Миша что-то пробурчал и указал на небо. Близ горизонта обозначились маленькие тучки. Они казались вовсе невинными, но, на всякий случай, багаж мы сложили в кучу и накрыли брезентовым плащом — единственной вещью, которая могла охранять от дождя.
Спали мы недолго. Невинные тучки повели себя нехорошо, и нам пришлось спасаться под лодкой. Однако лодка тоже не помогла: она была слишком узкой, дождь проникал в щели обнабоин, и скоро мы захлюпали в постели.
Утро наступило холодное. Ползли тяжелые серые клочья облаков, спускались к земле и цеплялись за прибрежные утесы, что высились на той стороне реки. Лил ровный, настойчивый дождь. Хотелось есть.
Неохотно выбрались мы из-под лодки наружу и стали разводить костер. Но хворост был сырой, разжечь его нечем, а, главное, дождь, как хороший пожарник, моментально гасил первый появившийся язычок пламени.
Не было надежды на милосердие неба.
— Давай сделаем хотя из травы балаган, — предложил Миша, жуя всухомятку кусок калача.
— Нечем накосить.
— Нарвем руками.
Пока мы рвали траву (а надо сказать, что это довольно скучное занятие) и ладили односкатный балаган, надвинулся вечер и, к нашему удовольствию, дождь перестал.
Пользуясь этим, мы распалили огромный костер, просушили одежду, прожгли одеяло, сварили ужин и, счастливые удачной постройкой, залегли в теплую, сухую постель. После вчерашней беспокойной ночи нам так крепко спалось… Мне снилось, что я на удочку поймал огромного тайменя и никак не могу вытащить его из воды. Он бьется, вертится, того и гляди оборвет леску и уйдет. Наконец я подтащил его к самому берегу, наклонился, чтобы подхватить под жабры, но таймень так ударил хвостом по воде, что окатил меня с головы до ног…
Я проснулся. Было темно. Мерно шумел дождь в кустах и столь же методично поливал нас сквозь кровлю балагана, как огородник гряды из лейки.
— Садись. Так лучше, — убежденно сказал Миша, позевывая и кутаясь в мокрое одеяло.
— Чем же лучше?
— А ты попробуй.
И верно: сидеть в луже оказалось гораздо приятнее, чем лежать. А дождь становился все гуще и гуще, и крупнее, и скоро перешел в ливень. Балаган сдал окончательно. Сверху нас обливало буквально сплошной струей, но этого мало — потоки воды и размытой глины теперь устремились еще и с косогора, журча подобрались к постели и унесли мои штаны (утром я их нашел в кустах).
На той стороне реки тяжело грохотали камни. Подмытые водой, они срывались с вершины горы; сперва медленно, с легким шелестом, затем, ускоряя бег, подпрыгивая, сокрушая все на своем пути, со страшным треском неслись вниз и шумно падали в воду. Так прошла вторая экзотическая ночь.
К обеду подул ветер, сорвал туманный покров с гор, разметал обрывки облаков — и снова засияло ласковое летнее солнце.
Впрочем, мы теперь не радовались и солнцу. Балаган, хороший балаган, коли не взяли с собой палатку, — единственное, что могло нам создать веселое настроение.
— Как тебе кажется, Сережа, — медленно проговорил Миша, — если на тридцати километрах пути нас вымочило дважды, то сколько раз вымочит на тысяче километров?
— Шестьдесят шесть с половиной раз, — моментально высчитал я. — Моя кожа не выдержит этого, расползется.
— Надо сделать балаган. Походный балаган. Разборный, но крепкий, вполне заменяющий собою палатку.
— Да, но из чего его сделаешь?
Мы задумались. Вдруг Миша поднял руку и указал на противоположный берег: береста. Понятно!
Я мигом перемахнул на лодке через реку — Миша остался сушить намокшие вещи, — влез на хребет, где рос гладкий, чистый березняк, и отодрал восемь огромных берестин.
Однако спуститься вниз оказалось нелегким делом; крутизна склона достигала, наверное, шестидесяти градусов, земля от дождя раскисла и оползала под ногами; сзади напирала береста и, в довершение всего, — то справа, то слева, обгоняя меня, — нет-нет да и срывались камни, увлекая за собой валежник и вырванные с корнем кусты.
Внизу меня поразил вид реки. У берега, как раньше, вода была кристально чистой, а посредине протянулась загадочная молочная полоса. Переплывая в лодке через эту полосу, я даже почерпнул пригоршню воды из нее и попробовал на вкус: нет, вода как вода. Что такое? А выйдя на берег, подозрительно к нему присмотрелся: коль здесь молочная река, так не кисельные ли и берега?
Вытащив лодку на камешник, насколько у меня хватило сил, я поволок бересту к балагану. Но не сделал и половины пути, как услышал испуганный возглас Миши:
— Ты что же это лодку бросил?
Я оглянулся и обмер: лодка, плавно раскачиваясь, плыла вдоль берега. День чудес!
Нет, оказывается, просто прибывала вода.
