Но здесь болото оказалось совсем не такое, как вчера. Даже цветом своим оно отличалось. Не было изумрудной зелени осочных кочек, не цвел на них белоголовник — все выглядело каким-то бурым, однотонным, словно за ночь все постарело. Как поле спелой ржи, на болоте покачивались от ветра высокие хвощи. Среди них кой-где торчали пики камышей.
— Ты знаешь, Сережа, — покачивая головой, сказал Миша, — ведь это тальян.
Тальянами здесь называют трясины, зыбуны, непроходимые болота. Такой тальян расстилался теперь перед нами.
Как мы на это не обратили раньше внимания и не перешли через болото до начала тальяна!..
— Придется вернуться, — сказал я.
— А может быть, пройдем, — сказал Миша. — Так мы никогда не доберемся до места.
— А если трясина под нами прорвется? — спросил я.
— Она не прорвется, — успокоил Миша. — У меня есть отличная идея.
— Хорошо, — сказал я, — но если мы утонем в этой трясине, отвечать будешь ты.
— Прекрасно, — согласился Миша. — Если ты меня тогда спросишь — отвечу.
Мишина идея заключалась в том, что надо для каждого вырубить по две длинных жерди, и, перебрасывая их последовательно перед собой, пройти, как по мостику. Я дополнил его замысел предложением иметь каждому еще третью жердь — покороче — и нести ее в руках. Прорвется трясина под ногами — на этой жерди можно будет повиснуть, как на спасательном круге. Сказано — сделано. И мы тронулись в путь.
Вначале шли, волоча жерди за собой. Трясина, как резиновая, прогибалась под нами, впереди нас поднимаясь бугром, но держала. Так, «тихо и плавно качаясь», мы добрались почти до середины тальяна. Здесь особенно буйно разрослись хвощи и мясистая болотная трава троелистка, горькая, как хинин, — лекарство «от сорока болезней».
— Бросим жерди, — сказал я. — Они ни к чему.
И тут же почувствовал, как левая нога у меня погружается вниз. Я резко рванулся, перебрасывая всю тяжесть тела на правую ногу и этим рывком продавил трясину и под правой ногой. Теперь я поехал в глубину обеими ногами. Не знаю, чем могло бы все это кончиться, но Миша своевременно успел подтолкнуть мне жердь, и я преспокойно сел на нее верхом.
— Я думаю, тебе так будет удобнее, — сказал Миша. — Как в седле.
— Не очень, — ответил я, выбираясь из вязкой грязи. — Ты забыл к этому седлу привязать стремена.
Больше испытывать счастье мы не решились и пустили в ход свои жерди так, как полагалось.
Остаток тальяна прошли благополучно.
— Смекалка, смекалка на все нужна, — сказал Миша, когда мы оказались на прочной, твердой земле. — Больше головой работать надо.
Я косо посмотрел на него: не видно было, чтобы он работал головой во всей этой затее с черными хариусами.
— Идем на Хойту, — сурово сказал я. — Не буду удивлен, если мы еще окажемся и без лодки.
Но лодка, наша милая, славная лодка, стояла на месте, под защитой кустов. Все в ней было в целости и сохранности, только прогорел мой дождевик. На негр, очевидно, ветром занесло крупный уголь во время пожара. Хорошо, что этим исчерпались все наши потери.
Пока мы скитались по Хойте, вода в Чуне упала, и мы поплыли дальше.
Почти все растущие по берегам деревья стоят с корой, ободранной с той стороны, что обращена к реке. Мы долго ломали головы над этим и только позже догадались, что деревья изрезаны льдом — так высок бывает подъем воды при ледоходе.
Таинственное пустоплесье подходило к концу. Течение здесь очень быстрое и, если торопиться, в день можно проплыть очень много километров. Но нам еще не нужно было спешить: в запасе имелось достаточно времени.
День выдался на редкость ясный, теплый, тихий. Мы задумали добраться до Моктыгны (по карте Гл. Полчеть). Уж очень нам понравилось ночевать на стрелках в речках-притоках. Отлично: с двух сторон вода, а с третьей — горит костер. Ночуешь, будто в ограде. А главное: коли начнет прибывать вода — безопасно, лодку не унесет.
Весь этот день слово «Моктыгна» не сходило у нас с языка, как некогда «Укар». Увы, с таким же результатом. До Моктыгны мы так и не дошли, хотя течение было исключительно сильным и, по расчетам, от места последней ночевки на речке Хичети оставалось не более сорока километров. Ночевали в какой-то трущобе. Несмотря на сетки и дымокур, в эту ночь комары ели нас нещадно.
Зато утро порадовало. Вокруг нас оказались такие малинники, что невозможно себе и представить. Ягод на кустах было, пожалуй, больше, чем листьев.
— Эх, если бы еще не колючки на малиннике, вот это была бы ягода! — восхищался Миша.
— Да, — откликался я, — и если бы, скажем, не этот колодник и камни, а скамейки, и не мошка, а бабочки и стрекозы — так вообще это была бы не тайга, а пейзаж Левитана.
— Почему же именно Левитана? — придрался Миша.
— Что за вопрос? Даю контраст: здесь — суровая, самобытная природа, а там — теплота, лирика в красках.
На эту тему мы спорили вплоть до Моктыгны. Тут, когда река сделала влево крутой поворот и в излучине раскрылось узкое ущелье, изрезанное поперечными распадками, скрытыми в темных зеленях пихтача, а внизу, у подножья утесов, склонившиеся к воде кудрявой каймой протянулись пышные черемухи, — наш спор принял иное направление.
