— Хорошо. Допустим, — согласился Миша. — А ты уверен, что мы идем по речке Хойте?
— А как же! Карты…
— Ах, карты! Да, карты…
— Да, карты… — повторил и я. И закричал: — Но не могут же быть на карте сплошные ошибки! Ты этак еще спросишь: уверен ли я, что мы плывем по Чуне!
— Сдаюсь, — сказал Миша. — Мы идем действительно по берегу Хойты. Но какое расстояние может быть до ее верховья?
— Всякое, — признался я.
— Отсюда вывод: не сули черного хариуса в верховьях, лучше дай белую сорогу в устье, — заключил Миша. — Если завтра к полдню мы до ям не дойдем — возвращаемся обратно. Так или иначе, а ночевать завтра мы должны на этом же самом месте.
Но до ям мы добрались прежде, чем наступил полдень. Тайга расступилась, открыв широкую плоскую болотистую равнину. Полукольцом она загибалась по направлению к Чуне (виднелись знакомые цепи гор), и трудно было понять, пересекает Хойта эту равнину или течет вдоль нее. Местами среди кочковатого болота блестели широкие озера, над ними тучами сновали утки, там и сям по кочкам бродили голенастые журавли. По всему болоту цвел белоголовник, и пьянящий медовый запах кружил нам головы. Где-то значительно правее нашего пути над тайгой стоял густой столб черного дыма.
— Эх, зажег кто-то лес, руки бы у него поотсыхали, — вздохнул Миша. — Этакое богатство и не берегут.
— Да, — сказал я, — сколько здесь из-за пожаров ежегодно лесу гибнет. И не та ведь беда только, что обожженный огнем лес засохнет. На гарях потом самые страшные враги леса — вредные насекомые разводятся. Перебираются на здоровый лес и заражают его.
— Вот что значит одна неосторожно брошенная в лесу спичка, — нахмурился Миша. — Знаешь, у меня прямо сердце заболело: лес горит, мы смотрим и ничего сделать не можем. Ну, кто бы это мог зажечь? Ведь пустоплесье, здесь и людей-то нет.
— Но, может быть, это сделал вовсе и не человек.
— А кто же? Медведь?
— Нет, не медведь, а молния. Помнишь грозу у порога «Крутого»? Ударит так в лиственницу, сразу дождем не зальет, горит потихоньку, потом сухие дни наступят, ветер подует — и пошло.
— Возможно, что и так, — сказал Миша. — Тогда пойдем искать ямы. А то мне и хариусов уже ловить не хотелось. За человека стало обидно.
— То есть, как обидно?
— Очень просто: природа-то в его распоряжение отдана, а он как с ней обращается? Ну, а мы с тобой тоже ведь люди.
— Но мы же не будем ловить хариусов да на землю выбрасывать! Поймаем десяток — и хватит.
Чтобы найти ямы, нам надо было прежде всего отыскать русло Хойты. Мы долго брели по кочкам, хлюпая в болотной ржавчине, пока вышли к речке. Здесь она была совсем неширокой, я даже ради спортивного удовольствия дважды перепрыгнул через нее, впрочем, второй раз — не через нее, а в нее…
В речке, повиливая хвостиками, плавали гольяны — голенькие, бесчешуйные рыбки, длиной каждая не больше мизинца. Как хорошие конькобежцы, носились по поверхности водяные пауки. Гольяны их не трогали. Мы прошли по берегу Хойты шагов двести — крупной рыбы не видели.
— Неужели, если хариусы есть, так только в ямах? Давай будем искать ямы.
Пошныряв по болоту туда и сюда, мы, наконец, наткнулись на такую яму. По описаниям все совпадало, за исключением разве того, что мы никак не могли разглядеть дна, а следовательно, на дне и черных хариусов.
— Ну, что же? — сказал я. — Попробуем ловить наугад, или станем искать другую яму, где рыбу видно?
— Половим немного здесь, — сказал Миша. — На первую уху. Ужасно хочется ухи из свежих хариусов.
Мы размотали удочки и забросили их в неведомые глубины. У меня почти немедленно поплавок нырнул. Я дернул удилище. Гольян!
— Ну, ничего, — заметил я философски, снимая рыбку с крючка, — гольяну тоже на нас посмотреть хочется.
Тем временем нырнул поплавок и у Миши. Он потащил: тоже гольян.
— Любопытно!
И вот мы увлеклись, все время ожидая, когда хариус хватит так, что согнется удилище, и нам придется выводить его к берегу, чтобы не оборвать лесу. Но поплавки ныряли то и дело, и каждый раз на крючках трепыхались пузатенькие гольяны.
— Ты понимаешь, Миша, в чем дело, — сказал я, — гольянов здесь тысячи, а черных хариусов, может быть, два или три. Гольяны бросаются к наживе стаей прежде, чем успеет подойти хариус. Мы будем все время таскать гольянов.
— И хариусов поймаем только тогда, когда выловим всех гольянов, — заключил Миша.
Но тем не менее от ямы уходить не хотелось. А вдруг сейчас?.. А вдруг сейчас клюнет не гольян, а хариус?..
Уже и спины заныли у нас от долгого стояния, и солнце перевалило на вторую половину дня, и тысячи раз желудки подавали сигнал к обеду, а мы все закидывали и закидывали удочки, надеясь, что когда-нибудь обгонит же и хариус проворных маленьких гольянов.
