— А как спать?
— Спать хранителю огня не придется. Помнится, заснувшего хранителя огня первобытные убивали.
Довольный тем, что — во всяком случае в эту ночь — мне умирать не придется, ибо дежурю не я, а Миша, и что он тоже не таков, чтобы пожертвовать в первую же ночь своей жизнью ради сна, — я завалился, согретый особенно теплым первобытным огнем.
Когда я проснулся на рассвете, Миша, прикорнув в дальнем уголке балагана, похрапывал так сладко и безмятежно, словно этот наступающий день для него был не последним. Я покопал палкой в кострище — ни единого уголечка, даже земля под пеплом и золой была вовсе холодная.
Мрачно толкнул я в плечо незадачливого хранителя огня.
— Ну? — сурово спросил я, когда Миша открыл глаза.
Предстояла страшная сцена суда.
— С добрым утром! — весело улыбаясь, сказал Миша.
— Где огонь? — откуда-то у меня взялся бас.
— Огонь? — переспросил Миша. — Там, — и показал в сторону погасшего костра.
— Там? Ну вот, пойди и покажи его мне.
Миша так же, как я до него, покопал палкой в кострище.
— И верно, нет огня, — сказал он спокойно.
— Но ведь ты же сегодня его хранитель!
— Я.
— Ну, и как же нам теперь быть?
Миша почесал в затылке.
— Не знаю.
— А я знаю.
Воцарилось молчание. Миша зачем-то начал городить костерчик из тонких смолистых щепок, словно они ни с того ни с сего могли сами вспыхнуть. Его спокойствие и беспечность меня раздражали.
— Так, где же огонь? — еще более низким басом снова спросил я.
— По-моему, тут оставался, — показал он на раскиданный серыми хлопьями пепел.
— Не прикидывайся…
Миша молча вынул из кармана перочинный нож, кремень, на кремень сверху положил что-то темное и начал выбивать искры.
— Старое дело… — бросил я ему и, печально вздохнув, стал глазами искать вчерашнюю осиновую палку.
Вдруг я увидел, что Миша схватил уголек, переложил на него с кремня то самое, темное, и стал раздувать. Тотчас же уголек закраснелся, и вскоре уже смолистые щепки пылали веселым пламенем.
— Как это ты сделал? — изумился я не менее первобытного человека.
— Я — хранитель огня, — важно ответил Миша. — Вот тебе, пожалуйста, огонь! Я говорил: огонь будет.
Оказывается, Миша за ночь выварил в золе трут, высушил его и, несколько раз убедившись, что огонь теперь добывается без труда, спокойно улегся спать. Впрочем, мы тут же придумали и проверили еще один способ. И удивились, как вчера нам в голову не пришла эта мысль.
Надо было слегка пропитать пороховым раствором кусочек ваты из одеяла, высушить на ветру — и все. Загорается такая вата от самой маленькой искры. Куда тебе трут!
Пришлось по этому случаю остаться близ «Аракана» еще на денек.
ВСТРЕЧА С МЕДВЕДЕМ
Проснулись поздно. Долго валялись, похлопывая ладонями по нагретому солнцем мягкому песочку. Соображали: а стоит ли и сегодня сниматься с якоря? Может быть, остаться еще на денек, хорошенько просушить вещи и сухари?
— Пойдем-ка, пошатаемся по лесу, — предложил Миша.
— Пойдем, — согласился я.
— Что-то, интересно, делают теперь наши «пешеходы»? — заметил Миша, поднимаясь и потягиваясь так, что слышно было, как у него хрустели суставы.
— Наверное, по-прежнему натирают, а потом лечат мозоли на пятках.
— Пожалуй. И что хорошего находят они, барахтаясь в лужах под городом. И называют это купаньем! То ли дело наше, вот здесь, в «Аракане»! И вообще, ты понимаешь, после того, как мы вернемся с Чуны, я просто не смогу глядеть на Собакину речку. И больше никогда не пойду на нее.
— Я тоже. Давай на будущий год проберемся к притокам Подкаменной Тунгуски и катанем по ней. Экзотики там еще больше.
— Да. И особенно — комаров.
— А как ты думаешь, — спросил я, помолчав, — встретят они нас на Стрелке?
— А почему же нет, — пожал плечами Миша, — этого добра везде хватает.
— Ты про кого говоришь?
— А ты про кого спрашиваешь?
— Ну, ясно, про ребят!
— Очень ясно! А я про комаров говорю. Неженки!
— Комары?!
— Да нет, — ребята. Не хватит их на то, чтобы нас встретить…
Берег, на котором мы ночевали, был отлог и сплошь завален гнилым сухостойником. Между колодником густой подсадой поднимался хвойный молодняк.
Очень скоро мы наткнулись на малинник. Спелые, сочные ягоды висели на тоненьких усиках, прикрытые сверху темной листвой. Мы сразу забыли про все остальное и разбрелись в разные стороны, выискивая еще более крупную и спелую малину.
Ружье у нас, после печального происшествия с моей двустволкой, осталось одно. Его взял с собой Миша, рассчитывая на рябчиков или копалят. Я захватил нож, чтобы наковырять еловой слезки-смолы для заливки вновь появившихся щелей в лодке.
Вдоволь наевшись малины, я через бурелом пробрался к громадной ели с рассеченной корой — когда-то пробороздило падающее дерево — и стал отковыривать ножом натеки смолы. Тут мое внимание привлек бурундук, маленький, полосатый — черный с желтым — зверек. Подергивая пушистым хвостиком, он сидел на задних лапках и лущил стручок дикого горошка. Я притаился, любуясь его умной горбатенькой мордочкой.
Слева послышался треск — приближался Миша. Я досадливо оглянулся и… замер. Обрывая лапами ягоды на ходу, с сопеньем засовывая их в рот, ко мне приближался медведь. Он шел спокойно, не спеша, раздвигая и отводя мешающие ему ветви.
В мозгу у меня одновременно промелькнуло несколько мыслей: спрятаться, убежать, позвать на помощь Мишу, броситься на медведя и ножом распороть ему живот или выколоть глаза. Кажется, я привел бы первую или вторую мысль в исполнение, но в это время медведь заметил меня. Полный глубочайшего изумления, он остановился. Очевидно, он увидел человека впервые, так же, как и я — медведя.
Уставившись друг на друга, мы стояли минуты две, едва переводя дыхание. Кто из нас был больше испуган — не знаю. Во всяком случае, у меня уже начали подрагивать колени. Вдруг шагах в семидесяти грянул выстрел. Медведь отпрянул назад, как-то судорожно втянул в себя воздух, опустился на четвереньки, бесспорно раненный, и, перевалившись через колодину, слишком легко и бесшумно для такого верзилы, исчез за кустами. Ко мне вернулась утраченная храбрость.
— Айда, скорее! — кричал я Мише. — Он где-нибудь тут свалился, недалеко.
— Да нет, — откликнулся Миша. — Сам видел, что промахнулся.
— Ну, что ты мне говоришь! Смотри: вон на колодине кровь.
— Какая кровь? Нет ничего. Это лишайник. Промахнулся я.
— Неужели? — взволнованно бормотал я, пробираясь к Мише сквозь кусты. — Да как же это так могло получиться?
— Ну чего как? Сидел на самой вершине, да еще за ветками…
— На вершине?! Кто сидел?
— Кто? Известно кто — рябчик…
Я вернулся к елке, собрал рассыпанную смолу, а ножичка так и не нашел.
Ночевали еще раз на этом же месте, но костер развели такой, что спать пришлось в десяти метрах от него. Мне всю ночь снился медведь.
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВАЛЕЖИНЕ
Прошли еще два порога: «Косой» и «Сокол». Пороги как пороги: пена, камни, грохот — и ничего особенного. Вот что значит опыт и привычка…
Темнело, а места для ночевки не находилось. Берега были обрывисты: утесы — насколько видел глаз, — как сказочные дворцы, протянулись по обе стороны. Наверху радостно, хорошо. А здесь, между темными угрюмыми скалами, тоскливо и неприютно. Течение несет очень быстро. А куда? Где конец этим скалам? Скользя вдоль берега и рискуя распороть дно лодки в надвинувшейся темноте о подводные камни, мы тщетно шарили глазами по утесам.
— Хоть бы пещера попалась, что ли, — в сердцах сказал Миша.
Эхо пробежало по скалам, откликнулось на другом берегу тихим шепотком: «Оле…»
— Не Оле, а нам! — рявкнул Миша. — Спать-то негде!
И эхо с такой же яростью ответило: «Негде!»
— Сколько раз я тебе говорил, что на ночевку надо останавливаться раньше, — упрекнул я. — А то вот так всегда: плывем, плывем…
— Кто? Это ты говорил?
— Ну, ясно, я.
— Эх, ты! Да это же я все время тебе говорю, а не ты мне.
— А я говорю: я!
— Нет, я!
— Я!!!
— Ну, давай будем записывать в другой раз.
— Давай…
Ночь спустилась над рекой окончательно. В узком просвете над нами на небе высыпали густые белесые летние звезды. Очертания утесов слились с темной гладью реки.
Впереди зашумела шивера.
— Ну, куда теперь? Разобьет нашу лодку в камнях ночью.
Но, как по щучьему велению, утесы сразу немного отодвинулись в сторону, обнажив короткую неширокую россыпь. Площадка для ночевки незавидная. Даже без дров. Только и всего, что лежало одно сырое, с корнями вывороченное дерево, когда-то занесенное сюда половодьем. Оно никак не хотело гореть.
Миша расхандрился, отказался от ужина всухомятку и решил спать прямо в лодке. Я поворчал на него и, разостлав на камнях плащ, улегся рядом с бревном. Проснулся я от страшного холода и, открыв глаза, обомлел. Ноги у меня подтопила вода, а валежину, рядом с которой я лежал, уже слегка шевелило течением. Река словно вспухла, поднялась бугром, пожелтела. Бесконечной лентой тянулся плавник. Вода прибывала с каждой минутой. Брезжил серый рассвет. Лодки с Мишей не было видно нигде…
В страхе я вскочил и закричал. Голос потерялся в утесах. Площадка становилась все меньше и меньше. Вылезти вверх, на обрыв, было невозможно. Что же делать? Ждать бессмысленно. Через полчаса площадку зальет совсем. А Миша, если даже с ним все благополучно, все равно не сможет пробиться мне на помощь против такой стремнины. Отчаяние овладело мной. А вода неумолимо подходила к утесам. Вздрагивала валежина, готовясь ринуться вместе с потоком.
И это был единственный выход. Я сел верхом на корягу и оттолкнулся.
Ее сразу взяло на отур и выдернуло на середину реки, — как будто я сел в темной конюшне на лихого необузданного жеребца, дверь открыли — и вот я помчался. Мне даже казалось, что ветер свистит у меня в ушах.