Влиять на своего конька-горбунка я никак не мог. Болтал ногами и шлепал ладонями по воде с таким же успехом, как колотил бы босыми пятками в бока или дергал за гриву необъезженного коня, если бы валежина моя действительно была конем.
Но все-таки что же с Мишей? Я мысли не допускал, что с ним случилось несчастье. Наверное, спит в лодке, как младенец в зыбке, и мчится по реке так же, как я. Но где, в каком месте? Если разница во времени полтора часа, он где-нибудь от меня за двадцать-тридцать километров.
Постепенно я освоился со своим положением. Валежина оказалась не верткой, устойчивой — вертеться ей не позволяли корни. Только неприятно было сидеть на мокром дереве и еще — очень хотелось есть.
Поблизости от меня плыли другие коряги, и я уже стал подумывать: не попытаться ли мне из них скомбинировать более легкое и послушное судно, такое, чтобы на нем можно было выплыть на берег.
Впереди показался длинный остров. Тут, справа, кончались утесы и отходила узкая протока. Мне почему-то до щемящей боли в сердце захотелось попасть в нее. Как-то очень мирно и ласково выглядела она, озаренная первыми лучами утреннего солнца.
Но течением несет меня влево. Я строго иду самым фарватером. Милый зеленый островок, как говорят моряки, остается на траверзе.
Ичиги и портянки у меня намокли так, что кажется, будто и ноги раздулись.
Вдруг позади меня прогремел оглушительный выстрел. Прокатился по реке и отдался по берегам бесчисленными отголосками. Я оглянулся и от неожиданности чуть не свалился с бревна: стоя в лодке, Миша восторженно размахивал руками.
Через минуту я был уже вместе с ним. Оказалось, Миша проснулся как раз на этом же месте, схватился за весла, и, пока выплыл на берег, его пронесло ниже острова. И вот он добрых два часа протокой пробивался против течения, с ужасом думая, что я, наверное, утонул. Немного не совпади сейчас время, и меня бы пронесло еще дальше вниз. А Миша, борясь с огромной скоростью течения и буквально по сантиметру подаваясь вперед, может быть, только к вечеру добрался до места нашей ночевки и, конечно, ничего бы там не обнаружил, кроме затопленных водой скал… Да. Ничего не скажешь. Вот какую скверную шутку, оказывается, мог бы сыграть над нами этот милый зеленый остров!
После такой передряги плыть по большой воде что-то не хочется. К тому же поблизости полагалось быть речке Хойте. А там — рассказывали нам в Кондратьевой — в верховьях ее водятся какие-то чудовищной величины черные хариусы.
В ЛОВУШКЕ
В ожидании спада воды мы с Мишей поочередно ходили на охоту. Вверх по Хойте, в ельнике, табунились молодые серокрылые рябчики, а на хребте, в кедрачах, попадались копалята.
Черника, голубица, малина, смородина нам надоели, и мы перешли на бруснику. Она была еще зеленовата, жестка, но уже диво как вкусна. А ягоды крупные, налитые, из каждой кисти — горсть. И часто, отойдя недалеко от балагана, вместо охоты, мы ложились на землю и вместе с рябчиками паслись на бруснике.
В одну из таких прогулок я забрел довольно далеко от балагана. Рябчики слетали целыми ватагами, садились на нижние сучья молоденьких елок и с любопытством оглядывали меня. Я не стрелял. Накануне Миша принес их целый десяток, и мясо оставалось в запасе.
Я присел на валежину и только тогда почувствовал, что устал. Солнце склонялось к закату. Справа, в глубоком распадке, бурлила неспокойная Хойта. От нее тянуло холодом и сыростью. Хребет спускался к реке крутым склоном и кончался обрывом, изрезанным поперечными трещинами. Над обрывом сплелись буйные заросли рододендрона.
«Пора домой», — подумал я и вскинул ружье на плечо.
Вдруг невысоко надо мной бесшумно пролетел странного вида серый лоскут и приткнулся на сук сухостойной лиственнички. Я пригляделся. Лоскут отделился от дерева и перелетел на другое. Но это не птица!
Неведомый зверек, четырехугольником распластавшись в воздухе, метался в вершине деревьев, спускаясь вниз, к Хойте. Я поспешил за ним, задрав кверху голову. Усталости как не бывало.
Деревья стали реже, шум Хойты ближе, сильнее. Я выскочил на полянку. Зверек пересек ее наискось.
«Тьфу, да ведь это белка-летяга!» — с досадой подумал я.
И в тот же миг почувствовал, что оступился и покатился куда-то вниз, в яму. Следом за мной посыпались комья земли, камни, гнилые сучья.
Коснувшись дна, я сразу вскочил и опробовал руки и ноги. Они двигались. Значит, все в порядке. В яме было темно, под ногами хлюпала вода, а над головой узкой полоской синел далекий лоскут неба.
Стены ямы были обрывисты, метров пять вышиной. Я тщетно пытался выбраться наверх. Земля обрушивалась, и я падал обратно. Тогда я стал палить из ружья до тех пор, пока не начал задыхаться от дыма. Звуки от выстрелов терялись и уходили вверх тоненьким писком. Не было надежды, что мой призыв услышит Миша. Я присел, чтобы обдумать положение. И только тут обратил внимание, что дым тянуло не вверх, а вбок. Спотыкаясь о камни, я последовал за ним и через несколько минут стоял на берегу Хойты. Яма оказалась простой трещиной, оврагом.