Наконец, терпенье иссякло, мы пошли искать другую яму, предварительно сварив уху из попахивающих болотом гольянов. Вторая яма была больше — дна в ней тоже не было видно — и, соответственно своим размерам, населена еще большим количеством все тех же гольянов.
Так, поздним вечером, не поймав ни одного хариуса, мы поужинали второй ухой из рыбки, которую тут же прозвали «жуй да плюй».
— А, может быть, это и есть черные хариусы? — сказал Миша, явно чтобы отомстить мне за неудачные поиски золота в Хойте. — Только выродились, измельчали.
Мне было не до шуток.
— Вернее предположить так, — сухо сказал я, — молва о хариусах бытует давно. Когда-то, в какую-то особенно высокую воду хариусы сюда, может быть, и действительно заходили, остались в ямах, прожили год-другой и погибли. Их нет, а молва сохранилась.
— Ну, а с чего бы они погибли? — спросил Миша.
— А с чего погибает морская рыба, если ее пустить в пресное озеро? Хариус не может жить без проточной воды. Он и водится-то только в самых светлых горных речках.
— Хм! Ты где уяснил себе эту истину: раньше, еще на устье Хойты, или только здесь, в верховье?
— Где бы ни было, а уяснил, — срезал я его. — А ты себе и сейчас уяснить не можешь.
Мы еще поворчали друг на друга, во всех падежах склоняя черных хариусов, смотали удочки и пошли к лесной опушке — спать в болоте нам не улыбалось. Плотный синий дым таежного пожара застилал теперь всю низину и неприятно щипал в носу.
ЛЕСНОЙ ПОЖАР
Спалось в эту ночь плохо. Было такое ощущение, что нам не к чему привалиться спиной, словно мы оказались на узкой скамье, подвешенной в пустом пространстве — настолько привычными опорами нам стали лодки, Чуна… С болота доносились какие-то странные, необычные звуки, будто там месили большую квашню, что-то чавкало, чмокало, урчало… И сырость была нехорошая — болотная, не речная. Даже дрова в костре горели не так, как всегда. Шипели, трещали, швыряли в нас раскаленными угольками. Не было одеяла, к которому мы так привыкли. Снизу постель — пихтовые лапки, а сверху — совсем ничего, мы и пиджаков с собой не взяли, чтобы легче было идти.
К полуночи подул западный ветер и принес с собой волну горького дыма. Мы кашляли, чихали и втыкались носами в душистые пихтовые лапки нашей постели. Но и это мало помогало, дым проникал повсюду. Тревожно шумели вершины деревьев, хлестались одна о другую, метелицей кружилась над костром сбитая с их ветвей хвоя.
Мы отходили в сторону от костра, оглядывали небо — скоро или нет начнется дождь. Но небо было совершенно чистое, только почему-то сильно мерцали в нем звездочки, и мы, успокоенные, возвращались к костру: в довершение всего попасть еще под дождь, более чем в дне пути от лодки, — было бы сверх наших сил. И так эти черные хариусы нам надолго запомнятся.
А ветер меж тем все усиливался, и все горче и плотнее становился дым. Не только спать, просто лежать и болтать в таких условиях было невозможно.
— Странно, — сказал Миша, — ветер должен был бы разогнать дым, а получается наоборот — он его нагоняет. Что это значит?
— А не кажется тебе, — ответил я, подумав, — что тот лесной пожар, какой мы наблюдали от ям, приближается сюда? Если обратить внимание на направление ветра…
Да, это было так. Ветер дул с того самого «румба», где мы видели столб густого черного дыма. Если мысленно провести прямую линию, то получится, что наш обратный путь может оказаться перерезанным лесным пожаром. Насколько это серьезно и опасно?
Лес, каким мы шли сюда, был очень густой, с большим количеством хвойного молодняка и сплошь загроможден буреломами, часто зависшими на соседних деревьях — так трудно было дереву в чаще упасть, не зацепившись за другое. Пищи для огня сколько угодно и внизу и вверху. Тут следовало подумать.
— Не будем ждать рассвета, — решительно сказал Миша, — пойдем помаленьку. Кто его знает, может быть, еще успеем проскочить. Все-таки не хочется, чтобы он опалил нам волосы.
И мы пошли, на ощупь перелезая через валежник.
Рассвет нас застал недалеко от того места, где мы ночевали прошлой ночью. Весь лес был затянут голубым туманом, совсем как на известной картине Шишкина «Утро в сосновом бору», только здесь был не туман, а горький дым, и мы двое, карабкаясь через буреломы, мало походили на шишкинских медвежат. Дул прежний западный ветер и нес теперь на своих крыльях вместе с запахом пожарища и хлопья мягкого серого пепла. Значит, тайга горела от нас невдалеке.
— Может быть, нам взять правее? — предложил я, стремясь проникнуть взглядом сквозь дымовую завесу, чтобы узнать, что нас ждет там, впереди. — Правее нас то самое болото, что мы видели от хойтинских ям. На болоте безопаснее.
— Да, но мы тогда сделаем большой крюк, — сказал Миша, — и будем путаться по совсем не знакомым местам. Нам надо держаться левее, ближе к Хойте.
— И влезть в самый огонь, — сказал я. — Спасибо. Ты прежде, кажется, больше берег свои волосы.
— Но, может быть, тайга горит еще на том берегу Хойты, — возразил Миша, — а мы уже побежали прятаться в болото. Свернуть к болоту никогда не будет поздно. Заметь себе: навстречу нам еще не попадались никакие звери, а они, я читал, всегда заблаговременно убегают от огня.