Тогда я стал обстреливать тальник и весь тот район, где слышен был шорох: стрелял до тех пор, пока не вышли все патроны с картечью. И ничего, ни звука. Пороховой дым затянул берег реки, как поле Бородинской битвы…
Что оставалось делать, как не дрожать всю ночь?
Утром мы освидетельствовали берег. Тальник был картечью иссечен так, будто по нему проскакал эскадрон кавалеристов. На песке, недалеко от лодки, виднелись отпечатки огромных лап. Это был волк. Но как он мог бесшумно убежать — это для меня и до сих пор неясно. На то, видимо, он и зверь.
УРАГАН
Иногда навстречу нам попадаются лодки. Стоя в корме и ловко работая шестами, их быстро гонят вверх по течению женщины, реже — мужчины. Вообще, лодки здесь — обычное средство передвижения, а по странным традициям рыбалкой занимаются женщины и потому управляют лодками, право, лучше мужчин.
От Петропавловского в Кондратьеву можно проехать берегом, там есть проселочная дорога, но если кому приспела нужда попасть в Березовую — он должен подняться вверх по реке километров семьдесят и преодолеть три порога. Другого пути нет. Однако это здесь никого не смущает.
В Петропавловское, богатое чудесными пшеницами (а значит, и калачами), мы попали после обеда.
— А вас ждали еще вчера, — заявили нам в правлении колхоза.
— Да откуда же вы знали, что мы приедем?
— А «чирочное» радио нам сообщило, Петро приплыл из Березовой и сказывал, что вы с ним вместе через «Ханяндин» спускались. Только сомневался, не затонули ли. Поплыли, говорит, черти-лешие, прямо в порог и сгинули; пока я спустился, их следа на реке нет. Пойдемте в клуб, поговорим с народом.
Пришлось и здесь отвечать на самые разнообразные вопросы, насколько нам позволяли наши познания. Но это было живое слово людей с магистрали, с «большой земли», и слушали нас не переводя дыхания.
Потом, когда нас повели по колхозным амбарам и мы увидели полные закрома отборной золотой пшеницы, кадки янтарно-желтого масла или толстого, как брусья мрамора, шпига, и пригоны с отгулявшимся на вольных кормах крупным рогатым скотом, и дворы с галдящей и кудахтающей птицей или тучными и белыми, как гипс, поросятами, а в блещущих чистотой домах нас стали угощать пышными шаньгами и ватрушками, — мы поняли, что глухая таежная Чуна — теперь тоже один из благодатных уголков Советского Союза и что колхозная жизнь здесь, как и повсюду, принесла в деревню зажиточность и современную культуру.
Сопровождала нас всюду Галя, высокая, смешливая девушка, как мы определили, заведующая хозяйством колхоза. Она знала решительно все: и сколько намолотили в прошлом году пшеницы, и каким образом колхоз добился повышения удоев и жирности молока, и кто сейчас работает на вывозке дров для школы и детских яслей, и когда весной выпадал последний заморозок, и как зовут каждого из племенных поросят.
По пути от школы к правлению колхоза Галя нас заставила войти в маленький дворик, огороженный крашеным штакетником. Тут были флюгер, ветромер, похожие на ульи метеобудки, словом…
— Минуточку одну, — сказала Галя, — мне надо на завтра погоду заказать.
Она занялась своими приборами, выписывая их показания в маленький блокнот, с которым она нигде не расставалась.
— И какую же погоду вы заказать собираетесь? — спросил я осторожно.
— Для вас — проливной дождь, — весело ответила Галя, — а для нас — избыточные осадки.
— Дождь? Это верно? — упавшим голосом спросил Миша. — А вы не ошибаетесь?
— Вам хочется, чтобы я ошиблась? Хорошенькое пожелание: ошибиться! — Галя засмеялась. — А вот на курсах нам этого никогда не желали.
— Понимаешь, она, оказывается, синоптик, — толкнул меня в бок Миша, — а мы думали — завхоз.
Но Гале пришлось предстать и в еще одной специальности. Закрывая за собой калиточку, я как-то неловко провел по доске рукой и засадил в мякоть ладони огромную занозищу, которая вдобавок обломилась в ранке. Это не было новостью или чрезвычайным происшествием. Раны и занозы на руках у нас не переводились. И способы лечения всегда были очень просты.
— Дай-ка мне булавку, — сказал я Мише, высасывая из ранки выступившую кровь и между тем ища глазами подорожник, чтобы нажевать его и приложить к больному месту, когда заноза будет извлечена.
— Да разве можно! — воскликнула Галя, отбирая у Миши булавку, которой у него был застегнут нагрудный карман рубашки. — Вы же внесете инфекцию. Идемте скорее!
И мы очутились в комнате, позади кабинета председателя, в правлении колхоза. Это был медпункт. Самый настоящий. Со стеклянными шкафиками для лекарств, с целой сотней всяческих баночек и флаконов и с набором щипцов, шприцев, пинцетов и ланцетов, от одного взгляда на которые у меня сразу заломило зубы.
Но Галя не дала опомниться. Быстро вытерла мне руку спиртом, прокалила на лампочке иглу, раз-два — я только пискнул — и выхватила пинцетом занозу. Еще раз промыла ранку, залила йодом и перевязала белоснежным бинтом.
— Сегодня на ночь я дрова рубить не буду, — шепнул я Мише, с восхищением разглядывая повязку, — я на бюллетене.
Однако Галя расслышала мои слова.