Миша встретил меня смехом. И было чему смеяться: с ног до головы я вывозился в глине, на лице чернели царапины.
Кстати: в мое отсутствие Миша сделал любопытную находку. Невдалеке, в кустах тальника, должно быть занесенная весенним паводком, валялась почерневшая от времени, тесанная топором, доска: не то дверь от зимовья, не то стена от лабаза. Миша приволок ее к балагану и приготовился изрубить на дрова, но тут ему бросились в глаза нацарапанные ножом слова.
Доска была исписана сверху донизу. Среди бессмысленной таежной ругани, посвященной тяжелым скитаниям неизвестного автора, обращали внимание слова: «… а все же золотишко в речке есть и не я буду если его не найду…».
Откуда принесло эту доску? С вершины ли Хойты, или по Чуне? Доска валялась как раз на самой стрелке. Когда были написаны слова? Видимо, очень давно: дощечка обгнила, побелела.
— Поедем, — сказал Миша.
— Поедем, — сказал я. — А куда?
— Как — куда? Золото искать.
— Ты умеешь? — с сомнением спросил я.
— А что тут особенного. Всякий знает, как его промывают в лотках.
— Расскажи.
— Ну, вот так, — подвигал Миша руками. — Очень просто. Как муку сеют.
— А если там золото жильное?
— Тогда будем ножом выковыривать. Да нет, он же ясно пишет, что золото в речке, значит рассыпное.
— Но ведь он-то сам и не нашел его!
— Ну, так мы его и найдем!
— Хвастунишка!!
— Байбак!!!
Мы немного помолчали, чтобы дать время остыть накалившимся чувствам.
— А может быть, это и не Хойта, — сказал я. — Доску могло водой принести по Чуне.
— Ну, знаешь ли, ты споришь против фактов. Кто же Чуну назовет «речкой»?
— О, да! Ты испытанный следопыт, я помню случай с газетой у порога «Крутого»…
— Хорошо, — торжественно сказал Миша. — Давай договоримся так: заплывем вверх по Хойте до первого переката, помоем на пробу песок. Если нет ничего, поедем обратно, а если найдем, — голос Миши окреп, — потащимся волоком дальше. Так?
— Пусть будет так. С дополнением: не найдем золота — все равно пойдем вверх: ловить черных хариусов.
— Хорошо.
Мы заплыли по Хойте до первого переката и целый день в котелках промывали песок. На дно оседали мелкие камешки, и мы приняли было их за самородки, но когда раздробили на обухе топора, убедились, что, как говорится — и на этот раз буквально, — наши камешки даже рядом с золотом не лежали.
Победителем спора оказался я, но Миша заскучал и, кажется, был готов, невзирая ни на что, поставить свое имя под анонимной записью на доске.
ЧЕРНЫЕ ХАРИУСЫ
Слово свято: золота в Хойте нет — надо идти ловить черных хариусов. О них нам рассказывали так: будто весной хариусы заходят в Хойту метать икру, по весенней высокой воде они забираются очень далеко, вплоть до болота, по которому разливается Хойта. Там есть ямы, по окружности они не так велики, но очень глубокие. Во время разлива хариусы заплывают в эти ямы, а когда вода спадет, рыба оказывается в них, как в садке — уйти из ям ей уже некуда. Кормов там достаточно и летом и зимой, течения нет — рыбе даже и хвостом шевелить не надо, и вот, подобно гусям, которых, откармливая к празднику, сажают в мешки, от безделья, на хороших хлебах и без моциона хариусы разрастаются до невиданных размеров. Говорят, лавливали таких, что каждая рыбка тянула два килограмма. Вода в ямах чистая питьевая, и хариусы, в отличие от карасей, болотом не пахнут. Очень интересно ловить их в ямах на удочку; в солнечный день хорошо видно, как они там плавают, как хватают приманку. Довольно трудно бывает вытащить наверх: и крепкие лески обрываются. Словом, не побывать там никак нельзя. Загнав лодку под прикрытие густых кустов, мы зашагали к верховью Хойты. С собой взяли немногое: ружье, лески, крючки, огниво с запасом кремней и трута, немного сухарей и неизменные свои котелок и сковородку — варить и жарить черных хариусов.
Одно время нам показалось, что мы набрели на какое-то подобие лесной тропинки, и уверенно пошли по ней. Какая бы ни была в лесу тропинка, а идти по ней легче, чем напропалую ломиться через кусты и бурелом. Но вскоре же убедились, что эта тропинка никуда не ведет, кружит, петляет — и все по одному и тому же месту. Тогда мы поднялись на хребет. Оттуда хорошо просматривалось направление Хойты и легче было идти, чем по сырому и топкому мху.
В течение дня мы продвинулись довольно-таки далеко, но картина тайги не менялась: горы, поросшие сосной и кедрами, а внизу, в долине Хойты, — темная поросль ельника и пихтачей. Где же открытое болото, кочкарник, ямы?
— Знаешь, Сережа, — сказал Миша, ложась спать на привале, который мы устроили с наступлением ночи, — черные хариусы, по-моему, легенда, поэтический вымысел. С таким же успехом мы могли бы идти искать и ловить жар-птицу.
— Да, но жар-птица жила в некотором царстве, в некотором государстве, — возразил я, — а у черных хариусов точный адрес, прямо почтовый: верховье речки Хойты, ямы номер нуль, нуль, нуль.