на лица.
Принимаю трубку.
— Что происходит? Почему полоса пришла без заголовков?
— Не успели отлить! — рапортую со злобой.
— Что значит «не успели»? Редактор требует объяснений! Что мне ему докладывать?
— Доложите: у строкоотливной машины шкворень вылетел.
Услышав про шкворень, Миша хрюкает, роняет шило, падает фартуком на полосу и ржёт в голос.
В трубке пауза.
— Ах, вот как… — с уважением, даже с опаской произносит наконец дежурный. — Надолго это?
— Да чинят уже…
— Слышь! — отдышавшись и подобрав инструмент, советует Миша. — Ты ему в следующий раз скажи, что у линотипа трензеля отвалились!
А что? Поверит и в трензеля. Какая ему разница!
Наконец приносят заголовки. Один (самый большой) не проходит по формату. Настроение метранпажа снова портится.
— Ты когда считать научишься? На цицер не проходит!
— Щаз пройдёт!
Беру заголовок, иду в закуток, где проживают самые что ни на есть членовредительские устройства: фреза и гидравлическая гильотинка. Вообще-то представителям редакции вход туда возбраняется, но я ж три года на выпуске — кто мне что скажет?
А заголовок, обратите внимание, квадратный (сорок восемь пунктов), а промежутки между словами, на мой взгляд, малость широковаты. Уменьшаем на фрезе оба промежутка, сдвигаем — всё равно шесть пунктов лишние. Ничего! Вот тут за прописным «У» следует прописное «А», и между ними, естественно, зияет этакий косой прогальчик. А мы его, родимого, возьмём и как раз наискосок и пропилим, что, кстати, категорически запрещено техникой безопасности. Впрочем, всё, что я сейчас делаю, тоже запрещено.
Со стуком звонче доминошного выставляю подпиленный заголовок на талер.
— Кто говорил, что не проходит?
— Ну ты артист…
А то не артист, что ли? Говорят, у царя Соломона был перстень, на котором так и значилось: «Всё проходит». Подозреваю, что Его Величество тоже когда-то работал на выпуске.
Машинально проглядываю прочие заголовки, а там…
Ну Нинка! Ну затейница! Должна была набрать «Решения такого-то Пленума КПСС — выполним!»
Набрала: «не выполним». С восклицательным знаком.
Нет, с такой гениальной простотой я ещё не сталкивался. Сгрёб текст, пошёл на рандеву. При виде выпускающего с металлом в горсти заголовщица упёрла кулаки в мослы, заменявшие ей бёдра, и приготовилась к отпору.
— Нина… — с нежностью, переходящей в растроганность, обратился я к ней. — Ты о чём, лапушка, думала, когда набирала?