— Извините, досадное недоразумение, — сказал Миша, засовывая руки в карманы, дабы спасти их от поцелуев чрезмерно общительной собаки.
— Извините, мы рассчитывали встретить своих товарищей, — сказал я, скрещивая руки на груди (собачонка уже успела пройтись и по моим пальцам горячим шершавым языком).
— Ай! Те-те-те! — захохотали незнакомцы. — Так это, значит, вам телеграмма насчет мозолей на пятках?
— Каких мозолей? — бледнея от обиды, спросил я.
— Не знаем, каких именно. А какие обычно бывают на пятках?
— Позвольте, — вперед выступил Миша, — мы не мальчики, чтобы так смеяться над нами. Мы — туристы, члены этнографической экспедиции (как важно бывает иногда создать себе трехэтажные титулы!), имеем попутное задание по сбору фольклора и проверке географических карт, корреспонденты спортивного журнала. Мы должны были в Костиной встретиться с остальным составом нашего отряда…
— Ну, тогда и вы нас извините, — наши противники сразу присмирели. — А нам показывали телеграмму. Думали, она для нас. Смешная очень. Выходит, она и не вам. А мы — киномеханики из Тайшета. Решили провести отпуск в Баянде. Вот, у Володи здесь бабушка живет…
Закончить начавшееся сердечное объяснение помешала девчонка, вихрем ворвавшаяся в наш кружок. Красная, запыхавшаяся, она совала нам в руки листок бумаги, видимо, ту самую телеграмму, о которой шла речь.
И вот что в ней было написано:
«Шиткино тчк Дослать почтой два адреса Костину и Баянду Иркутской области тчк Начальникам почты просьбой наличии возможности передать двум проезжающим лодке тчк Прошли Тайшета сорок километров Володя стер пятку засорил распухла решили попутной машиной вернуться обратно провести лето окрестностях города тчк Места прекрасные голым ходить нельзя кусают пауты остальном превосходно тчк Приходите скорее голубицы синие зубы загар второй категории хариусы ловятся кобылку Бирюсе купаться холодно есть озера общем красота тчк Наш адрес Тайшет востребования
Четыре шестых».
Я чуть не задохнулся, читая эту трижды глупую телеграмму. Во-первых, так глупо стереть пятку; во-вторых, так глупо решить вопрос о дальнейшем проведении лета; в-третьих, так глупо обо всем протелеграфировать нам. Вот тебе и члены этнографической экспедиции с заданием по проверке географических карт! Позор на всю Баянду! И даже больше…
Но Миша вдруг нашелся и полностью спас положение. Он спокойно перечел телеграмму, пожал плечами и сказал мне так, чтобы, прежде всего, услышали киномеханики:
— Ничего смешного нет в этой телеграмме. Кодированный текст. Вы помните шифр, товарищ начальник?
Я утвердительно кивнул головой. Поистине и в жизни применима поговорка шахматистов, что нет таких положений, из которых нет выхода. Мне очень понравилась Мишина идея. Тут же я вырвал листок из блокнота и написал ответ:
«Экспедиция продолжает путь заданном направлении тчк Приказываю обеспечить соединение нашим отрядом устье Ангары тчк Потери людском составе объявляю выговор
Начальник экспедиции…»
Я подумал: какой бы фамилией подписать телеграмму, чтобы она произвела впечатление на этих, с реденькими усиками, киномехаников и на эту курносую девочку, рассыльную из отделения связи. Пржевальский, Арсеньев, Миклухо-Маклай… Вряд ли они слыхали о них! Папанин, Громов, Гризодубова… Слыхали, да не поверят. Нет, надо что-нибудь страшное. Но что может быть страшнее страшного? И я подписал телеграмму: «Страшнов».
— Девочка, — сказал я, подавая телеграмму, — попросите от моего имени начальника почты, чтобы эту телеграмму послали в Шиткино на телеграф с нарочным. Это очень важная телеграмма.
— Хорошо, у нас кольцевик так и так едет в Шиткино сегодня, — ответила она, подсчитывая количество слов телеграммы. — А просить мне некого: я сама начальник почты.
Оказывается, она была вовсе уже не такая курносая, как мне показалось сначала, и, во всяком случае, не девчонка, а девушка. Теперь я попал в положение, из которого выхода нет. Но как и шахматисты, когда все кончено, идут на крайность — снимают с доски короля, так и я: незаметно толкнул ногой котелок, кипевший на костре, и взрывом пара и пепла отвлек внимание к нему.
Баянда — большое колхозное земледельческое село. Здесь есть и сельсовет, и колхозный клуб, и «молоканка» — как здесь называют маслозаводы, — и средняя школа. Все крепкое, ладное. На крытом крылечке колхоза вывешена доска показателей сенокосных бригад. И нет на доске, в графе «проценты», ни одной цифры, которая была бы меньше сотни.
Киномеханики — точнее: практиканты, — оказавшиеся славными, общительными ребятами, тянут нас в гости к бабушке, уговаривают остаться на недельку, обещают каждый вечер показывать новые фильмы. Неприятно отказываться от их любезного, настойчивого приглашения, однако и нельзя же так задерживаться в самом начале пути. Но попробуй это доказать у бабушки в Баянде! И мы идем на хитрость: я отпрашиваюсь сходить в кузницу — отнести в починку ружье, а Миша — осмотреть колхозный клуб. Дом бабушки недалеко, и киномеханики соглашаются на такую отсрочку. Им, видимо, самим хочется предварительно сделать кое-какие приготовления. Кажется, они поверили и в самом деле, что мы «экспедиция», и не хотят перед нами ударить лицом в грязь. Но, может быть, и не поверили, а просто так, от широкой русской души, угостить повкуснее хочется.
