Мы увлеклись беседой и прервали ее, когда в конце села загудел рожок пастуха и старички заспешили встречать стадо.
— А то оставайтесь ночевать, — предложили они, — право, ну, чего вам плыть? Поговорим. Мы вам про старину — вы нам про новое расскажете. Оставайтесь.
— Ну, так что, — нерешительно взглянул я на Мишу, — может быть, и верно, переночуем здесь?
— Ты думаешь? — ответил он таким голосом, каким, вероятно, в свое время сказал Юлий Цезарь: «И ты, Брут?»
Я не мог этого вынести. Вспомнились наши, порой тревожные, порой комичные, но всегда прекрасные ночевки у костра, в лесу, на свежем воздухе. Мы горячо пожали руки гостеприимным старичкам и побежали вниз, под гору, к лодке.
БОЛЬНО ПОБИЛ ПРОКЛЯТЫЙ «ТЮМЕНЕЦ»
И опять река делает бесконечные петли.
От Ганькиной до Булбунского сухопутьем двенадцать километров. Как раз на середине пути стоит деревушка Казыциноминская. По реке же до Казыциноминской не менее пятнадцати километров, а до Булбунского — все двадцать пять. Не удивительно, что мы плыли до него целый день.
А цепи гор становились все ближе, и луга уступали место лесам — пока еще по большей части лиственным. Стали вспоминаться давние разговоры о грозных низовских порогах, и стало тревожнее на душе. Отсюда в Нижнеудинск все равно уже не вернемся, значит, путь один — вперед!
Наверное, пороги где-нибудь близко. Мы решили найти «языка». Заехали в Булбунское. Искать не пришлось. Не успела лодка ткнуться в берег, к ней уже подошли двое мужчин.
— Ваши документы? Кто вы такие? — вместо приветствия спросил один из них.
— А вы кто такой?
— Приемщик заготпункта.
— Ваши документы?
Приемщик заготпункта опешил. Он даже не нашелся сразу, что сказать, и, только погодя немного, вымолвил:
— Да вам-то зачем же мои документы?
— А вам зачем наши?
— Вас я не знаю. Откуда вы?
— Из Красноярска.
— А-а!..
Он больше ничего не стал спрашивать, будто слово «Красноярск» было для него магическим или сразу, как рентгеновские лучи, делало нас прозрачными. Присел на борт лодки, пощупал пальцами конопатку и попросил бумажки на закурку. Мы ему безжалостно отказали, разъяснив, что зря он нас принимает за курильщиков. И тут же перешли к главному:
— А что, товарищ приемщик заготпункта, до порогов еще далеко?
— Порядочно. Вот восемнадцать километров до Неванки, да от Неванки двадцать километров до Хиванки, да за Хиванкой еще семь километров до первого порога.
— Ну, и как они?
— Да нехорошие пороги. Первый, «Тюменец», — еще ничего, а второй, «Ашимор», — хуже. Камней много в нем.
— Так. А до Енисея больше не будет порогов?
— До Енисея? Вот не скажу. Не бывал там. Знаю, будут еще петропавловские пороги. Только там вы не пройдете.
— Почему?
— Утесы. Справа — утес. Слева — утес. Вверх — дыра в небо, а внизу — щетка камней. Пусти в порог бревно — мочалу из него сделает.
— Можно берегом, в крайнем случае, обтащить, — заметил я.
— Берегом! Говорят вам: утесы. Где же там берегом пойдешь? По утесам вам месяца на два обтаскивать хватит.
— Ну, проплывем серединой.
— И не думайте лучше, захлестнет. Волна страшная.
— Так что же нам делать? Не ждать же зимы?
— Зачем зимы ждать? Вот в Неванку приедете, проводника возьмите. Там старичок есть такой, Павел Бурмакин, он вот с этаких лет по порогам провожает, еще купеческие лодки с товарами важивал: не слыхать, да нет, не слыхать было, чтобы Павел Бурмакин утопил или подмочил когда товары. Заплатите полишнее ему…
— Ну, а вдруг он не поедет?
— Поедет. Скажите, зять, мол, ваш просил проводить.
Все теперь стало ясно.
Поэтому мы даже и не заехали в Неванку. Остановились ниже, километрах в десяти, на чудесном отлогом берегу, сухом и поросшем травой. У самой воды тянулась полоска ровной, как подобранной, гальки. После грязных, неприглядных берегов не верилось, что мы плывем по одной и той же реке.
Ночью, конечно, лил дождь. Утром — тоже. Ехать в такую сырость не хочется. Сидим в балаганчике, варим варенье из красной смородины, с вареньем печем пироги.
— А жаль, что нет с нами Володи, — говорит Миша, ловко переворачивая на шипящей сковородке пироги. — Он все-таки хороший геолог, а скоро начнутся горы, и кто знает, чего только в них нет: может быть железная руда или жильное золото, алмазы…
— И вообще, знаешь ли, — вторю ему я, — профиль нашей экспедиции становится все менее ясным. Карту как следует мы, конечно, без инструментальной съемки не проверим, наврем еще больше, чем было. Разве что определим возможности судоходства, — и я печально посмотрел на наше мокнущее под дождем судно…
— А пусть даже проплывем, и только. Как будто это ничего не значит, а если вдуматься, мы новый путь прокладываем. Ну, кто до нас путешествовал — именно, путешествовал, — по Чуне? Никто. Мы самые первые. Была Чуна на карте «белым пятном»…
— Говорить «пятно» о реке как-то неудобно…
— Хорошо… Была Чуна белой ниточкой…
— Мм… В том-то и дело, что черной ниточкой.