Сибирские реки — горные реки. Сжатые хребтами, они текут в узком русле, поэтому после сильного ливня или во время таяния коренных горных льдов и снегов вода стремительно, валом подымается кверху, держится на наивысшем уровне несколько дней и столь же стремительно спадает. Мы рассуждали: дойдет она или не дойдет до нашего балагана? На всякий случай решили вытаскать багаж наверх. Наши сомнения рассеялись быстро: через полчаса вода смыла балаган. Едва успели мы спасти бересту…
А посредине реки с головокружительной скоростью беспрерывной лентой неслись бревна, кусты, коряги, щепки. Вода пенилась, шумела и яростно хлестала в берега. Пускаться в путь в такую воду нельзя. Опасно. Плавник движется сплошь, местами сгущаясь до того, что, кажется, ловкий человек мог бы перебежать по нему, как по мосту, на другую сторону реки. Угодишь в такую оказию — подденет снизу каким-нибудь сучком или корнем плавучая коряга и перевернет лодку.
— А ребята теперь в Костиной ждут нас не дождутся!
Миша — великий ботаник. Он накопал каких-то корней, очистил от земли и бросил в котелок вариться.
— Что за растение?
— Полигонатум мультифлорум. По-русски: купена многоцветковая.
— Зачем это?
— Спаржу делаю, — наливая уксус в кружку, ответил Миша, — нам с тобой это — первый дар природы.
— И что же, вкусно будет?
— Пальчики оближешь. Потом мы будем варить суп из румекс ацетоза.
— А по-русски?
— Из щавеля. Конечно, спаржа вкуснее.
— А ты ел когда-нибудь?
— Чего?
— Спаржу?
— Нет.
— А эту, как ее… полигонатум?
— Тоже нет.
— Так как же ты ее хвалишь?
— Слушай, Сережа, а ты «Народный цветник-травник» читал? — прищуривая глаз, в свою очередь спросил Миша.
— Нет, не читал.
— Ну, значит, и квиты. А там ее хвалят. В общем, купена — растение съедобное. Я полагаю, мы возьмем себе за правило в наше меню обязательно включать такие необыкновенные блюда, — деловито заключил он разговор и вытряхнул в чашку длинные белые корни купены.
Выглядела она очень аппетитно, но вкус, по совести скажу, был препротивный. Однако мы не подали вида и, нахваливая себя за изобретательность, съели ее всю.
Ночью я проснулся и разбудил Мишу.
— Чего тебе? — сердито спросил он.
— Миша, как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. А что?
— Я отравился купеной.
— Что ты! — в страхе воскликнул он. — Не может быть! Тошнит?
— Нет.
— Сердце давит?
— Вроде как нет.
— Так что же с тобой?
— Ничего. Есть очень сильно хочется. Давай наварим картошки.
Он сердито лягнул меня ногой и отвернулся. На лугу, в сырой мочажинке, скрипел коростель; за хребтом, на той стороне реки, ревели два диких козла. Они шли разными распадками и ревели по очереди; эхо дробилось в камнях, растворялось в лесной глубине и спускалось в долину, к реке, неясным шумом. В кустах лениво плескались притихшие струи, шуршали на отмели волны — вода сбывала.
Я заснул с каким-то особенно приятным звоном в ушах. Так славно спится только в лесу, у костра.
ГДЕ УКАР?
Сидение «под Марой» — по имени речки, впадающей в Уду немного выше нашей стоянки, — надоело. За эти три дня мы, кажется, сделали все необходимое: залили смолой-живицей щели у лодки, пересушили хлеб на сухари, пришили оторванные пуговицы, надрали бересты в запас на дорогу и загорели, если не как негры, то как малайцы, во всяком случае. Пора было ехать.
Больше же всего беспокоило, как отнесутся к нашей задержке «пешеходы». По всем расчетам получалось, что они ждут нас в Костиной уже не менее шести-семи дней. Оно хотя и приятным казалось пощекотать им нервы, но всему есть своя мера.
Вода сбывала, однако держалась еще на довольно высоком уровне. Коряжник, как это всегда бывает на спаде, теперь несло реже, и плыть можно было без опасений.
Сборы заняли несколько минут, багаж был аккуратно уложен и сверху накрыт берестой. Лодка не пропускала ни капли воды. Мы сели по своим местам: я в корму, Миша — в лопастные весла, и оттолкнули лодку от берега. Течением нас моментально выдернуло на середину реки и понесло — только замелькали затопленные половодьем прибрежные кусты.
Когда вода прибывает, середина реки выпирает бугром, плыть на подъеме воды — чистое мученье; лодка скатывается, как с горки, и прижимается к берегам. Другое дело на спаде. Река тогда вгибается корытом к середине, и можно плыть, сложа руки, — все время на фарватере.
Так теперь плыли и мы.
С обеих сторон в реку упирались утесы — удивительно легкие и симметричные базальтовые колонны; они сплошной вереницей тянулись по берегам. А поверху, над этой то розовой, то желтой, то фиолетовой балюстрадой зеленели изумрудной шапкой бескрайние хвойные леса. Горы убегали вдаль синеющей цепью.
Где-то здесь, по рассказам, должен быть водопад, а за ним — село Укар. Наши путеводные карты единодушно определяли расстояние от Мары до Укара в десять километров. Но мы плыли уже очень долго, а ни водопада, ни Укара все не было.
Укар, Укар — это слово у нас не сходило с языка. Укар! Это же целое событие, это — первое село на нашем пути!..
Но поворот оставался за поворотом, а Укар не появлялся.
Где же Укар? Начиная сегодняшний путь, мы дали себе твердое слово, что будем обедать после Укара и что к обеду сегодня непременно будет молочный кисель. Укара не было, с ним вместе — укарского молока, молочного киселя и вообще обеда… Слово есть слово.