Кузнец изъявил горячее желание помочь в беде и пообещал в пять минут все наладить. Взял ружье, завернул ложе в тисы — бедное, оно так и хрустнуло — схватил клещи и в мгновение ока начисто оторвал головку у винта.
— Эх, мать честная — курица мясная, — вздохнул он, вынимая ружье из тисов, — видно, винтик крепко приржавел, теперь мне уж ничего не сделать, таких маленьких метчиков нет у меня. Опростоволосился, выходит. Вишь, все машины к уборочной лучше не быть наладил, а тут пронес очка.
— Да, но как же быть? — взмолился я. — Смотрите, теперь и из левого ствола стрелять нельзя: ложе болтается.
— А это не страшно, это в наших руках, я его сейчас прикручу проволокой.
И прикрутил. Но так, что отказался действовать предохранитель.
— И это ничего, — снова ободрил меня кузнец. — Только стволиками в сторону ружье держите, на товарища не направляйте, случаем не выстрелило бы.
Я спросил, сколько ему следует за труды. Но он, видимо, не понял насмешки, застенчиво развел руками и сказал:
— Да чего тут, пустяки, возьмите даром.
Миша уже дожидался у лодки, тревожно поглядывая на берег: не появились бы киномеханики. Едва я успел сесть в лодку, он оттолкнул ее, и мы поплыли дальше.
— Одни? — спросил я, выгребаясь на середину реки.
— Одни! — ответил Миша. — У нас ведь пятки не потертые.
— Ну, а как тебе клуб показался?
— Понимаешь, здорово! Есть даже духовой оркестр. А в фойе висит прямо во всю стену картина — «Уборка урожая». Хорошая картина. Я подумал, где ее купили? Посмотрел, в уголке подписано: «Н-в. Баянда». Выходит, свой художник.
ОТ ФИЛЬКИНОИ ДО ФИЛЬКИНОЙ
Луга и луга. Бесконечные, необозримые. Трава густая, высокая, местами до плеч, переплетена диким горошком. Кажется, упади на нее — и повиснешь, как в гамаке. Цветет зверобой, белоголовник, медовый запах разлился над рекой.
Течение здесь тихое. Берега поросли ситником и осокой. Река походит на длинное озеро. Ельцы разгуливают тысячными косяками. А клевать не хотят: ни на хлеб, на на червя, ни на кобылку. Местные жители плетут из прутьев корчаги, намазывают кислым тестом и опускают на якоре в реку. За ночь корчага наполняется ельцами.
Луга начинают утомлять. Когда же будет настоящая тайга? Впрочем, впереди еще восемьсот, а может быть, и вся тысяча километров…
Проплыли Миронову. Пока я удил рыбу к обеду, Миша сделал вылазку в деревню. После обеда проплыли Новочунку, потом Городище (злое название для деревушки в три двора). Здесь в Уду с правой стороны впадает маленькая речка Чукша. И отсюда Уда становится Чуной.
Вот показалась деревня Балтурина…
Течение все тише. В час — один-два километра. Лодка почти стоит на месте. Ни ветерка. Все кругом оцепенело. Оцепенели и мы, лежим, блаженствуем на солнышке и не гребем.
Днем было хорошо, но вечер оказался испорченным. Причалили мы на ночевку, когда во всю свою мощь работал комар. Ужинали в сетках. Кружку еще и так и сяк, а можно было подсовывать под сетку, но с ложкой ничего не получалось. Суп пришлось есть, держа лицо в дыму.
Спали тоже в сетках. Однако комары забирались и под одеяло. Злые и невыспавшиеся, мы встали рано, погрузили в лодку багаж и, ежась от утренней сырости, налегли на весла. Комары, как дым сзади поезда, потянулись за нами.
— Знаешь, Сережа, что я записал в дневник? — говорит Миша, всматриваясь вдаль. — В Мироновском колхозе шестьдесят восемь лошадей, две автомашины и трактор…
— Здравствуйте! А сложные молотилки, триер, крупорушка и шерсточесалка? — подхватил я.
— Не перебивай, — остановил меня Миша. — Речь идет о тягловой силе колхоза, а молотилки, как известно, работают от привода. Понял? Каждая автомашина или трактор практически заменяют по двадцать лошадей. Три раза по двадцать плюс шестьдесят восемь — итого: сто двадцать восемь. В Мироновском колхозе тридцать шесть дворов. Значит, на каждый двор приходится по три с половиной лошади…
— Мертвая арифметика, — буркнул я.
— Она оживет, если ты вспомнишь рассказ Глеба Успенского «Четверть лошади»…
— Да, конечно, четверть и три с половиной, — тогда сказал я, пораженный глубоким смыслом этих двух величин. — Действительно, разница получается в четырнадцать раз!
— И это в Мироновой, приметной разве только тем, что до революции здесь была одна-единственная машина — у местного кулака веялка.
— А чем же тогда люди веяли хлеб?
— Лопатами на ветру! А молотили хлеб так: расстилали снопы на земле и потом гоняли по ним лошадей с вальками.
— Да-а…
Это уже была совсем наглядная картина.