— Ладно. Дело не в словах, а в существе. Ермак тоже не был геологом и географических карт с собой не возил, а путь в Сибирь указал. И пошли потом по его стопам и геологи, и географы, и промышленники… Вот напишем книгу, как мы первые плыли по чунским порогам, и оправдаем замысел своей экспедиции. Покорить Чуну — это не так просто.
И два новых Ермака, покорители Чуны, наевшись до отвала пирогов с красной смородиной, улеглись спать, рассуждая, какой поток туристов хлынет на Чуну после того, как они из нашей книги узнают о всех ее прелестях.
Невзирая на дождь, мы на ночь поставили сети в малюсеньком затончике, поросшем водорослями. Каково же было наше удивление, когда наутро мы выбрали улов: четыре окуня и девять сорог — и все невиданных размеров. Окуни казались прямо какими-то чудовищами: зеленые, горбатые, с павлиньей раскраской колючих спинных плавников. Такой улов нас ошеломил — хоть лишних в воду выпускай обратно. Едва-едва за весь день мы справились с двумя окунями, благо, шел непрерывный дождь, и вся наша деятельность только и сводилась к приготовлению пищи.
Через день погода прояснилась, и мы поплыли дальше.
Еще до Неванки горы стали подступать к реке, вытягиваясь вдоль нее с обеих сторон. Пошли сосняки, пихтачи и — пока отдельные — стали попадаться лохматые кедры. Долина сузилась до двух-трех километров. Течение стало быстрее. Потом горы подошли вплотную. Не стало открытых, широких лугов. Редко-редко где промелькнет лужайка или околочек березника. Бор и бор. Везде: на отлогих берегах и на вершинах утесов. Это начались отроги горного хребта Хариха. После однообразия лугов так свеж и приятен этот дикий пейзаж.
Вдруг слева открылась разрезанная рекой гора — и диво: она блестит на солнце всеми цветами радуги. И ее сходство с радугой усиливает геологическое строение напластований — они изогнулись правильным полукругом. Но что за порода? Это не песчаник, не глина. И в то же время мягкая, смоченная водой, она легко растирается между пальцами. Оттенки от ярко-желтого до бордового мы объясняем присутствием железа, а синий — вернее, голубой и зеленый цвета нам непонятны, и мы вновь с сожалением вспоминаем геолога Володю.
Течение между тем становится быстрее и быстрее, и скоро мы проходим Хиванку, селение в пять-шесть дворов. Значит, скоро будет порог…
Мы уже отвыкли от них и с волнением прислушиваемся к шумам реки. Мы знаем голос порога, его не смешаешь ни с чем.
Вдруг Миша вытянул шею.
— Роет, — глухо сказал он.
— Роет, — повторил и я.
Говорят, в этом пороге где-то утонул Василий Тюменец, атаман вольной казацкой дружины, на челнах пробиравшийся в эти, по тем временам неведомые, края. Предание сохранило об этом случае память. Подробностей никаких. Была, наверное, и легенда, да постепенно забылась. Осталось в устах только имя атамана. И то замечательно. Как ни говори — триста лет. Назовут ли нашим именем какой-нибудь порог, если мы утонем?
Порог «Тюменец» узкий, но слив воды у него настолько крутой, что с полным правом он может быть назван водопадом. И вообще, он очень красив. Его окружает дремучий хвойный лес. Темный-темный, с космами серого моха на ветвях. Перед порогом, остановленная грядой камней, Чуна разлилась, как круглое озеро, и посреди разлива возвысился поросший красноталом остров. Берега завалены огромными глыбами черного гранита. Дико!
Плавом спускаться через «Тюменец» было немного страшновато, все равно, что, скажем, махнуть через водосброс гидроэлектростанции. Как ни старайся, а перегруженная лодка зароется носом, станет торчком, и первый подпорожный вал ее затопит. А разгружаться не хотелось.
Вырубив длинную, тонкую жердину, я уперся ею в нос лодки, Миша взял бечеву.
— Начали!
Я толкнул лодку жердиной от берега, и ее потянуло в первые ворота между обмытыми, источенными водой камнями. Миша ослабил бечеву, и лодка плавно скользнула через кипящий волнами бурун. Получилось до смешного быстро и просто и до обидного безопасно.
— Оказывается, зря мы вылезали, — заметил я, подводя жердиной лодку ко вторым воротам.
— И зря утонул Тюменец, — отозвался Миша.
А лодка меж тем заплывала в ворота. Но внешний камень был наклонен в сторону берега. Струя воды, ударяясь в него, помимо стремления вперед, еще имела и боковой слив. Поэтому, едва лодка вошла в щель, ее сразу бросило боком на камень и чуть не опрокинуло вверх дном. Я суетливо начал тыкать жердиной в противоположный борт, пытаясь преодолеть силу порога, поскользнулся на мокром камне, потерял равновесие и с размаху грянулся в бушующий поток. Над головой просвистела бечева…
Волной меня тотчас выбросило на берег. Отфыркивая набившуюся в нос теплую пену, я поднял голову. Лодка покачивалась в затончике, а Миша, прыгая по камням, спешил ко мне на помощь.
И тут я почувствовал тупую ноющую боль в левой ноге. Оказывается, падая, я ударился бедром о камень и так сильно, что получил кро