После этого Миша прочел мне целую лекцию по нововведениям в колхозном хозяйстве. Силен он был в агрономии!
Но вот, наконец, впереди, на горизонте, очертились контуры гор. Далеких, подернутых синевой. Тайга? Неужели та самая, желанная, тайга?
Река начинает делать удивительные зигзаги, будто ей, обленившейся, не хочется бросаться в хребты, пробивать себе дорогу в утесах. Постепенно зигзаги становятся все круче, и размах каждого — все шире. Мы ездим взад и вперед — параллельно линии гор. Так цыпленок бегает вдоль частокола, пытаясь найти в нем подходящую дырку, чтобы пролезть в огород.
Показалась деревня. По нашим картам — это Тахтомай. Деревня стоит в стороне от реки, и мы дивимся столь странному расположению — обычно все сибирские села лепятся к берегам рек.
Под первыми лучами солнца миллиардами мелких огней на кустах сверкает роса. Гнуса как не бывало. Будто он нам приснился во сне. По берегу спокойно бродит стадо коров, едва помахивая хвостами. Это знаменитые, по здешним местам, малорослые, но высокоудойные «чунарки».
Безо всякой цели спросили пастушка, мальчика лет десяти, как называется эта деревня, как называется следующая и далеко ли до нее.
Он подтвердил, что это — Тахтомай, что следующая деревня Ганькина, за ней Булбунское и что до Ганькиной от Тахтомая двадцать четыре километра, а до Булбунского сорок восемь.
После проведенной в таких муках ночи нас клонило ко сну. Утро загоралось ласковое, чудесное. Разбить о камни или опрокинуть где-либо нас не могло — река совсем что озеро — и мы улеглись спать прямо в лодке.
И вдруг — толчок. Вскочили. Оказывается, лодку прибило к берегу. Кругом опять луга и луга. Спросонья нас знобило. Чтобы согреться, мы налегли на весла. Через час усердной работы подъехали к деревне — видимо, Ганькиной.
Переправив на другой берег реки целую ватагу девчат, должно быть на покос, возвращался обратно перевозчик.
— Эй, дядя, — окликнул я, — что, до Булбунского далеко?
— Рекой пятьдесят километров, — помахивая двуперым веслом, ответил он.
— Как пятьдесят! — удивился я. — Да нам еще в Тахтомае говорили, что сорок восемь.
— А я вам где говорю? Конечно, не спорю, может и сорок восемь…
— Так это — какая деревня?
— Тахтомай!
— Тахтомай? А выше была какая деревня?
— Балтурина.
— Да нет, Балтурина — ниже.
— Вы что, с ума спятили? Между Балтуриной и Тахтомаем нет ничего.
Мы прекратили бесполезный спор. Присниться деревня нам не могла. Очевидно, он сам спятил или просто смеялся над нами.
Проверить! Проверить надо его. Спросили у женщины, полоскавшей белье немного поодаль:
— Скажите, тетя, это какая деревня?
— Это? Филькина, родные.
(Ну, так и есть! Коварный перевозчик, как зло он смеялся над нами!)
— А что, до Ганькиной далеко?
— Вот не скажу. Путем сама не знаю. Километра двадцать четыре, вроде, считают.
(Что за чертовщина! От Тахтомая двадцать четыре и от Филькиной двадцать четыре!)
Что ж, может быть и в самом деле женщина не знала точного расстояния, и Ганькина где-нибудь здесь, за поворотом? Но мы потеряли счет поворотам, а Ганькиной все не было.
Весь день мы ездили вокруг одной и той же горы, возле которой стояла Филькина. Подъезжали к ней то справа, то слева, то сзади, потом опять слева и справа, только, кажется, снизу и сверху не осмотрели ее.
И наконец, уже на закате, приехали в Ганькину.
Здесь мы твердо решили добиться истины. Поднялись в деревню. Возле ближнего к реке дома, приспособив кусок рельсы вместо наковальни, два старика зубилом вырубали из толстого железного листа какие-то узкие, длинные, довольно-таки замысловатые лопатки.
— Здравствуйте!
— А? Здравствуйте!
— Скажите, сколько отсюда до Тахтомая?
— А вы откудова плывете?
— Из Нижнеудинска.
— A-а! Далеконько. Там у меня сын работает директором в «Заготзерно».
— Да? Так сколько же до Тахтомая?
— До Тахтомая? Да километра, что ли, двадцать четыре.
(Что за диво! Оказывается, неправду нам сказали и пастушок и женщина, а перевозчик был прав.)
— Так. А до Балтуриной?
— До Балтуриной? Тут побольше. Однако, сорок пять.
(Нет! Выходит, врал перевозчик… или, нет… пастушок… хотя, нет… Словом, пропало километров двадцать пути и одна деревня!)
— Ну, хорошо, — начал я снова, — тогда до Булбунского сколько?
— До Буйбука? Да тоже километров двадцать, двадцать четыре…
(Вот карусель! А может быть, и эти старички потешаются над нами?)
— Да сколько же до Филькиной тогда?
— Тьфу тебе! Тьфу! Вот заладил: «Сколько да сколько»! Ну, говорят — двадцать четыре.
(Что за наваждение! Куда ни кинь — кругом двадцать четыре).
— Вы не сердитесь, пожалуйста. Ведь интересно же! Давайте разберемся по порядку. От Тахтомая до Филькиной сколько?
— Вот те на! Сколько! А сколько у тебя от перста до пальца? Одна ведь это деревня, только называется по-разному.
— Од-на? Н-ну, н-нет… Не говорите… Две! Сперва мы, точно, Тахтомай проехали, а в Филькину только часа через три доплыли.