— Швейцария! — в восторге воскликнул Миша.
— Шотландия! — выкрикнул я.
— Слишком тепло для Шотландии!
— Слишком холодно для Швейцарии!
— Шотландия более сурова…
— Швейцария мягче…
Мы пристально посмотрели друг на друга.
— Сибирь! — сказали в один голос и с гордостью повторили: — Сибирь! Наша, родная… И не надо ни с чем ее сравнивать.
«ДУРАК»
За Моктыгной начались сильнейшие шиверы. Перед первой мы даже стали в тупик: уж не «Волгин» ли порог это? Причалили, осмотрели — нет. Шумит здорово, а не порог. Спустились плавом. Но не успели вырваться из первой шиверы — впереди зашумела другая. В эту пустились уже на ура, памятуя никогда нам в шиверах не изменявшее правило: держись короткого берега. Прошли хорошо! А через два километра ревет опять… Что за оказия! Приближаемся… Опять не порог; а немного спустя — еще и четвертая шивера…
А вот, наконец, и сам «Волгин». Шум, звон. Бьет в берега так, что дрожат окрестные утесы. Брызги, пена. Но для таких опытных путешественников, какими стали мы, страшного нет ничего. Отчетливо виден вполне безопасный ход.
— Психическая атака, — кивнул я головой в сторону порога.
— «Психическая? — словами Чапаева переспросил Миша и столкнул лодку в шумящий поток: — Ну, что ж, давай психическую!..»
И через полчаса позади нас уже глохнет грохот «Волгина», река поворачивает прямо на запад, врезаясь в самую гущу островерхих гор, осыпанных лучами заходящего солнца. Обгоняя нас, низко над водой, свистя крыльями, проносится белобрюхий крохаль. У берегов плещется рыба.
Вскоре за «Волгиным» Чуна сливается с Оной (в верхнем течении носящей название Бирюсы) и теперь почему-то становится Тасеевой. Река Она в устье как две капли воды схожа с Чуной. Порожиста так же, как и Чуна. И так же местами тиха и спокойна. Есть и на Оне свое пустоплесье. Но вообще-то ее пустоплесье короче чунского, порогов меньше, и они значительно слабее. От устья Оны вплоть до Тайшета здесь могут ходить — и ходят — катера, обслуживающие сплав. Вообще, Она — родная сестра Чуны, только с более мягким характером.
Почему Бирюса стала называться Оной, рассказывают так.
Поплыли из Тайшета в лодке два картографа, в то еще давнее время, когда Бирюса не была нанесена на карту. Взяли с собой в проводники неразговорчивого эвенка, вдобавок плохо владевшего русским языком. Плывут по Бирюсе, всякие изгибы, повороты отмечают, спрашивают проводника, как называются впадающие в нее маленькие речки. Тот скажет свое, местное название, картографы запишут. Увлеклись работой и не заметили, как остров встал у них на пути, а проводник направил лодку в протоку. Смотрят — как будто бы уже стала река. Спрашивают проводника:
— Почему река стала узкая?
А тот им в ответ головой кивает:
— Бирюса, Бирюса…
— Знаем, что Бирюса. Почему узкая?
Проводник молчит, не понимает, о чем его спрашивают. В этот момент и остров кончился, снова соединилась протока с главным руслом. А картографам показалось, что Бирюса влилась в какую-то другую, широкую реку.
Спрашивают эвенка:
— Какая река?
— Бирюса, Бирюса, — догадался тот, о чем его спрашивают.
— Да нет, — говорят ему, — знаем, что Бирюса. А вот в какую реку она впадает? Эта широкая река как называется?
— Она, Она, — говорит проводник, — она, Бирюса. Она…
Ну и записали картографы новую реку Ону. Потом, когда разобрались, посмеялись, а на карте так оба названия за одной рекой и оставили.
Тасеева нам не понравилась. Берег от берега далеко, дна не видно, вода какая-то зелено-бурая. Горы сразу отступили вглубь — у реки остались покрытые лесом увалы, холмы, мелкий сосняк вперемежку с осинником. На поворотах острыми стрелами вытянулись мокрые россыпи, заиленный камешник. И оттого, что река стала шире и многоводнее, мы сразу почувствовали, будто сами мы сделались меньше.
— Выходит так:
Нас ждет «Дурак».
И в мыслях «Дурака» —
Помять тебе бока, —
вдруг сказал Миша. Он иногда страдал непроизвольным стихоизвержением.
— Почему же одному мне?
— Ну, просто так, для рифмы, — примирительно заметил Миша.
Ожидался знаменитый еще по рассказам кондратьевского счетовода порог «Дурак», по другому — «Бурный». Предпоследний на нашем пути порог! Признаться, хотелось, чтобы он носил иное название, например: «Умница», «Паинька», «Тихий», «Спокойный», «Гладкий»… Слишком много обещало само название порога — «Дурак»! Хм!
Кстати, маленький, но истинный анекдот о «Дураке» и «Бурном».
Инспектируя ход сплава леса по Чуне и Оне, проезжал много лет тому назад управляющий трестом Башмачников.
И вот начальник лесопункта, расположенного в районе «Дурака», получил из пункта, откуда выехал Башмачников, радиограмму такого содержания: