От матроса, сплавлявшего «илимку» — огромнейшую, неуклюжую лодку, с острыми, как пики, высоко задранными концами, — мы узнали, что «Стрелковский» порог имеет одиннадцать ворот, но пройти его можно только серединой. Это нас мало обрадовало: что за странный порог, через который нельзя спуститься близ берега? Впрочем, объяснение последовало быстро: берега поднялись с обеих сторон отвесными утесами. Вот она где, обещанная нам еще в Булбунском, «дыра в небо и щетка камней»!
Мы пристали к берегу и узким ущельем полезли вверх осматривать порог.
Утесы возвышались над рекой, по крайней мере, метров на семьдесят. Внизу, сквозь ветви деревьев, сверкала Ангара. Все было празднично. Утесы соперничали своей белизной с подпорожной пеной. Последний порог на нашем пути был самым нарядным. Те — черные, угрюмые, а этот — ясный, солнечный, как майское утро.
Сверху, из-за поворота, показался пароход «Вейнбаум». Разрезая темную гладь воды и не замедляя хода, он вошел самой серединой реки в порог, потом круто повернул влево, пересек реку на одну треть и дальше пошел снова по течению. Мы завистливо следили за ним, замечая, как плескались волны возле его бортов, и представляя, как на этом же месте встряхнет нашу лодочку.
Но думай не думай, а плыть надо. Не тащить же лодку с багажом через утесы! Спустившись к лодке, мы посидели молчком еще минут десяток, так же молча, на всякий случай, стащили сапоги, проверили прочность весел и уключин и понеслись вниз по течению.
С середины реки оба берега казались такими далекими, а мы — одинокими, беззащитными букашками, что одно время даже захотелось вернуться обратно, подумать еще. Но думать было нельзя: мощный поток уже втянул нас в горловину порога.
Вода вспучивалась, с шумом разливалась в стороны, а потом вдруг завихривалась воронкой. Управлять было трудно, лодку бросало, как соломинку. Мы в точности попытались скопировать курс «Вейнбаума»: пройдя первые буруны, свернули влево, в обход высокой гряды камней. Первая часть маневра нам удалась хорошо, а для второй наш «двигатель» оказался слабее, чем у парохода: когда мы повернули вдоль, нас по-прежнему понесло боком влево, на камни. Изо всех сил мы налегли на весла, преодолевая поток. Постояли неподвижно, качаясь на волнах, а потом медленно стали отползать вправо — наша взяла.
Часа через два мы вышли на Енисей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Конечно, в Стрелке нас никто не ждал. «Пешеходы» поленились приехать даже сюда. У них хватило духу только прислать на наше имя письмо, в котором, между прочим, говорилось:
«… Пожалуй, проехаться на пароходе от Красноярска до Стрелки было бы неплохо. В особенности, имея какую-то определенную цель, например, встретить вас, как это предложено нам телеграммой некоего Страшнова (очевидно, искажение телеграфа. Следовало — Индюкова). Но дело в том, что в Стрелке все равно мы вас не встретим, так как через пороги Чуны вам не перебраться (на этот счет нас в Тайшете просветили достаточно), и мы надеемся, что вы пешочком притопаете в наш лагерь прежде еще, чем это письмо дойдет до Стрелки. Пеший путь от берегов Чуны до Тайшета не очень изнурителен, места живописные… Впрочем, стоит ли писать об этом адресатам, которым заведомо не будет вручено письмо? А копия его торжественно хранится здесь, у нас. Мы загорели великолепно. Володя каждый день снимает со спины лоскутья кожи (кажется, хочет из нее сшить тужурку). Караси клюют хорошо, к обеду всегда свежая уха…»
Ярости нашей не было предела. Они думают… они думают… что если мозоли на пятках — у них серьезное увечье, то… Нет, какая, однако, дерзость! «Пешочком притопаете в наш лагерь!» Да мы отныне вообще не будем ходить пешком, а только передвигаться на лодке… Одно жаль, что Красноярск не Венеция! Так, а я, значит, Индюков? И прямо и символически — как ни считай — обидно.
От Стрелки до Енисейска мы плыли, как в маслобойке. По Енисею гуляла резвая непогодь. Волны суетились по всей ширине реки, и лодочку нашу ставило то так, то этак. На половине пути — близ Маклаковского лесозавода — разыгралась настоящая буря. И хуже всего было то, что подойти к берегу было нельзя: на протяжении многих километров стояли причаленные плоты, и волны о них разбивались с особой яростью.
В Енисейск мы попали под вечер.
Это очень красивый городок со стороны реки. Белые дома выгодно выделяются среди кудрявой зелени сада, расположившегося у самой пристани.
Навстречу нам, отфыркивая сизую струю бензинного дыма, бегут катера, будоражится за кормой зеленая пузырчатая пена. У берега — вереница лодок. Дымят пароходы. Качаются на волнах широкодонные баржи. На флагштоке пристани полощется красно-желтый вымпел.
Енисейск — город-старичок. Он возник в 1618 году, на десять лет раньше тоже уже немолодого Красноярска. Каменных построек в нем очень мало, и странным казалось, как это, имея свыше чем трехсотлетний возраст, он выглядит совсем свежо и бодро. Оказывается, очень просто: в 1869 году он сгорел дотла и только к 1880 году отстроился вновь.
Вообще, о Енисейске можно было бы сказать, что он и в воде не тонет и в огне не горит. Пожары для Енисейска — обычное дело. Горит он раза по два, по три ежегодно. Иногда это один дом, иногда — целый квартал. Но последствия этих мелких пожаров стираются очень быстро.
Несколько раз Енисейск заливало и даже едва не сносило во время весеннего ледохода. Особенно велик подъем воды был в 1857 году и не так давно — в 1937 году.
Обычно енисейский лед проходит дней на десять прежде ангарского. В тот год Енисей и Ангара тронулись одновременно. Образовалось невиданное скопление льда. Ниже Енисейска, близ устья речки Кеми, нагромоздился затор, как плотина, перегородивший всю реку. Вода стала стремительно подниматься. Все улицы города были затоплены, только небольшой островок возле аптеки оставался сухим, куда и собралось все население. В лодках ездили по улицам, заплывали во дворы поверх заборов, а по Сенной площади ходили пароходы. Льдом пообрывало ставни у домов, повыдавило стекла. Некоторые избы подняло и сдвинуло со своих мест. А ничего, — и после этого наводнения город оправился быстро.
Интересно, что в восемнадцатом столетии и почти до половины девятнадцатого Енисейск был поставщиком железных изделий для Иркутска, Томска, Кузнецка и даже Семипалатинска. Потом иссякли под городом железные руды, и промысел упал. Осталось только название (многим теперь и непонятное) той местности близ города, где добывалась руда, — «Железная гора».
Кончилось железо, началось золото. В Северной тайге оказались сказочные россыпи. И Енисейск пережил и золотую лихорадку. От этой болезни в городе тоже остались следы: непомерно толстые стены каменных купеческих домов и больше десятка церквей, выстроенных кающимися грешниками-золотопромышленниками, на совести которых лежало немало загубленных душ. Недаром народная поэзия часто отождествляла золото с кровью.
Первый каменный дом в Сибири был построен именно в Енисейске в 1722 году. Это всего на девятнадцать лет позднее основания Петром Первым Санкт-Петербурга.
Здесь побывала в свое время экспедиция Норденшельда, здесь был Фритьоф Нансен. Отсюда в 1877 году начала свой героический рейс здесь же и выстроенная шхуна «Утренняя заря», которая под командованием русского капитана Давида Ивановича Шванненберга впервые в истории прошла Северным морским путем из Енисейска в Петербург.
Словом, в старой истории Енисейска много памятных дат и любопытных отметин. В новой истории — бурно развивающаяся лесная промышленность, баржестроение, первые опыты по разведению фруктовых садов. Здесь отличный краеведческий музей, хорошая библиотека, две полных средних школы, учительский институт, Дом культуры, три клуба. И явно не хватает одного этому городу — железной дороги. Но и она должна быть и, конечно, будет.
В Енисейске мы пробыли недолго — несколько часов: ночью пришел пароход «Маяковский», и мы, немытые и нечесаные, насквозь пропахшие смолой и дымом, ввалились в каюту.
Было странно видеть мягкие диваны, шторы на окнах, ступать по кожистому линолеуму пола. Электрические лампочки сияли ровным мягким светом, без дыма, без копоти; они не трещали и не брызгали искрами, как пихтовый сушняк в костре. Из-за полуприкрытой двери салона доносилось звяканье ножей и вилок — официантка накрывала столики к ужину, — и мы, взглянув на свой измятый, почерневший железный котелок, заменявший нам любую посуду от стакана до ведра, весело рассмеялись.
— Культура!..
В каюте после воздуха Чуны было душно. Засунув под диваны свои пожитки, мы выскочили на палубу. На пристани суетились матросы, отдавая чалки. Хрипло прокатился над рекой третий гудок — один протяжный и три коротких. Серое облако пара окутало капитанский мостик. Пароход вздрогнул и, шлепая плицами, отделился от дебаркадера. Цепочка освещенных окон огненной тенью побежала по воде рядом с пароходом. Искры, вырываясь из голенастой трубы, метелицей закружились за кормой.
Енисейск тихо уползал назад, в ночь. Стирались контуры построек, мельчали и гасли мерцающие огни города. Холодный ветерок ласково обвевал лицо.
Миша уселся прямо на палубу, я прислонился к нему спиной. Мы долго смотрели на берег, туда, где, чернея обломками коры, осталась наша милая, славная лодочка. Было жаль расставаться с ней, как с хорошим другом.
— Эх, соколики, измаялись, и подостлать, видно, нечего, — услышал я сквозь сон женский голос.
Вскочил. Солнце осыпало Енисей широкими теплыми лучами. Пароход уже проплывал Маклаково. Безобидной казалась теперь лента плотов возле лесозавода. Миша, свернувшись калачиком, спал рядом со мной на полу…
… Дорогой было решено, что Миша поедет в Тайшет — как грозная совесть, потревожить покой четырех зажиревших на карасевой ухе «пешеходов». Предполагалось, что с началом школьных занятий мы сделаем на комсомольском собрании доклад о своей поездке и потребуем, чтобы с такими же сообщениями выступила каждая из групп, участвовавших в летних походах. Старая дружба обязывала нас сказать «четверке» в лицо, что наш доклад не обойдет истории с мозолями на пятках.