Бродя по самому запутанному участку дома, Брайдон натыкается на запертую дверь. Странное и жуткое в этом на первый взгляд тривиальном факте состоит в том, что незадолго до этого он собственноручно открыл ключом эту дверь. Он не сомневается, что именно его двойник скрывается в запертой комнате. Несколько минут Брайдона одолевают страхи и сомнения, однако в конце концов он приходит к решению благоразумно отступить и, таким образом, оставить в покое свое прошлое. Сравним с героями По и Достоевского, которые также какое-то время предпочитают держаться подальше от своих дублеров.
В отличие от Брайдона его двойник отступать не намерен. Когда Брайдон спускается в холл, то обнаруживает, что дверь, которая, как он уверен, была им заперта, оказывается распахнутой настежь. За этой дверью он различает тень, постепенно сгущающуюся и принимающую форму человеческой фигуры. Так воображаемое «жуткое» (Das Unheimliche) обретает зримую форму. Наконец перед главным героем предстает тот, кого он так давно страшился и кого все-таки решил разглядеть. Однако вопреки ожиданиям вид у двойника не угрожающий, а скорее жалкий, молящий о пощаде. (И вновь напрашивается сравнение с Голядкиным-младшим, который, придя в гости к Голядкину-старшему, вел себя так, слово «был в крайнем… замешательстве, очень робел, покорно следил за всеми движениями своего хозяина, ловил его взгляды и по ним, казалось, старался угадать его мысли. Что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во всех жестах его» (Д, 201)).
Наконец, когда двойник поднимает голову, герой открещивается от «своего монстра»: «Это обнаженное лицо было слишком мерзостным, чтобы он согласился признать его своим… Чтобы это лицо, вот это лицо – было лицом Спенсера Брайдона?» (ВУ, 665). (Сравним с реакцией Уилсона, разглядывающего спящего двойника: «И это – это черты Вильяма Вильсона?» (ВВ, 277).) «Этот облик, который он сейчас видел, не совпадал с его собственным ни в единой точке; тождество с ним было бы чудовищным» (ВУ, 665). Как уже говорилось, между Уилсоном-оригиналом и его дублером, равно как и между «стареньким» и «новеньким» Голядкиными, имеется однозначное соответствие. Джеймс, со своей стороны, предложил такой вариант двойничества, в котором образ «другого Я» отличен от Я не только по сути, но и по облику, то есть оригинал асимметричен дубликату. Брайдон обнаруживает, что двойник на него не похож, так как выглядит старше, крупнее и сильнее, у него великолепные сильные белые руки, на одной из них не хватает двух пальцев – военное ранение, полученное на Гражданской войне? Да и одеты двойники по-разному.
В сцене противостояния Джеймс травестирует кровавую дуэль на реальных рапирах из «Уильяма Уилсона». Джеймсовская ирония проявилась в выборе оружия, в открыто снисходительном отношении автора к своему герою. Готовясь «соблюсти достоинство», Брайдон представляет его себе как «знамя», как «материальный образ, присущий более романтической эпохе… Единственная разница могла быть в том, что в те героические времена он… проследовал бы на лестницу с обнаженной шпагой в руке. А сейчас… светильник… будет изображать у него шпагу…» (ВУ,655). Налицо осмеяние героико-романтического пафоса, замена освященного традицией оружия бытовым предметом (вспомним «ножичек» и «перо» в «Двойнике», а также роль светильников в этих трех текстах). И сам поединок Брайдона заканчивается совсем не так, как он – и читатель – до последнего момента ожидал: «Застылый, но одушевленный, призрачный и вместе с тем реальный – мужчина того же состава и той же стати, что и он сам, ждал его внизу, чтобы насмерть померяться с ним силами. Так считал Брайдон, но только до тех пор, пока, еще приблизившись, не рассмотрел, что дразнящая его неясность происходила от поднятых к голове рук его противника – вместо того, чтобы воинственно выдвинуть лицо вперед, он робко прятал его в ладонях как бы с мольбой о пощаде» (ВУ, 664).
Между дуэлью у По, с одной стороны, и «дуэлями» у Достоевского и Джеймса, с другой, как видим, есть колоссальная, можно даже сказать, почти анекдотическая разница. Дуэль Уилсона отличается темпом, решительностью и жестокостью: он с кровожадной свирепостью несколько раз подряд пронзает двойника рапирой. Из последних слов поверженного и умирающего в муках противника ясно, что его убийца оказывается самоубийцей: «Ты победил, и я сдаюсь. Но отныне мертв и ты… Во мне ты существовал – и убедись по этому облику, по твоему собственному облику, сколь бесповоротно смертью моей ты погубил самого себя!» (ВВ, 286). Ни о каких смертях в текстах Достоевского и Джеймса нет и речи. Впрочем, можно утверждать, что Голядкин и Брайдон все-таки уничтожены морально: Голядкин, судя по всему, уносится в дьявольской карете если не в тартарары, то в приют для душевнобольных, а Брайдон, очнувшись после забытья, вызванного шоком осознания, вынужденно оправдывается, ища хоть какое-то утешение в фантазиях и философических рассуждениях, призванных завуалировать его унижение. В финальном эпизоде происходит многообещающий обмен нежными признаниями Брайдона и Алисы Сильвертон, которая и вернула героя к жизни. Тем не менее он и на данном этапе проявляет слабость, даже не пытаясь скрыть тот факт, что ревнует героиню к двойнику настолько сильно, что «это даже подняло [его] на ноги. – Вы любите это страшилище?…вы пожалели его? – нехотя и обиженно проговорил он» (ВУ, 671).
Несмотря на то что финал «Веселого уголка» выглядит много оптимистичней, чем финалы двух других предшествующих двойнических историй – герой Джеймса не сходит с ума и не гибнет, – итог противостояния этих двойников в высшей степени неопределенен (вполне в духе поздней манеры Джеймса), что и сделало рассказ знаменитым. С одной стороны, непохожий на него двойник вызвал сильное отвращение Брайдона. Значит ли это, что герой победно и гордо отвергнул альтернативный, «американский» вариант своей судьбы? С другой стороны, если Брайдон таким образом утвердился в адекватности избранной им жизненной стратегии, то почему, увидев, как «чужак» перешел в наступление, он понял, «что не выстоит….Голова у него закружилась; все стало гаснуть; все погасло» (ВУ, 665 – 666). Разве такая победа не сродни поражению? Ведь «победителя» обнаружили на следующий день: он лежал на пороге вестибюля растянувшись на полу и без сознания.
При всей двусмысленности кульминационного эпизода «Веселого уголка» его следует все же трактовать как демонстрацию победы двойника, а вовсе не Брайдона, который сам признается, что вынужден был отступить под натиском «куда более крупного, чем он сам, животного»; он спасовал перед его «яростно кипучей силой» (ВУ, 665). Именно сцена противостояния Брайдона двойнику с последующим глубоким и долгим обмороком демонстрирует важнейшее, пожалуй, родство трех рассмотренных произведений: у По, Достоевского и Джеймса борьбу оригинала с копией венчает победа копии. Такое торжество двойничества, доказывая устойчивость и продуктивность литературного топоса, не может не вызывать экзистенциальную тревогу, так как убедительно – троекратно – демонстрирует опасную неустойчивость Я.
Виднэс М. Достоевский и Эдгар Аллан По // Scando-Slavica. Сореnhagen, 1968. Vol. 14. P. 21 – 32.
Головачева И. Двойник эмигранта: «другой» как Я в автореференциальной прозе // Лотмановский сборник. 4 / Ред. Л.Н. Киселева, Т.Н. Степанищева. М., 2014. С. 559 – 567.
Головачева И.В. Фантастика и фантастическое: поэтика и прагматика англо-американской фантастической литературы / Под науч. ред. А.П. Ураковой. CПб., 2013.
Делазари И.А. Двойничество как точная наука: музыкальные аналогии в прозе По, Бодлера и Достоевского // Древняя и Новая Романия. Вып. 12. № 2. С. 308 – 322.
Джеймс Г. Повести и рассказы. Л., 1983.
Достоевский Ф.М. Двойник // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 15 т. Л., 1988. Т. 1. С. 147 – 294.
По Э.А. Полное собрание рассказов. СПб., 2000.
Турьян М.А. Комментарии // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 15 т. Л., 1993. Т. 11.
Уракова А. В отсутствие Байрона: образ байронического поэта у Э.А. По и Г. Джеймса // Вопросы литературы. № 6. 2007. С. 225 – 240.
Уракова А. Поэтика тела в рассказах Эдгара Аллана По. М., 2009.
Фокин С.Л. Фигуры Достоевского во французской литературе XX века. СПб., 2013.
Фридлендер Г.М. Комментарии // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 15 т. Л., 1988. Т. 1. С. 442 – 452.
Шкловский В. Двойники и о «Двойнике» // Шкловский В. За и против. Заметки о Достоевском. М., 1957. С. 50 – 63.
Burnett L. Dostoevsky, Poe and the Discovery of Fantastic Realism // F.M. Dostoevsky (1821 – 1881): A Centenary Collection / Ed. L. Burnett. Colchester, 1981. P. 58 – 86.
Edel L., Tintner A. The Library of Henry James, From Inventory, Catalogues, and Library Lists // The Henry James Review. Vol. 4. № 3. Spring 1983. P. 158 – 190.
Gargano J. Henry James and the Question of Poe’s Maturity // Poe and His Times: the Artist and His Mileu / Ed. B. Fishes. Baltimore, 1990. P. 247 – 255.
Grossman J.D. Edgar Allan Poe in Russia: A Study in Legend and Literary Influence. Wurzburg, 1973. P. 44 – 53.
James H. The American Essays of Henry James. New York, 1956.
Kennedy J. Aspern and Edgar Allan Poe // Poe Studies. Vol. VI. № 1. 1973. P. 17 – 18.
Kimmey J. James and Dostoevsky: «The Heiress» and «The Idiot» // The Henry James Review. Vol. 13. № 1. Winter 1992. P. 67 – 77.
Matthiessen F.O. The James Family. New York, 1948.
Vogüé E.M. de. The Russian Novelists / Trans. J.L. Edmunds. Boston, 1887.
Zwinger L. «Treat me your subject»: Henry James’s «The Jolly Corner» and I // The Henry James Review. № 1. Winter 2008. Р. 1 – 15.