— Правильно, — подтвердила она, — дрова рубить ему нельзя. А нарубленные дрова носить не только можно, но и очень полезно.
Подкрепив в Петропавловском свои продовольственные запасы, мы отправились дальше, планируя остановку на устье речки Джептукеи. Было еще светло, когда мы подплыли к ней. Увы! Речка оказалась далеко не так хороша, как ее название. Она впадает в Чуну среди низких заливных лугов, вся в густых тальниках, населенных чудовищно крупными комарами. Дров нет. Прощай, Джептукея! Невдалеке на левом берегу виден бор.
Заканчивая чаепитие, мы «облегченно» вздохнули: предсказание Гали сбывалось — накрапывал дождик. Давненько он, сердечный, нас не мочил. Ночуя последнее время под открытым небом, мы не раскрывали лодку и теперь с грустью установили, что корье у нас все изломалось и можно из него сделать балаган разве что для котенка. Тогда мы натянули простыни, воображая, что это палатка. Однако пылкая фантазия сразу угасла, как только за воротники полилась холодная вода.
— И когда нас перестанут мочить дожди? — уныло спросил я, усаживаясь поближе к костру (все-таки хоть сыро, но тепло).
— Снег пойдет, и перестанут, — бесстрастно откликнулся Миша.
— До снега далеко.
— До Енисейска тоже не близко.
— Сегодня только четвертое августа.
— А в Нижнеудинске было двадцать седьмое июня.
— Ну и что же? Поедем быстрее, будем грести.
— Нет уж. Пусть меня на дню семьсот семьдесят раз мочит дождь, а грести я не буду, — снимая рубашку и выкручивая ее, ответил Миша. — Для чего тогда течение в речке устроено?
А наутро, когда мы поплыли дальше, к Кондратьевой, оказалось, что течение здесь «устроено» очень тихое. Давно ли были пороги, а тут река — опять что озеро: берега поросли ситником и осокой, местами плавает тина. И снова пошли луга и березники и реже — сосновый бор. Ощущение такое, будто мы возвращаемся вспять к Нижнеудинску.
В Кондратьевой нас, оказывается, тоже ждали. Право, «чирочное радио» работает не хуже сложных установок.
Как и повсюду, здесь непременная встреча с колхозниками в клубе. Длительная и задушевная беседа. Потом хождение «в гости». Последним зазвал нас к себе счетовод колхоза и наговорил нам столько о знаменитом пустоплесье, что мы рты разинули. Порогами он нас не удивил: мы и так знали, что на пустоплесье их пять, зато все остальное походило на сказку.
— Ну, там что вам? — говорил счетовод, размахивая руками. — Там у вас мяса и рыбы будет невпроед. Плывите ближе к берегу, а глухари там прямо над водой на деревьях сидят — стреляй из лодки. В день сколько захочешь, столько и настрелять можешь. Рябчиков люди прямо палкой сшибают. И сохатых там тоже пропасть. Пока проплывете пустоплесье — не менее семи увидите. Да нет, никак не менее семи. Если, скажем, рыбы, так там удочкой по пяти пудов в день налавливают, а если сеть поставить, так нет, вдвоем вы никак не вытащите. И не думайте. Хоть сразу тетиву режь. Ну, ягода если или орехи… Да грязи у нас в деревне в дождь бывает меньше, чем на пустоплесье ягоды! Да! А с орехами вы знаете что? В сильный ветер ходить по тайге нельзя, захлещет шишками. Обрываются вот такие здоровенные, как пудовые каменья сверху падают, угодит в глаз — и кончен, заказывай стеклянный.
Мы верили и не верили. Но счетовод так убедительно говорил все это, что мы поколебались: а кто его знает — тайга ведь. Пусть даже впятеро соврал, и то пуд рыбы в день и десяток глухарей обеспечен. Впроголодь жить не придется, а соль у нас с собой есть…
За Кадареей — еще ниже Кондратьевой — в ельнике мы заготовили свежего корья и ввели «чрезвычайный закон»: выносить кору на берег во время ночевок и утром обратно складывать в лодку с величайшей осторожностью. За нарушение карать нарядом на заготовку дров вне очереди. Этот закон был необходим: кора уже присыхала к деревьям, и отдирать ее становилось все труднее. Через неделю-другую присохнет совсем — осень — и что тогда?
Сразу же за Кондратьевой нас снова окружили леса. Бескрайние массивы ценнейшей породы сосны. Все лучшие сорта сырья для приенисейских северных лесозаводов заготовляются здесь, в бассейне реки Ангары и ее притоков — Чуны и Оны. Сотни тысяч кубометров ежегодно. Запасы же древостоя неиссякаемы. Здесь можно готовить миллионы кубометров.
Невдалеке от Кадареи на левом берегу Чуны расположился механизированный лесозаготовительный пункт.
Нам очень хотелось посмотреть, как работают тракторы на вывозке леса. Но летних заготовок здесь не велось, рабочие были заняты на сплаве леса в низовьях Енисея, и мы смогли только потрогать и похлопать громадные стальные машины, длинной шеренгой выстроившиеся в тенистом гараже.
Лесопункт находится в самом сердце чунской тайги, однако он ближе к магистрали, чем многие верхние деревни — здесь есть отличная радиосвязь! Мало того — электростанция и даже кино. В красном уголке мы с удовольствием сыграли в шахматы, трижды оставив в проигрыше начальника гаража. И с еще большим удовольствием отправили радиограммы домой и «пешеходам» в Тайшет.