— Ну, так оно и есть! Сначала с задов ее посмотрели, а потом петлю сделали, мыс длинный обогнули да в деревню уже с лица и въехали. Так. Право, так!
Вот она, истина! Нас, оказывается, «затмил» сон, и мы потеряли ориентировку.
На реке плеснулся таймень. Он так свирепо ударил хвостом по воде, что круги широкими кольцами разбежались по всему затону.
— Эх, эт-та да! — крутнул головой один старичок. — Ничего себе — рыбинка! Наживить бы якорек (удочка с тремя крючками, связанными в виде якоря) живым ельчиком, нето бурундуком — должно, поймался бы.
— Штуковинка, — поддержал его другой, — однако, пуда на два, как не более, отрос. У-ух, зверина! Силища в нем. Прошлый год Андрюшке Каверзину в сеть завалился такой же дьявол; Андрюшка на зорьке приехал сеть сымать, только якорь выбрал — он его и попер… и попер вдоль реки. Мужик тетиву за скобу захлестнул, сам за весла — куда тебе! Вертит таймень по реке лодчонку в любую сторону, ни черта Андрюшка не может справиться. Часа два провозился, пока к берегу выгребся. Одной рыбиной весь свой договор с сельпо выполнил.
— И то смеялись: приручить бы тебе, дескать, Андрюшка, тайменя — сгодился бы в покос вместо перевозчика работать, либо в праздники возить на остров девчат по черемуху.
— Верно! Как на моторке, — покатился со смеху Миша.
— Во-во, то и говорю. Рыбина, дескать, еще лучше — и бензину не надо, и на мели не застрянет.
— Эт-та, как у купца в девятьсот девятом году? — перебил второй старичок.
— А то? Присушил моторку на той вон косе.
— А разве здесь моторки ходят? — недоверчиво спросил я.
— В девятом году купчишка один пытался с низовьев подняться, да и устрял. На лошадях потом зимой вывозили.
— А почему «устрял»?
— На перекатах мелко по осени.
— Как же он через пороги поднимался?
— А что ему? Где у мотора силы не хватит, мужики на лямке упрут. Пятеро с ним в бурлаках ехало.
— Что же ему тут понадобилось? — пожал плечами Миша. — Кататься вздумал по такой реке или просто дурь в голову залезла?
— Дурь! — усмехнулся старик. — Нет, не дурь. На такой вот, как ваша, лодке приезжал — три шкуры с нас спускал, а наладилось бы дело на моторке — потянул бы и четвертую.
С этим нельзя было не согласиться.
Позже мы узнали, что выше деревни Выдриной, в тайге на косогоре, поросшем густым пихтачом, заметная прямо с реки, сохранилась могила охотника, убитого купцом Ермолаевым. Подробностей убийства никто теперь уже не помнит. Только заслезившийся натеками смолы затес на огромной сосне, чернея кривулями букв, неумело выведенных на ней головешкой, кратко сообщает:
Тунгу Федор уби
за 23 белк
зладеем ермолаев
купец 1911
схаронен другом 16 го
Эта жуткая надпись на хмурой сосне — красноречивое доказательство былого произвола. Когда стоишь над могилой, над этим маленьким холмиком, скрытым в густых зеленях восколистой толокнянки, ярко рисуется трагедия жизни и смерти честного труженика тайги. Чувство ненависти к убийце вызывает эта скупая надпись — эпитафия на живом памятнике — дереве.
В глазах старика блеснул огонек, когда он, насупив серые брови, вынул трубку изо рта и, сплюнув, медленно сказал:
— Счастливые вы, молодежь. Вам что ни скажи про старину — все в диковинку. А у меня вот и по сю пору на спине рубцы остались — память исправничья. Раз в жизни привел господь увидеть, и то с плетью, — и, сразу повеселев, добавил: — А вот теперь моторку бы запустить — была бы нам радость громадная.
— У-у, теперьча бы! — поддержал его другой. — Эх, и помочь бы сталась!
— А что? — не осмыслил я сразу, чем помогла бы моторка.
— Да товары-то в сельпо из Неванки кругом, в объезд болота, лошадьми возим, нето в лодке бечевой подымаем. Канитель одна. Тоже, возьми, урожай с дальних полей, лесишко на постройки на буксире поддернули бы.
— А перекаты? Сядете, как тот купец, на мель.
— Так то ж купец! Нам тогда только радость была, что беда и его прижала — немало он тогда поубытился. А теперь что? Приспела бы забота — в десять дней артелью в перекате борозду процарапали бы. Страсть дружный наш колхоз, всякая работа в руках так и горит. Смотришь, один сработает хорошо, а другой — вдвое. Тут и этому опять его обогнать хочется. Легко так работать-то, миром. А уж молодые-то, и не говори, тут уж и-их!.. — и дед только покрутил головой. — Вишь, в деревне как тихо? Только нас вот двоих и оставили встретить табун скота, к ночи прибрать, потом доярки подбегут, а так остальные все на покосе — лето ноне мокрое, чуть проглянет погожий день — греби убирать надо.
— А для чего это лопатки такие вырубаете? — полюбопытствовал я, поднимая одну из них.
— Догадайтесь.
— Я бы подумал: для ветряка… — неуверенно предположил Миша.
— Ишь! Угадал. А тут у нас, в колхозе, свой кружок электриков занимается. Разработали они чертеж один, хотят ветрячок небольшой на пробу сделать. Молодежь, понятно, беспокойная, задумали — не отстанут. Самим-то им сейчас некогда, вот они и заказали нам лопаток насечь. Динамку уже наладили. Подсчитали: ежели все ладно пойдет — крытый ток и скотные дворы осветим. Ну, а потом — лиха беда начало — и на всю деревню свету достанем. Может, от реки силу возьмем. Совет из Москвы запросили…